Когда в кабинет вошел Сашка Завизион и Зверюков стал ему задавать вопросы, Павел Сергеевич отчего-то насторожился; впрочем, молодой человек был до того напуган, что нес сущую околесицу, и его отпустили с миром. Но Соня Понарошкина отвечала дельно и хладнокровно.
- Ты, кроме как в техникуме, с Праздниковым встречалась? - спрашивал Зверюков.
Соня в ответ:
- Фактически каждый день.
- И чем же вы занимались?
- Да ничем. Гуляли, разговаривали, то да се...
- А разговаривали о чем?
- Обо всем. О событиях в Китае, о Дворце Советов, о поэзии Маяковского - дальше перечислять?
- Не надо. А ничего такого ты от Праздникова не слыхала?
- Чего "такого"?
- Ну, невыдержанного в смысле марксистской идеологии?
- Нет, ничего такого я не слыхала. Ваня Праздников был настоящий комсомолец, беззаветно преданный делу великого Ильича.
- А почему ты говоришь - "был"?
- Потому что всем известно, что он исчез.
- "Исчез" - это одно дело, а "был" - другое. Кстати, как ты думаешь, чего это он исчез?
- А я почем знаю...
- Все-таки ты с ним компанию водила и, наверное, была в курсе текущих планов.
- Про свои планы он как-то не говорил. Ой, нет!.. Он говорил, что хочет куда-то послать заявку, чтобы в голове у Ленина устроить библиотеку.
- Чего, чего?
Свиридонов в некотором замешательстве объяснил:
- Это наш Праздников до того заучился, что начал бредить. Ему, видите ли, пришла мысль разместить библиотеку в голове у статуи Ленина, которая увенчает Дворец Советов.
- А-а... - сообразил Зверюков. - Вообще подозрительная какая-то идея, в чем-то несовместимая с обликом советского человека.
- А по-моему, - сказала Соня Понарошкина, - наоборот.
Зверюков согласился:
- Или наоборот.
После того как девушку отослали, Зверюков достал из кармана брюк помятую пачку "гвоздиков" и сказал:
- Кровь из носа, а я эту команду разоблачу! Если партия прикажет, то я собственных внуков разоблачу!
Свиридонов было собрался ему возразить, что если оседлать естественное политическое развитие и понукать его то и дело, это может выйти себе дороже, поскольку такое отношение чревато искусственными тенденциями, перечеркивающими самое революционную справедливость, и нужно быть особенно осторожным с такой тонкой штукой, как классовая борьба, чтобы она не обернулась борьбой за власть; однако, зная, что Зверюков этого не поймет или поймет превратно, он сказал только:
- Может быть, ты и прав.
Когда ушел секретарь партячейки, Свиридонов вдруг почувствовал себя скверно: и сердце что-то щемило, и, главное, одолевала некая опасная неопределенность, которая поселилась в нем после телефонного разговора с Александровым-Агентовым, давеча сделавшим ему нешуточный нагоняй. Свиридонову страстно хотелось как-то развеять эту неопределенность, даже если бы определенность была ужасной, и скрепя сердце он решил Александрову-Агентову позвонить, хотя и отлично знал, что ему не следует это делать. Он набрал телефонный номер, дождался ответа и завел невинный, ничего не значащий разговор. Из реплик и интонации лубянского собеседника сразу стало понятно, что вышел этот звонок некстати, и Свиридонов совсем расстроился, но самое тяжкое было то, что напоследок Александров-Агентов ему сказал: "Вот что, Свиридонов, ты мне больше, пожалуйста, не звони". Павел Сергеевич положил телефонную трубку на рычаг, достал из своего парусинового портфеля скляночку валерьянки и, накапав зелья в стакан с водой, выпил, поморщился, содрогнулся. На душе было так гадостно, что захотелось пройтись по улицам и хоть сколько-нибудь развеять свою беду.
