— Поздно уже, — наконец сказала Мэг. — Тебе пора бы идти, Элсбет, если хочешь вернуться до темноты.
— Я провожу тебя, — предложил Томас.
Она вскинула голову.
— Мне не нужны провожатые. Уж наверное я знаю дорогу получше тебя.
— И все-таки, — сказал он мягко, — я пойду с тобой.
Неуловимая улыбка скользнула по ее лицу.
— Ты не находился сегодня, арфист? А не побоишься возвращаться в темноте через холмы, когда выходят пикси[4] и призраки, и Белая Кобыла Трэнвайра?
— Страшно испугаюсь. Но мысль о золоте твоих волос придаст мне мужества. Может, я получу твой локон и буду его лелеять…
— Уж не собираешься ли ты откупиться им от Доброго Народа, если придется спасать свою шкуру? Хорошенькое дело!
— Да ничего подобного! Будь у меня локон твоих прекрасных волос, я не расстался бы с ним ни за какое золото.
Она вдруг встала, набросила плащ, словно вихрь пронесся, и резко надвинула капюшон.
— Гэвин, Мэг, доброй ночи. Храни тебя Бог, арфист.
Но он оказался у двери одновременно с ней.
— Только до вершины холма, — говорит, — а там нам будет нечего бояться. — И вышел вслед за ней в промозглый вечер.
Я поднялся, нашел свою палку.
— Пойду-ка, проверю загоны на ночь.
— Их и отсюда хорошо видно, — говорит Мэг.
— Ну, все-таки…
Нечего мне стесняться. Я выбрал место, с которого хорошо видать вершину холма. Элсбет я знаю с вот таких пор, когда ее чуть не затоптала толстопузая овца. Я видел, как они стоят и разговаривают, но Рифмач даже поцеловать ее не пытался, а потом она метнулась на фоне закатного неба по гребню, как ласточка, а Томас повернул назад к усадьбе.
— Помочь чем? — чинно спросил он меня возле ограды.
— Ничего не надо. Пойдем в дом.
Было уже поздно, но Томасу не терпелось рассказать нам все свои новости. Я делал из рога крюк для одежды, а Мэг принялась за пряжу.
— Я не забыл, — говорит он, — как вы были добры ко мне, когда я шел в Далкейт, а сейчас вижу: мне здесь по-прежнему рады. Я вспоминал о вас там, в мире, когда темень людская слишком уж давила на меня. Но я не забывал о вас и в лучшие времена, — он пошарил в своем узле. — Гэвин, вот тебе чашка, какие делают на западе, я для тебя самую лучшую выбрал.
Это и вправду была замечательная чашка из обожженной глины, такого красивого синего цвета я отродясь не видывал, не какая-нибудь простая поделка, у нее была еще и хорошая, крепкая ручка на случай, если питье горячее.
— Мэг, а теперь смотри! — и он начал вытаскивать из сумки что-то вроде птичьих гнезд. — Самый лучший шелк всех цветов радуги!
Томас положил их Мэг на колени, и она перебирала их, цепляясь за эти паутинки шершавыми ладонями. А уж как она была довольна! Пыталась не подать виду, а сама все приговаривала:
— Ой, они слишком хороши для меня! И откуда ты их только взял? У королевы выпросил?
Видно, она оказалась недалека от истины, потому что Томас вдруг перестал суетиться и пробормотал:
— Именно так. Я сказал ей, что знаю даму, почти равную ей в изяществе, мастерстве и доброте, чьей игле недостает лишь хороших ниток, чтобы работа ее достигла совершенства. А она…
— Том, — серьезно прервала его Мэг, — никогда не говори таких вещей. Совершенство не для человеческого рода. Кое-кто и услышать может.
