Из локомотива продолжали вырываться клубы дыма, в то время как паровоз тащил за собой печальную вереницу вагонов, выкрашенных в угольно-черный цвет, украшенных пучками траурных ленточек, развевавшихся вдоль крыш, из-под которых слышался шепот белесого пара, а из окон доносился непрерывный плач.
На стенке одного из вагонов было написано: «MGM».
На другом я прочел: «Уорнер Бразерс».
На третьем и четвертом – «Парамаунт» и «RKJ».
На пятом – «NBC».
Я похолодел с головы до пят. И обмер.
Наконец, мы с Марти двинулись вдоль проходящих мимо вагонов.
Шуршали траурные ленты на крышах, а окна каждого вагона, казалось, были омыты дождем.
Пока мы неслись вдоль поезда, из паровоза снова и снова доносился до нас скорбный плач, и из окон непрестанно слышались печальные стоны.
Наконец мы дошли до последнего, самого мрачного вагона и остановились, завороженно глядя сквозь закапанное дождем большое окно.
Внутри покоился длинный, черный как ночь гроб в окружении белых цветов.
Я стоял, будто сраженный молнией, сердце сжалось, словно стиснутое в неумолимый кулак.
– Боже! – вскричал я. – Ужас! У моей бабушки в большой книге с картинками был точно такой поезд, только без надписей по бокам вроде «MGM» или «Парамаунт».
Дальше я не мог говорить, у меня перехватило дыхание.
– Господи, – изумленно прошептал я. – Гроб в окне. Он там, в гробу. Боже мой, да, это он!
Я закрыл глаза.
– Это траурный поезд Авраама Линкольна!
Откуда-то с другого конца черного как смоль поезда донесся еще один тихий вскрик. Траурные ленты всколыхнулись.
По платформе вприпрыжку бежал какой-то человек, это был мой старый приятель, Элмер Грин, пресс-агент киностудии. Он с размаху налетел на меня и прокричал мне в лицо:
– Эй, ну что, попался на улочку? Я тебе сейчас все покажу. Пойдем.
Но я словно прирос к земле.
– Что-то не так? – спросил Грин.
– Что все это значит?
– Ты не плачешь? – сказал он. – Ну и не надо. Пойдем.
Он снова помчался вдоль черных вагонов, мы с Марти поспешили за ним. Я шел, спотыкаясь, не видя ничего от слез.
Наконец он остановился и сказал:
– Видите вон тот большой красный пульмановский вагон? Который не похож на все остальные? Загляните-ка. Среднее окно.
– Четыре типа в деловых костюмах, в карты играют, курят сигары. А вот этот толстяк, постой-ка, это же…
– Кто?
– Луис Берт Майер, киномагнат из «MGM». Луи-Лев! Что он здесь делает? Он же умер!
– Не совсем, насколько ты видишь. Ладно. Тогда, в тридцатом, Луис со своими подручными сели в этот огромный красный вагон, поезд отправился от студий «MGM» по специальной железной дороге и поехал в Глендейл на предпремьерные показы. Потом они снова забрались в этот супернавороченный игрушечный поезд и покатили назад, приветствуя ликованием благожелательные анонсы и разрывая на мелкие кусочки плохие.
– И что же? – уныло спросил я.
– А то, что, когда все поезда такие, и вдруг кто-то появляется вот на таком, поневоле обратишь внимание. А теперь залезай в вагон и посмотри на Луиса Майера, ожившего христиано-иудейского араба, сидящего, как пойманная бабочка, в этой огромной машине времени.
Почти невидящими глазами я уставился на свои ноги.
– Ну надо же! – произнес Грин. – Помоги-ка мне забросить его в вагон.
Марти подхватил меня под локоть с одной стороны, Грин – с другой, и вместе они рывком закинули меня в поезд.
Мы, спотыкаясь, пошли через наполненные дымом вагоны, в которых множество людей тасовали и перетасовывали карты.