Выйдя из административного корпуса, который размещался в покосившемся флигельке, Свиридонов побрел, держа направление на Рождественку, а затем на Охотный ряд. Поскольку он шел вдоль тротуара, глядя себе под ноги, и по московской привычке то и дело переходил с тротуара на тротуар, у Пушечной улицы его чуть было не сбил ломовой извозчик, в сердцах обозвавший его "интеллигентом недорезанным" с прибавлением известных, скабрезных российских слов. Павел Сергеевич вдруг подумал, что, с классовой точки зрения, наезд на него ломового извозчика означает не такое уж серьезное преступление, как если бы он этого извозчика оскорбил; разумеется, марксист обязан диалектически подходить ко всяким явлениям жизни, но...
Но тут он поднял голову и обнаружил, что стоит напротив пивной, о чем извещала скверная вывеска, на которой были нарисованы пенящиеся кружки и раки, похожие больше на скорпионов. Павел Сергеевич настолько был не в себе, что решил зайти и выпить бутылку пива, хотя он этот демократический напиток не жаловал искони.
В пивной, наполненной жирными запахами хмеля, воблы, сырости, ракового бульона и жареной колбасы, Павел Сергеевич сел за стол, покрытый нечистой скатертью, которая вся была в желтоватых разводах, хлебных крошках и очистках от рыбных блюд, поманил подавальщика, коренастого ярославца, и заказал ему бутылку "Московского" под соленые огурцы.
Только он пригубил стакан, как к его столу подсел сильно рябой мужчина, который, видимо, не так давно оспой переболел, и поинтересовался:
- Вы, случаем, будете не академик Вильяме?
- Нет, - буркнул Свиридонов ему в ответ.
- Ну, все равно. Вы, я гляжу, человек культурный, тогда, может быть, ответите мне на такой вопрос: почему при царизме швейная машинка фирмы "Зингер" стоила тридцать целковых, а при советской власти все шестьдесят?
- Я в этой области, извините, не специалист, - сказал Свиридонов вяло, а отчасти и с неприязнью.
- Вот почему, - стал объяснять рябой. - Потому что раньше в нашем механосборочном цехе трудилось одиннадцать человек, а теперь пятьдесят четыре. Раньше мы эти швейные машинки только собирали, а теперь одна смена собирает, другая разбирает, а третья опять собирает, чтобы все пятьдесят четыре оглоеда имели на булку с маслом. Ведь это прямо какие-то чудеса! За что, спрашивается, боролись?!
- А вы боролись?
- А как же! В семнадцатом году под командой товарища Фрунзе очищал от юнкеров гостиницу "Метрополь"... Так, я спрашиваю, за что я проливал свою пролетарскую кровь? За то, чтобы в нашем механосборочном цеху развернулась эта вредная канитель?!
Неподалеку жеманно заиграла ливенская гармошка, и какой-то мужик, одетый не по сезону, в романовский полушубок, пустился в пляс; был он крепко навеселе, отчего плясал, плохо владея телом и не всегда попадая в такт, но на лице у него застыло такое сосредоточенное выражение, как если бы он занимался самым серьезным делом.
- Зато, - сказал Свиридонов, - мы покончили с безработицей, этой язвой капиталистического способа производства.
- Оно, конечно, так, да только это называется "Из огня да в полымя", потому что при царизме были свои несчастья, теперь - свои. Ну, разве что раньше наградные давали по большим праздникам, а нынче - одни почетные грамоты, рукопожатия, встречный план. Так за что ж, спрашивается, боролись?!
- Вы, товарищ, обывательски рассуждаете, - слегка возмутился Павел Сергеевич, - не как сознательный пролетарий, а как неразоружившийся кадет! В стране развернулось невиданное строительство, трудящиеся стали полноправными хозяевами жизни, а вы тут несете какую-то мещанскую ахинею!.. Как вы не понимаете: женщина рожает, и то мучается, а вы хотите, чтобы строительство нового общества, какого еще не знала история человечества, шло без сучка без задоринки, как по маслу! Есть у нас трудности роста, это бесспорно, и много их еще будет, но мы все равно не свернем с пути, на который нас наставила партия большевиков и лично товарищ Сталин.