Да, удивительные подарки он принес и порассказал много чего. Я все гадал, сколько в этих историях правды, во всех этих дамах, королевах, Франциях… Звучали они как баллады, и не все ли равно, правда в них или нет… хорошая история — она и есть хорошая история, откуда бы ни взялась. Только дураком тоже не хочется сидеть. И я никак не мог отделаться от мысли, что парню, который спит у твоего очага, ест твою еду и целует руки твоей жене, пристало бы говорить попроще, без экивоков.
Когда мы погасили огонь и легли, я так и сказал:
— Вот же человек, никогда прямо не пойдет, если есть кружной путь…
Кроме Мэг слышать меня было некому.
— Так или иначе, но он идет, — сказала она мне.
— По-моему, расположение королевы подходит ему больше, чем золотые браслеты.
Ну, раз моя Мэг говорит, так оно и есть.
— Но он все-таки к нам вернулся, — добавила она.
— За очередным твоим нагоняем?
— Может, и так.
— Ну и ладно. Чашка, право слово, хороша, — согласился я.
* * *Дни шли, а Томас и не заикался об уходе. Он много помогал нам и по дому, и на выпасе, прямо как родной сын, и мы радовались и его помощи, и его обществу по вечерам у огня.
Когда в округе прослышали, что у нас остановился известный арфист, к нам начали захаживать. Томас никогда не отказывался спеть им песенку или сыграть. Многочисленные приглашения за холмы на свадьбы или крестины он принимал охотно, ему не жаль было музыки, и с девушками потанцевать любил, но никогда не уходил дальше, чем на день пути, и к ночи всегда возвращался домой.
Может, он устал скитаться. Или ему хотелось попробовать новые песни для короля сначала на нас, на простом народе. Да и Элсбет, я думаю, оказалась в этой истории не последней. Ясно ведь, что она его зацепила, оба так и полыхали то жаром, то холодом.
Она часто приходила помочь Мэг по хозяйству. Говорила, что брат разрешил. Но день, проведенный за стиркой, пряжей или стряпней, всегда сулил разговор с арфистом. Иногда она позволяла проводить себя в Хантсли, иногда — нет.
— Но уже поздно, — говорил он тогда, — радость моя, тебе лучше бы здесь заночевать.
— И лежать у огня с горластым арфистом? — отвечала она. — Ты думаешь, у меня нет своей постели?
— Есть, конечно, но не такая теплая.
— Откуда же ты это знаешь, коли ни разу в ней не был?
Дай им волю, они бы всю ночь друг дружку подковыривали.
Март перешел в апрель, и настало время для Мелрозской ярмарки. Томас решил туда не ходить, дескать, благородных там нет, а монахи из аббатства для него не компания, но, по-моему, он передумал из-за девчонки.
Она принесла Мэг масло в обмен на яйца (у них в Хантсли куры стали плохо нестись) и говорит:
— Я сыр на ярмарку понесу. Продам для Яана, все дому прибыток.
— Только не клади в него камней, он и так тяжелый, — лениво замечает Томас от двери, где вырезал ложку. — Монахи заметят — проклянут.
— Джек Рябина подвезет мои корзинки, — продолжает она. — Говорит, купит мне потом гостинец. Может, ленту зеленую к моим волосам или еще что.
Томас, я вижу, так нажимает на черенок, что вот-вот ложку испортит.
— Зеленую? — говорит. — Осторожней, Элсбет, это же эльфийский цвет.
— Надо говорить «Добрый народ», — машинально поправляет она… — Там не любят, когда их так называют.
— Ну с человеком по имени Рябина тебе все нипочем, — рассуждает он. — Или рябина — это средство от ведьм? Тогда, значит, он будет в безопасности.
— Я еще не решила, ехать ли с ним, — нашлась Элсбет.
Мэг потом разыскала ее, плачущую, в овечьем хлеву.
Так оно и шло всю весну напролет, так вот чудно они обхаживали друг друга. Томас дождался вместе с нами прихода заморозков, потом у овец окот был нелегкий, а там, глядишь, и потеплело.