– Боже мой! – воскликнул я. – Неужели это Дэррил Занук, глава компании «Двадцатый век Фокс»? А там Гарри Кон, гроза Гауэр-стрит? Какого черта они затесались в этот кошмар?
– Как я уже сказал, они попались в Сеть для Бабочек, которая поворачивает время вспять. Самый гигантский в истории сачок выудил их из могил, сделав им предложение, от которого они не могли отказаться: участок в шесть футов или билет на Вечный Экспресс имени Джона Уилкса Бута.
– Господи, твоя воля!
– Нет, это все Элмо Уиллс, – прокричал Грин. – На базе студии «MGM» в Лас-Вегасе он соединил несколько компьютеров в совершенно несовместимый агрегат и пришпандорил к нему суперпередвижную бейсбольную перчатку.
Я внимательно вглядывался в наполненный дымом игорный вагон.
– Вот так, значит, нынче попадают на поезд?
– Да, – небрежно ответил Грин.
– Снаружи на каждом вагоне – названия кинокомпаний, – продолжал я. – А внутри – покойные магнаты, живьем.
– Они все вложили деньги в виртуальную Сеть и в Элмо, который говорил: «Величайший паровоз в истории? Поезд, благодаря которому вернулись домой Бобби Кеннеди и Рузвельт? Какой поезд сто лет назад объехал всю страну под всеобщий плач?»
Я почувствовал, как щека моя увлажнилась слезой.
– Похоронный поезд, – тихо ответил я. – Поезд Эйба Линкольна.
– Дай ему сигару.
Поезд дернулся.
– Он что, отправляется?! – закричал я. – Я не желаю, чтобы меня видели среди этой мерзости.
– Останься, – сказал Грин. – Назови свой гонорар.
Я чуть не ударил его по улыбающейся физиономии.
– Будь ты проклят!
– Я уже проклят, – рассмеялся Грин. – Но собираюсь оправдаться.
Поезд снова дернулся и заскрежетал.
Моего приятеля Марти швырнуло вперед, а затем бегом потащило назад.
– Ты должен это видеть! Следующий вагон до отказа набит адвокатами.
– Адвокатами? – Я обернулся к Грину.
– Они строчат судебные иски, – сказал Грин. – За задержки в расписании. В каких городах мы останавливаемся? Какие передачи мы даем в эфир? Какие договоры мы подписываем с авторами книг? На чьей мы стороне: Эн-би-си или Си-эн-эн? И тому подобное.
– И тому подобное! – закричал я и вслед за Марти нырнул головой вперед.
Мы мчались через толпу безумцев, которые все поголовно кричали, показывали на нас пальцем и сыпали проклятиями.
Добравшись до четвертого вагона, я рывком распахнул дверь и погрузился в кромешную тьму, наполненную мерцанием огней; танцующие светлячки невидимых машин.
Повсюду вспыхивали яркие пучки света и призрачные тени компьютерной подсветки.
Эта мрачная пещера сияла лампочками, будто в ней находился пульт управления космического корабля; какой-то человечек, чуть ли не карлик, быстро-быстро бегал по консоли своими паучьими пальцами. Да, это был он, изобретатель невероятного, крамольного Жнеца Бабочек.
Я поднял руки со сжатыми кулаками, и карлик воскликнул:
– Вы намерены побить меня?
– Побить? Нет. Убить! Что вы натворили?
– Натворил? – вскричал он. – В моих руках история, передаваемая из уст в уста. Я могу забросить свою Сеть и выловить колесницу Бен-Гура или корабль Клеопатры, посеять смуту и отпустить на волю псов времен.
Он опустил взгляд и погладил руками расцвеченные огнями очертания машины, и продолжал, созерцая минувшие годы и словно обращаясь к самому себе:
– Знаете, я часто думал: если бы в ту ночь, в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, выстрел в театре Форда прогремел чуть раньше, этого траурного поезда никогда бы не было, и история Америки изменилась бы навсегда.
– Что вы сказали? – переспросил я.
– Выстрел, – повторил Элмо. – В театре Форда.