Рябой на это сказал:
- Лично против товарища Сталина я ничего не имею. Но на местах силу взяли круглые дураки.
Тем временем пьяный плясун застыл, поставил правую ногу, обутую в яловый сапог, - другой сапог был почему-то хромовый - на каблук, кольцом развел руки, точно он кого-то невидимого обнимал, и затянул частушку:
Ребяте, а ребяте,
Вы кого там е...?
Поглядите-ка получше,
Ведь оно ж совсем дите.
- А на прошлой неделе, - сказал рябой, - у нас ударников чествовали, на аэроплане их катали над Ходынским полем за выдающиеся производственные успехи. Я вам по секрету скажу, товарищ: не люблю я эту страну, до крайности не люблю!
Свиридонов поднялся и, расплатившись на ходу с подавальщиком, вышел вон.
Из-за скверного самочувствия обратно в техникум он не пошел. Всю дорогу до своего Гендрикова переулка он тоскливо думал о том, что с этим забубенным народом будет чрезвычайно трудно построить социализм, и даже если взять его в ежовые рукавицы вплоть до введения феодальных форм отправления государственности, то все равно получится квазисоциализм, что, конечно, было бы лучше для торжества марксистской идеологии, кабы великая революция совершилась бы, скажем, в Швейцарской конфедерации, где пролетарии работают, как волы, ведут трезвый образ жизни и отнюдь не поют в пьяном виде отвратительные частушки. Между тем сердце у Свиридонова ныло, ныло и вдруг точно наполнилось расплавленным оловом - он остановился посреди тротуара, как бы окаменев, и плечом прислонился к афишной тумбе. Прошел мимо буйнобородый мужик в белом фартуке, а метрах в двадцати позади него замедлила шаг женщина в темно-зеленом платье из подкладочного шелка и стала рассматривать витрину посудной лавки. Впрочем, через минуту Павел Сергеевич отошел.
Дома супруга Варвара Тимофеевна уложила его в постель, дала валерьяновых капель, сделала прохладный компресс на грудь и, усевшись у изголовья, начала читать ему "Приключения Тома Сойера", каковую книгу Свиридонов очень любил на слух. Вскорости чтение его убаюкало и он прикорнул облегченным сном, похожим на дамский обморок. Во сне нечто его манило в незнакомую глубь, умиротворяющую и сулящую разрешение всех вопросов, однако это влечение сопровождала какая-то пугающая дурнота, и он заставил себя проснуться.
В углу спальной комнаты, затемненном тяжелой штофной гардиной, стояла женщина восточной наружности в темно-зеленом платье из подкладочного шелка и так на него смотрела, будто собиралась открыть секрет. Тогда он приотверз рот, чтобы сказать Варваре Тимофеевне: "Вот, смотри, - смерть стоит", но голоса не было, и он от ужаса обмочился. Сама же супруга смерти почему-то не замечала, верно, по той причине, что отходная истома, в которую погрузился Павел Сергеевич, вогнала ее в отупение; правда, несколько позже она встрепенулась и стала поить его валерьянкой, но он уже пить не мог, и зелье выливалось у него изо рта, стекая по щеке на подушку и простыню. Собственно, к этому времени он уже не дышал.
Варвара Тимофеевна как-то чудно, не совсем согласно законам физики, сползла с венского стула на пол. Некоторое время она сидела на полу подле тела своего мужа и с безумной тупостью смотрела на его осиротевшие домашние тапочки, у которых были дыры напротив большого пальца. Дальнейшие ее действия на первый взгляд были необъяснимы: она под микитки стащила тело с дивана, подняла ложе, повыкидывала из нутра постельные принадлежности и там кое-как разместила труп; затем она опустила ложе и уселась на диване, аки Цербер при входе в ад. Видно, расстаться с телом мужа ей было невмоготу.
