Разговор с Лодером Стриклендом продлился час и двадцать минут. Гиллем сам затянул его, и все это время он мысленно возвращался к Бланду и Эстерхейзи и не мог понять, какая муха их укусила.
– Ладно, я думаю, мне лучше выяснить все это у Акулы, – сказал он наконец. – Всем известно, что она дока по части швейцарских банков.
Администрация располагалась через две двери от Банковского отдела, – Я оставлю это здесь, – добавил он и бросил свой пропуск на стол Лодеру.
В комнате Дайаны Долфин по прозвищу Акула пахло дезодорантом; ее проволочная сумочка лежала на сейфе рядом с экземпляром «Файнэншл таймс».
Эта женщина была одной из тех вечных невест Цирка, за которой все не прочь поухаживать, но замуж никто не берет. Да, сказал Питер устало, оперативные документы находятся теперь в ведении Лондонского Управления. Да, он понимает, что те времена, когда деньги можно было разбазаривать направо и налево, прошли.
– В общем, мы разберемся и дадим вам знать, – в конце концов объявила Акула, что означало: она пойдет и проконсультируется у Фила Портоса, который сидит в кабинете рядом.
– Я передам Лодеру, – – сказал Гиллем и вышел. «А теперь пошевеливайся», – подумал он.
В мужском туалете он подождал секунд тридцать возле умывальников, наблюдая за дверью через зеркало и прислушиваясь. На всем этаже повисла какая-то странная тишина. Лаван, – подумал он, – ты что-то стареешь, а ну, пошевеливайся. – Он прошел через коридор, смело шагнул в комнату дежурного офицера, с шумом хлопнул дверью и огляделся. Он рассчитал, что у него есть десять минут, и еще подумал, что хлопнувшая дверь в такой тишине произведет меньше шума, чем аккуратно прикрытая. – Пошевеливайся".
Он принес с собой фотокамеру, но освещение было ужасным. Окно, забранное тюлевой занавеской, выходило во внутренний двор, полный почерневших труб. Он не рискнул бы включить лампу, даже если бы она была у него с собой, так что приходилось рассчитывать на свою память. Кажется, ничего здесь особо не изменилось со времен переворота. Раньше этот закуток служил в дневное время комнатой отдыха для девиц, подверженных депрессиям, и, судя по запаху дешевых духов, продолжал сю оставаться и сейчас. Вдоль одной из стен располагался диван, который на ночь раскладывался в плохонькую кровать; рядом стояли ящик-аптечка с облупившимся красным крестом на дверце и отживающий свое телевизор. Стальной шкаф находился на своем прежнем месте, между распределительным щитом и запертыми на замок телефонами, и Гиллем направился прямо туда. Это был старый сейф, который можно было открыть консервным ножом. На этот случай Питер захватил с собой отмычки и пару легких инструментов. Затем он вспомнил, что комбинация всегда была 31-22-11, и решил попробовать: четыре щелчка против, три по часовой стрелке, два против и затем по стрелке, пока не сработает пружина. Наборный диск был таким заезженным, что едва ли не сам поворачивался куда следует. Когда он открыл дверцу, со дна выкатилось облако пыли, затем медленно расползлось по направлению к темному окну. В ту же секунду он услышал отдаленный звук, будто кто-то взял ноту на флейте. Скорее всего, просто где-то на улице притормозил автомобиль или в здании колесо тележки для документов взвизгнуло, скользнув по линолеуму, но на секунду ему почудилось, будто это одна из тех печальных протяжных нот, которые звучат, когда Камилла играет свои гаммы. Она могла начать музицировать, когда ей в голову взбредет. В полночь, рано утром – когда угодно, наплевать на соседей. Казалось, нервы у нее полностью атрофированы. Он вспомнил их первый вечер: «С какой стороны кровати ты спишь? Где мне положить одежду?» Он втайне гордился тем, что обладает определенным умением в интимных делах, но Камилла в этом совершенно не нуждалась: техника секса, в конце концов, не что иное, как компромисс, компромисс с действительностью, она бы даже сказала, попытка бегства от этой действительности. Так что пусть лучше он избавит ее от всех этих премудростей.
Журналы дежурств лежали на верхней полке, переплетенные в тома, с указанием дат на корешках. Они были похожи на семейные гроссбухи. Он снял с полки том за апрель и стал изучать оглавление на внутренней стороне обложки, не переставая думать о том, видит ли его кто-нибудь из копировальной лаборатории на противоположной стороне двора, и если видит, то что за этим последует. Он начал просматривать записи, отыскивая отчет о дежурстве в ночь с десятого на одиннадцатое – именно тогда якобы имел место обмен радиосообщениями между Тарром и Лондонским Управлением. Смайли просил его обратить внимание: телеграмма из Гонконга должна быть зарегистрирована девятью часами раньше, потому что как запрос Тарра, так и первый ответ из Лондона были отправлены в нерабочие часы.