Элсбет позволила ему пройтись с ней раза два в воскресенье там, где люди могли их видеть.
— Чего девчонка мучается? — спрашивал я у моей Мэг. — Хочет она за него или нет?
Мэг так расхохоталась, что пришлось слезы фартуком вытирать.
— И хочет и не хочет, — сказала она наконец. — Если ты, Гэвин-Незнайка, сам не можешь разгадать эту загадку, то мне недосуг глупость твою просвещать.
— Не мастак я загадки разгадывать.
— Тогда хорошо, что у нас нет дочери, — хихикает моя женушка, — а то бы ты подарил ее первому встречному лудильщику, на которого бы она взглянула. Конечно, она его хочет. Только зачем? Вот с этим у девушек трудности. Она скорее обменяется с ним клятвами, чем поцелуями.
Я тогда стал считать, что большинство их перебранок — вроде любовной игры, хотя ничего похожего в жизни не видел. Может, этой девчонке слова нравились больше, чем поцелуи, хотя он-то любил и то, и другое. Конечно, бывали и тихие вечера, когда он играл для нас троих и пел, иногда она даже подпевала ему, потому что голос у нее был приятный и слух хороший — так сам Томас говорил. А иногда, когда ему удавалось музыкой смягчить ее сердце, он вставлял пару комплиментов, и она их благосклонно принимала.
Элсбет любила его истории о королях и королевах, о героях из нашего мира и Страны Фей. Но для него это были только сказки, понимаете, а ее уносило прямо в тень Эйлдонских Холмов, к той расщелине, которую прорубил меч великана. К примеру, она всегда оставляла на ночь плошку с молоком для Билли Блина, чтобы удача дом не покидала, а Томасу это бы и в голову не пришло. Элсбет ужасно злилась, что он ничего этого не понимает.
— Ты своим молоком фей вроде как подкупить пытаешься, — говорил он, — чтобы пришли да сделали за тебя твою работу!
Она как топнет ногой.
— Не смей называть их так, чурбан невоспитанный! Нельзя их так звать! '
— Ну хорошо, пусть будет Дивный народ, — фыркал Томас. — Мирный народец, Благословенные, Добрые Соседушки… В балладах же есть и феи, и эльфы, и никого это не волнует. Кстати, — задумался он однажды, — что-то я не соображу, какая рифма будет к «соседушки»? Непоседушки?
— Не перетруждай мозги, — ввернула Элсбет. — Музыка — другое дело. Но каков нахал! Сначала петь о них, а потом потешаться!
— Элсбет, — сказал он с насмешливым удивлением, — ты говоришь так, словно защищаешь доброе имя друга. Ты что же, видала, как они слизывают сливки вместе с котом, или пляшут вокруг Эйлдонского дерева майским утром?
— Нет, не видала! Chin не любят, чтобы на них глазели. Их мало кто встречал.
— И правда, мало.
— Но я ведь и твою французскую королеву никогда не видала! — вспыхнула Элсбет. — Да и есть ли она на самом деле? Для тебя это все байки, Томас, — эльфы и королевы, и прочее — только способ заставить всех тебя слушать. Но если ты сам не веришь своим историям, то почему я должна?
— Но ты же веришь, — вздохнул он. — Ты веришь во все, во что я не могу, разгневанная моя богиня!
— Ох, прекрати! — закричала она. — Хватит! Ненавижу, когда ты так говоришь.
— Как? Когда говорю, что ты прекрасна?
— Это только слова.
— «Только слова»? Но ведь слова и важны, ты сама так сказала. Слова реальны, Элсбет, так же реальны, как и все остальное.
— Ты так не думаешь.
— Зато ты думаешь. Хотя бы про эти слова из баллады: «Он целовал ее в алые губы, так разрешенья и не спросив».
Все это время он потихоньку придвигался к ней.
А потом осторожно коснулся губами ее губ и замер так. Она вырвалась, вытирая рот тыльной стороной ладони.