– Выстрел, – прошептал я и подумал: "Никто не станет кричать «Пожар!» в переполненном театре. А что, если крикнуть это в переполненном паяцами поезде?"
И вдруг я заорал:
– Сукины дети!
Я подскочил к задней двери вагона и распахнул ее настежь.
– Ублюдки!
Три дюжины адвокатов вскочили, услышав мой пронзительный, как гудок паровоза, крик.
– Пожар! – кричал я. – Театр Форда горит! Пожар! – орал я.
Все, кто был в этом проклятом, в этом страшном поезде, услышали мой крик.
Распахнулись настежь старинные двери. С дикими воплями вылетели стекла в старинных окнах.
– Постойте! – вскричал Грин.
– Нет! – ревел я. – Пожар! Пожар!
Я бежал из вагона в вагон, крича, раздувая пламя.
– Пожар!
Все до единого в панике, словно подхваченные ветром, вымелись, из поезда.
Платформа кишела несчастными жертвами и обезумевшими адвокатами, наспех выписывавшими имена и что-то бормотавшими себе под нос.
– Пожар, – прошептал я в последний раз.
Поезд был пуст, как кабинет стоматолога в неудачный день.
Грин, шатаясь, подошел ко мне; на сей раз это его ноги словно приросли к земле. Лицо его было пепельно-серым, казалось, ему не хватало воздуха.
– Поворачивай поезд обратно, – сказал я.
– Что?
Марти повел меня через груды нетронутых гаванских сигар и игральных карт.
– Назад, – простонал я. – Отправляй его обратно на Вашингтонский вокзал, в апрель тысяча восемьсот шестьдесят пятого года.
– Мы не можем.
– Вы же только что приехали оттуда. Назад, о боже, возвращайтесь назад.
– У нас нет обратных билетов. Мы можем ехать только туда.
– Туда? А что, у «MGM» еще остались свои железные дороги, не закатанные в асфальт? Так поезжайте по ним, как в тысяча девятьсот тридцать втором, бросьте Луиса Майера, скажите ему, что Тальберг6 жив и едет в четвертом вагоне, Майера хватит сердечный приступ.
– Луи?
– И Гарри Кона тоже, – добавил я.
– Но «MGM» не его студия.
– Он может вызвать такси или отправиться на попутных, но никто больше не сядет в этот проклятый, дурацкий поезд.
– Никто?
– Если не хотят быть похороненными в театре Форда, когда я и впрямь возьму и подожгу его.
Толпа адвокатов на платформе заволновалась и жалобно зароптала.
– Они готовятся подать в суд, – сказал Грин.
– Моя жизнь застрахована, я уступлю им свою страховку. Давай задний ход.
Поезд вздрогнул, как огромный железный пес.
– Поздно, мне пора идти.
– Господи, конечно. Смотри.
Все несчастные и их адвокаты, толкаясь, ринулись по вагонам, и о придурке, кричавшем «Пожар!», тут же позабыли.
Поезд тронулся с ужасным скрежетом.
– Прощай, – шепнул Грин.
– Выкладывай, – устало сказал я. – Кто на очереди?
– На очереди?
– В этом твоем чертовом, в этом жутком Сачке для Покойников. Кого поймают, задушат и проткнут булавкой?
Грин вытащил смятый листок бумаги.
– Некто по имени Лафайет.
– Некто? Да ты болван, тупица, неуч! Ты что, не знаешь, что Лафайет спас нашу Революцию, когда ему был всего двадцать один год, он поставлял нам оружие, корабли, обмундирование, людей?!
– Здесь ничего такого не сказано. – Грин уставился в свои записи.
– Лафайет был воспитанником Вашингтона. По приезде на родину он назвал своего первого сына Джордж Вашингтон Лафайет.
– Это они упустили, – признал Грин.
– Оглянись назад, в поколение семидесятых, они назовут кряду восемь десятков городов, в которых люди называли улицы, парки, районы его именем. Лафайет, Лафайет, Лафайет.
– Э, постой-ка! – Грин ткнул пальцем в лист. – Точно, Лафайет будет во втором прощальном турне.