11
Ваня Праздников совершил-таки непродуманный поступок, на который его толкало совмещенное чувство неприкаянности и свободы: пошатавшись несколько часов по Москве, он не то чтобы намеренно закончил прогулку у своего кооперативного техникума и устроился на скамейке в маленьком скверике, как раз напротив входа в учебный корпус. Ждал он своих друзей, наверное, часа два и за это время успел сыграть сам с собой сорок партий в "крестики-нолики" и детально продумать покушение на Ягоду.
В половине четвертого, когда апрельский воздух уже пожух, точно за день пообносился, он наконец увидел Соньку-Гидроплан и Сашу Завизиона, которые вышли из учебного корпуса и уныло побрели вниз, к Неглинному бульвару, стукаясь связками учебников и конспектов, перетянутых кожаными ремнями. Ваня следовал за ними до Трубной площади и нагнал только у нелепой башни Рождественского монастыря, похожей на пасхальный кулич, который делают малороссы; Иван пихнул друзей в спины и загоготал в предвкушении оглушительного эффекта.
Эффект, впрочем, был небольшим.
- Очень остроумно, - сказала Софья.
А Сашка Завизион осведомился свирепо:
- Где ты пропадал-то, собачий сын?!
- Даже не знаю, как и сказать, - отозвался Ваня. - Довольно глупо все получилось. Если совсем коротко, то я испугался и убежал. А чего я испугался - и сам не знаю... То есть знаю, но не скажу. То есть сказал бы, но все это очень глупо.
- А мы уж думали, что тебя погубили притаившиеся враги.
- Да, в общем-то, так и есть. Только мы не там врагов ищем, где они действительно окопались.
Ребята пропустили мимо ушей это туманное сообщение и стали наперебой рассказывать Ване про то, какой переполох учинил секретарь Зверюков из-за его трехдневного отсутствия на занятиях и как их даже вызывали к директору на допрос. Когда они уже подходили бульваром к Сретенке, неожиданно Сашка Завизион перескочил на другую тему:
- Вы только послушайте, какая мне вчера пришла потрясающая идея! - с жаром сказал он и ухватил Праздникова за рукав. - Я предлагаю, чтобы всех выдающихся людей - ну, там изобретателей, поэтов, крупных ученых отдельно поселить на каком-нибудь острове в Белом море. И пускай эти умники занимаются там сельским хозяйством или каким-нибудь рукоделием и не мешаются в нашу жизнь, поскольку они представляют собой прямой вызов обществу равных и потому счастливых людей, каким является коммунизм...
- Опять ты умничаешь, - сказала Соня Понарошкина, - надоело!
Сашка Завизион тем не менее продолжал:
- Вы как хотите, а гений - это оскорбление революционного чувства масс. Если Карл Маркс сказал, что при социализме все должны быть равны, то и нечего выставляться, а если вы ничего не можете поделать со своим изобретательским талантом, то пожалуйте на какой-нибудь Валаам. Но порочить идею равенства мы никому не позволим, будь ты хоть Менделеев в кубе!
- Хорошо, - сказала Соня, - а кто будет двигать вперед советскую техническую мысль?
- Во-первых, это не навсегда, и даже в-последних, не навсегда. Лет пятьдесят мы протянем на старых изобретениях, а потом, через социалистический образ жизни, все станут выдающимися людьми.
- Пятьдесят лет - это уж слишком много, - поправил Ваня. - Если нам не подкузьмит капиталистическое окружение, то лет через десять-пятнадцать светлое завтра превратится в радостное сегодня, недооцениваешь ты наши возможности и размах.