— Подожди! — сказал он, пока она носилась по комнате, подбирая вязанье, шерсть, плащ, но она не позволила ему даже подойти и вылетела за дверь.
Оба чересчур увлеклись и про меня забыли. Ну, я бы с ними быстро разобрался, если бы счел, что они перестарались.
Томас замер, уставившись на дверь. Во дворе расшумелся пес. Я услышал стук, Томас кинулся было открывать, но остановился, руки так и повисли. Чтобы выручить его, я предложил: «Давай, открою».
Он так и подскочил от моего голоса и кинулся к двери. Но открыв ее, отступил на шаг.
— Храни Господь этот дом, — произнес человек с порога. Это был цыган-лудильщик. И вид у него был самый что ни на есть мошеннический. На смуглом, изборожденном морщинами лице мерцали темные глаза, полускрытые прядями волос; вокруг шеи обмотан грязно-желтый платок, поверх него болтаются амулеты и всякие безделушки. — Да хранит вас Бог от любой напасти и горя, от урусков в ущельях и от Благословенных под холмами.
— Не интересуемся, — сурово этак говорит ему Томас.
— О сэр, — заныл цыган, — всего лишь крошку еды, подкрепить мой бедный живот, да обогреться у вашего очага, и я пойду своей дорогой. А если у вас есть худая кастрюля…
Менестрель так и стоял, уставясь на лудильщика, пришлось мне вмешаться.
— Слушай-ка. Я могу дать тебе холодной овсянки, а если хочешь скоротать ночь в хлеву — добро пожаловать. Но у моих псов чуткие уши, да и я еще не совсем ослеп, поэтому не советую на добро заглядываться.
— Нет-нет, славный хозяин, — говорит цыган скромно так. — Позвольте мне только послужить вам. Я пришел издалека и слышал новости о великих людях на востоке, могу рассказать о королевском дворе, о храбрых рыцарях и прекрасных дамах. У меня есть красивые товары на продажу… — он вытащил грязный сверток и ловко бросил Томасу.
— Ленты для ненаглядной, сэр? Знаки любви?
Томас отшвырнул сверток, словно это была раскаленная кочерга.
— Тогда, может быть, что-нибудь для хозяйки дома? — мошенник повернулся и тут как раз перед ним оказалась только что вошедшая Мэг.
— А, — говорит она ему, — ты все-таки добрался… Садись, я дам тебе поесть, а ты можешь припаять ручку к моей кастрюле, она уже год как болтается. Да не стойте вы тут как два столба, — велела она нам, — а то дождетесь, возьмет кто-нибудь, да коня к вам привяжет.
Томас отошел в сторонку, давая лудильщику войти в дом.
— Что ж ты нам сразу не сказал, что тебя пригласили? — кисло осведомился он.
— Человеку хочется быть желанным самому по себе, — потупив глаза, заявил цыган.
Он уселся и принялся за работу и при этом рта не закрывал. Я уж не упомню всех его сплетен. Мэг вязала, а я плел веревочку из вереска, думал, может, на струну для арфы Томасу сгодится. Он рядом сидел, обстругивал вересковые прутья крошечным ножичком, но пока лудильщик болтал, у Томаса на одну хорошую заготовку три испорченных приходилось: то перетончит, а то и вовсе пополам перережет.
— … и случилось тут великое горе для подруг королевы, — трепался цыган. — Одна из них понесла от человека низкого звания, а сама — еще незамужняя девушка. Ее спрашивают, кто ее совратил, а она молчит. Король в гневе. Что ж это делается? При собственном дворе порядка нет! Королева своих дев уберечь не может! Взял и запер девушку в башню без окон, пока она не назовет имени совратителя.
Я хотел взять у Томаса следующий прут и тут увидел, что он завязал вереск чудным узлом и вцепился в него так, что пальцы побелели.