Поезд издал кровожадный свист, колеса заскрежетали зубами.
– До встречи в Спрингфилде. – Грин вспрыгнул на подножку последнего вагона. – В апреле.
– А кто это еще с тобой? – прокричал я.
Грин обернулся и крикнул в ответ:
– Бут. Джон Уилкс Бут.7 Он читает лекции прямо из окна вон того вагона, впереди.
– Жалкий сукин сын, – пробормотал я.
Грин прочел это по моим губам и повторил:
– Жалкий сукин сын.
И поезд укатил вдаль.
СМЕРТЬ ОСТОРОЖНОГО ЧЕЛОВЕКА
A Careful Man Dies 1946 Переводчик: Ольга АкимоваПо ночам ты спишь всего четыре часа. Ложишься в одиннадцать, встаешь в три, и все вокруг кристально-прозрачно. Так ты начинаешь день, пьешь кофе, час проводишь за чтением книги, вслушиваешься в доносящиеся издалека невнятные, нездешние голоса и звуки музыки предрассветных радиостанций, иногда ты идешь прогуляться, не забыв прихватить с собой специальное разрешение от полиции. Раньше тебя часто забирали в участок за то, что гуляешь поздно и в неурочный час, и это было ужасно неудобно, так что, в конце концов, ты испросил себе специальное разрешение. Теперь ты можешь, насвистывая, бродить где вздумается, сунув руки в карманы, неторопливо и легко пристукивая каблуками по тротуару.
И все это продолжается с тех пор, как тебе исполнилось шестнадцать. Сейчас тебе двадцать пять, но по-прежнему хватает четырех часов сна.
В твоем доме очень мало стеклянных предметов. Ты бреешься электрической бритвой, потому что безопасной иногда можно порезаться, а ты не можешь себе такого позволить.
Ты гемофилик. Если у тебя начинает течь кровь, ее не остановить. Таким же был твой отец, хотя для тебя он был всего лишь пугающим примером: однажды он порезал палец, порез был довольно глубокий, и отец умер по дороге в больницу от потери крови. В твоем роду по линии матери тоже были гемофилики, именно от них ты и получил эту болезнь.
В правом внутреннем кармане пиджака ты всегда носишь маленький пузырек с коагулянтом в таблетках. Если порежешься, то немедленно их глотаешь. Коагулянт разносится по твоей кровеносной системе, снабжает ее необходимым для свертывания веществом, и кровотечение останавливается.
Вот так и живешь. Тебе достаточно четырех часов сна, но при этом ты должен держаться подальше от острых предметов. Каждый день твоей жизни почти в два раза длиннее, чем у обычного человека, но вероятная продолжительность твоей жизни коротка, так что, по иронии, одно уравновешивает другое.
До прихода утреннего почтальона еще уйма времени. Поэтому ты садишься за пишущую машинку и настукиваешь четыре тысячи слов. Ровно в девять, когда перед входной дверью щелкает крышка почтового ящика, ты собираешь в стопку отпечатанные листы, соединяешь их скрепкой, проверяешь копию, сделанную под копирку, и кладешь листы в папку под заголовком «РОМАН В РАБОТЕ». Потом, закурив сигарету, выхолишь забрать почту.
Вынимаешь из ящика письма. Чек на триста долларов от большого журнала, два отказа из мелких издательств и маленькая картонная коробочка, перевязанная зеленой бечевкой.
Перетасовав еще раз письма, ты обращаешь вниманием на коробку, развязываешь ее, открываешь крышку, запускаешь внутрь руку и достаешь оттуда какой-то предмет.
– Черт!
Роняешь коробку. Живой ручеек брызжущей крови растекается по пальцам. Что-то блестящее молнией взметнулось в воздух. Металлическая пружина – понимаешь ты со стоном.
Кровь плавно и быстро вытекает из раненой руки. Несколько мгновений ты неотрывно смотришь на нее, потом на острый предмет, лежащий на полу – маленькую изощренную штучку с бритвой, вделанной в закрученную и сжатую под крышкой пружину; ты открыл ловушку, и она застигла тебя врасплох!