Сказав это, Ваня Праздников спохватился: "Кто же я такой по своим политическим убеждениям? - спросил он себя в тревоге. Социалист-революционер или все-таки большевик? Вот рядом идут друзья, которых я знаю как облупленных, а они коренные большевики, и сто пятьдесят миллионов советских людей - тоже большевики, так неужели я попру против всего народа?! Тем более что у партии Ленина - Сталина цель ясна - счастье и равенство всех людей, а тут эта Фрумкина заседает на чердаке, и вообще черт его знает, какая там у них была светлая молодежь... Ну и что из того, что у Ленина ножки болтались, когда он сидел на стуле, зато он отобрал награбленное у эксплуататоров и указал человечеству светлый путь!" Одним словом, и пяти минут не прошло, как Ваня про себя расплевался с эсерами-боевиками и даже решил вывести Фрумкину на чистую воду, буде она по-прежнему прозябает на чердаке.
- Вот что, ребята, - торжественно сказал Ваня, останавливая компанию...
Остановились они, как на заказ, возле того самого громадного дома, где накануне Праздников встретил Фрумкину и где он позорно пал под напором ее каверзной пропаганды. Мимо, в сопровождении факельщиков в поношенных белых фраках, проследовал катафалк, запряженный четверкой одров, которые тащили раскрытый гроб, с верхом наполненный ядреной картошкой, трамвай прогрохотал в сторону Чистых прудов и отчаянно затрезвонил на перекрестке, пьяный дворник в подворотне нес явную антисоветчину, обращаясь невесть к кому.
- При плохой власти, - рассудительно орал он, - ну все работало, и электричество, и тот же самый водопровод, а при хорошей власти ничего не работает - ни электричество, ни тот же самый водопровод!..
Проехало новенькое такси фирмы "Рено", и отряд пионеров, очень серьезных лицами, прошагал мимо них с барабанным боем.
- Вот что, ребята: ведь я, если хотите знать, не зря пропадал три дня, я за это время открыл целую контрреволюционную организацию, во главе которой стоит одна пакостная старушка. Я такой предлагаю план: вы тут меня подождите, а я посмотрю, на месте ли эта ведьма. Если она на месте, то мы моментально вызываем бригаду ОГПУ.
Соня Понарошкина и Сашка Завизион замерли от восторга, а Ваня подумал, что если он выдаст Фрумкину, то великодушные чекисты наверняка простят ему вылазку насчет библиотеки в черепе Ильича. Он решительно пересек трамвайные пути, вошел во двор громадного дома и поднялся по черной лестнице на чердак.
Там все было по-старому, разве что неподалеку от закутка, где он проболел без малого трое суток, висел на тонком шнурке котище, который вытянулся в струну и по-человечески сложил лапы. В самом же закутке, к удивлению Праздникова, сидел на матрасе мужчина преклонных лет, седой и благообразный, с несколько суровым выражением глаз, вообще похожий на швейцара прежнего образца.
- Позвольте представиться, - неожиданно сказал он. - Александр Эмильевич Дюбуа. Присаживайтесь, Иван, предстоит, видимо, продолжительная беседа.
- А откуда вам известно, что я Иван?
- Мне про вас Фрума Мордуховна рассказала.
- Сама-то старушка где?
- Конспирация, знаете ли, дело темное. Сегодня она в Борисоглебском переулке, а завтра в Улан-Удэ. Вы мне вот что скажите, Ваня: Фрума Мордуховна вас в Боевую организацию вербовала?
На этот опасный вопрос Праздников ответил вопросом:
- Вы что - тоже социалист-революционер?
- Нет, я бывший социал-демократ из меньшевиков, но главным образом я бывший прапорщик Павловского полка.
- Значит, из белого офицерства... В Октябре, конечно, дрались против большевиков?
- В Октябре никто против них не дрался, они просто-напросто себя объявили властью, когда в Петрограде, по сути дела, власти уже не было никакой. До переворота я состоял товарищем комиссара Петроградской стороны, а именно вечером двадцать пятого октября гонял чаи у графини Будберг.