— Ну и глупый король, — говорит моя жена. — Раз девица не хочет парня называть, значит, любит, и не желает ему вреда только за то, что он удовлетворил ее собственные желания. «Совратил»! Скажут тоже!
Томас с благодарностью взглянул на нее, словно не ожидал, что моя Мэг настолько сведуща в девичьих помыслах.
— Но кроме плохих новостей, — продолжал цыган, — есть и хорошие. Юная леди Лилиас Драммонд на Троицу вышла замуж за графа Эррола, и я слыхал, уже ждет от него ребенка. Для нее это хорошая партия, хоть и поговаривают, будто отец дал за ней приданого втрое больше, чем за сестрой. Болтают, это за то, что она пошла замуж уже не девушкой, но пока не слышно, чтобы граф жаловался.
Томас швырнул свой диковинный узелок в огонь. Он стоял и смотрел, как занимается ветка, как постепенно узел становится похож на золотой камень зловещего оттенка. Говорят, с такими камнями хоронили древних королей… Веточка вспыхнула и распалась в прах. На лице Томаса застыла странная улыбка.
— Выходит, я — король котов, — сказал он сам себе и больше за весь вечер не проронил ни слова.
* * *Цыган оказался честным жуликом, потому что взял только то, что ему дали, и ушел на следующий день еще затемно.
Томасу не сиделось на месте; незадолго до полудня он отправился в Хантсли и вернулся под вечер, держа за руку Элсбет. Да, это была красивая пара. Я смотрел, как они шли по гребню холма: он — с гладкими черными волосами, она — со своей рыжей гривой, идут себе рядышком, а за ними пылает закат. Не знаю, как он этого добился, может, слова новые нашел, может, поцеловать ухитрился или еще как.
Он пел для нас этим вечером, пел удивительную песню об Эльфийской Стране, о тамошних чудесах, о пирах и музыке, и обо всем прочем. А еще он спел песенку, которой, должно быть, научила его Элсбет. Эту песенку знают в наших краях, она про куст ракитника на вершине холма, возле которого встречаются и расстаются влюбленные. Потом Томас замолчал надолго и вдруг говорит:
— Я ухожу скоро.
Элсбет — ни звука, наверное, он ей раньше сказал.
— Я всем сердцем хочу, чтобы было по-другому,
— тут он осекся и посмотрел сначала на Элсбет, потом на Мэг и улыбнулся жалко. — Ну, может, и не всем сердцем. Но кусочек его, хотите вы этого или нет, я оставлю здесь.
Элсбет говорит:
— Тогда тебе придется вернуться за ним, — от былой дерзости у нее в голосе и следа не осталось.
— Я вернусь, — говорит он нам всем, — вернусь, когда смогу. Я знаю, никто и не просил меня оставаться… я всю весну пользовался вашим гостеприимством, но теперь… — он поиграл колками арфы, разом растеряв все слова, словно поглупел от искренности, — все равно…
— И куда ты пойдешь? — спрашивает Элсбет.
— В Роксбург. Цыган сказал, что король остановился там, — он посмотрел на нее через огонь очага. Мэг сидела, обняв Элсбет одной рукой. — Я… я хотел бы, чтобы ты пошла со мной. Я столько показал бы тебе…
Грустно было видеть, как лицо ее на миг вспыхнуло яростно и тут же погасло. Томас тоже заметил.
— Да нет, я не о том.
В сумерках глаза у Элсбет стали темными и глубокими.
— Может, и не о том. Да только я не стану твоей девкой, как другие прочие.
Томас вспыхнул. Пальцы его нервно перебирали струны.
— Разве я стал бы предлагать тебе такое при всем честном народе? Нет, ты осталась бы целомудренной, как рассвет, зато посмотрела бы на восхитительные вещи. Людям я стал бы говорить, что ты — моя сестра, а вечером, после того как все разойдутся, ты передразнивала бы их для меня. Я бы мог заработать тебе на приданое, если хочешь.