Весь дрожа, ты торопливо засовываешь руку в карман, пачкая всего себя кровью, достаешь флакон с таблетками и глотаешь несколько штук.
Затем, пока кровь не свернулась, оборачиваешь руку платком, осторожно поднимаешь с пола штуковину и кладешь ее на стол.
Минут с десять ты разглядываешь ее, потом садишься, неловким жестом закуриваешь сигарету, твои веки нервно трепещут, перед глазами то плывут, то вновь обретают форму находящиеся в комнате предметы, и наконец приходит ответ:
…Кому-то я не нравлюсь… Кому-то я очень не нравлюсь…
Звонит телефон. Ты поднимаешь трубку.
– Дуглас слушает.
– Привет, Роб. Это Джерри.
– Привет, Джерри.
– Как дела, Роб?
– Бледен и весь дрожу.
– Что такое?
– Кто-то прислал мне бритву в коробочке.
– Брось шутки.
– Я серьезно. Только тебе это вряд ли будет интересно.
– А как роман, Роб?
– Я его никогда не закончу, если мне будут присылать по почте острые предметы. Боюсь, в следующей посылке я обнаружу граненую шведскую вазу. Или ящик фокусника с огромным складным зеркалом.
– Голос у тебя какой-то странный, – говорит Джерри.
– Не мудрено. Что касается романа, Джеральд, он продвигается семимильными шагами. Я только что выдал на гора еще четыре тысячи слов. В этой сцене я описал страстную любовь Энн Дж. Энтони к мистеру Майклу М. Хорну.
– Нарываешься на неприятности, Роб.
– Минуту назад я пришел к такому же выводу.
Джерри что-то бормочет.
– Майк не сможет мне помешать, Джерри, никак, – продолжаешь ты. – И Энн тоже. В конце концов, мы с ней когда-то были помолвлены. Еще до того, как я узнал, чем они занимались. Про вечеринки, которые они устраивали, про шприцы, полные морфия, которыми они потчевали гостей.
– И все же они могут попытаться как-то помешать выходу книги.
– Ты прав. Уже попытались. Эта коробка, присланная по почте. Ну, может, это и не они сделали, а кто-то другой из тех, кого я упоминаю в романе, возможно, они что-то прознали.
– Ты в последнее время говорил с Энн? – спрашивает Джерри.
– Да, – отвечаешь ты.
– И она по-прежнему предпочитает такую жизнь?
– Чистое безумие, а не жизнь. Когда принимаешь наркотики, видишь кучу красивых картинок.
– Никогда бы про нее такого не подумал; по ней не скажешь.
– Это все твой Эдипов комплекс, Джерри. Ты не видишь в женщинах самок. Они представляются тебе чисто вымытыми и надушенными бесполыми изваяниями из слоновой кости на пьедесталах в стиле рококо. Ты слишком обожал свою мать. К счастью, я не такой идеалист. Какое-то время Энн удавалось дурачить меня. Но однажды ночью она так разошлась, что я подумал, будто она пьяна, и вдруг чувствую: она меня целует, сует в руку маленький шприц и говорит: «Ну давай же, Роб, пожалуйста. Тебе понравится». А шприц был до отказа накачан морфием, как и сама Энн.
– Вот оно как, значит, – произносит Джерри на другом конце провода.
– Да, так-то вот, – говоришь ты. – Я звонил в полицию и в Федеральное бюро по наркотикам, но у них там какая-то неразбериха, и вообще они боятся шагу ступить. А может, их просто здорово подмазывают. Я подозреваю, и то, и другое. В любой системе есть какой-нибудь затор в сливной трубе. В полиции всегда найдется тип, который потихоньку берет на стороне и порочит доброе имя всего департамента. Это факт. От него никуда не денешься. Люди есть люди. Я тоже человек. И если я не могу прочистить этот затор одним способом, сделаю это другим. Для того и роман пишу, сам понимаешь.