Из коридора вдруг послышались приближающиеся голоса, и на мгновение Питеру почудилось, что он различил среди них брюзгливый провинциальный акцент Аллелайна, отпустившего какую-то плоскую остроту. Однако сейчас было не до фантазий. У Гиллема на всякий случай было заготовлено кое-какое оправдание, и какая-то часть его естества уже поверила в это. Если его застукают, он поверит в нее полностью, так что, если в Саррате его станут допрашивать, наверняка найдутся пути для отступления. Гиллем никогда ничего не начинал, не придумав заранее алиби. И тем не менее в тот момент его обуял настоящий ужас. Голоса смолкли, призрак Перси Аллелайна исчез вместе с ними.
По груди Гиллема заструился пот. Мимо прошмыгнула какая-то девица, мурлыча под нос песенку из фильма «Волосы». Если Билл услышит, он тебя убьет, подумал он. Вот уж чего не стоит делать в присутствии Билла, так это напевать под нос: «Что ты здесь делаешь, изгнанник?»
Тут, к своему мимолетному изумлению, он и вправду услышал взбешенный рев Билла, донесшийся бог весть откуда: «Прекратите эти завывания! Что это там за идиот?»
Пошевеливайся. Если остановишься, то начать снова уже не сможешь: это что-то сродни страху перед публикой, из-за которого можно забыть роль и уйти ни с чем и из-за которого пальцы горят при прикосновении к тому, что потом может стать уликой, и судорогой сводит живот. Пошевеливайся. Он положил на место апрельский том и вытащил наугад четыре других: за ф е в р а л ь , июнь, сентябрь и октябрь. Он быстро пролистал их, сравнивая некоторые места, вернул на место и сел, сгорбившись, умоляя Бога, чтобы пыль поскорее осела.
Почему никто не жалуется? Вот всегда так, когда куча народу в одном месте: никто ни за что не отвечает, всем на все наплевать. Он начал искать списки присутствующих, которые составляют ночные вахтеры. Нашел он их на самой нижней полке вперемежку с пакетиками чая и сгущенного молока: целые стопки, уложенные в папки в виде конвертов. Вахтеры заполняли их и приносили дежурному офицеру дважды за время его двенадцатичасового дежурства: в полночь, а затем в шесть утра. За их точность можно было ручаться – бог знает как, но в то время как ночной персонал разбросан по всему зданию, они умудрялись всех отметить, сохранить третий экземпляр и неизвестно зачем забросить его в этот шкаф. Эта процедура сохранилась еще с допотопных времен и, кажется, продолжала соблюдаться и поныне.
«Пыль и чайные пакетики на одной полке, – подумал он. – Интересно, когда здесь в последний раз пили чай?»
Он еще раз задержался взглядом на отметке за 10-11 апреля. Рубашка прилипла к ребрам. «Что происходит со мной? Господи, неужели я уже отработал свое?» Он повернул диск вперед, затем назад, снова вперед, два, три раза, затем захлопнул шкаф. Подождал, прислушался, бросил последний озабоченный взгляд на пыль, затем смело шагнул в коридор – назад, в спасительный мужской туалет. Его поразил шум и галдеж, пока он шел туда: треск шифровальных машин, телефонные звонки, женский голос, выкрикнувший: «Где эта чертова пробка, я ведь только что держала ее в руке?» – и снова этот таинственный гудок, но теперь уже не похожий на то, что играет Камилла в предрассветные часы. «В следующий раз я заставлю-таки ее выложить все начистоту, – подумал он с раздражением, – без всяких компромиссов, лицом к лицу, как это должно быть в жизни».
В мужском туалете он застал Спайка Каспара и Ника де Силски, стоящих у умывальников и потихоньку переговаривающихся друг с другом через зеркало: это были связные Хейдона для советских агентурных сетей, они много повидали на своем веку и все их называли не иначе как «русскими». Увидев Гиллема, они тут же замолчали.
– Привет обоим. Господи, да вы и впрямь неразлучны.
Они были оба светловолосые и коренастые и больше походили на русских, чем настоящие русские. Он подождал, пока они уйдут, вымыл руки и затем небрежным шагом вплыл в кабинет Лодера Стрикленда.
– Господи помилуй, как Акула умеет вести беседу! – беззаботно сказал он.
– Очень способный офицер. Из всех, кто здесь работает, ее в первую очередь можно назвать незаменимой. Исключительно компетентна, можете мне поверить на слово, – сказал Лодер.
– Господи помилуй, как Акула умеет вести беседу! – беззаботно сказал он.
– Очень способный офицер. Из всех, кто здесь работает, ее в первую очередь можно назвать незаменимой. Исключительно компетентна, можете мне поверить на слово, – сказал Лодер.
Он внимательно взглянул на часы, перед тем как подписать пропуск, и проводил Гиллема обратно к лифту. Возле барьера Тоби Эстерхейзи разговаривал с неприветливым молодым вахтером.
– Ты собираешься назад в Брикстон, Питер? – Его голос звучал небрежно, и, как обычно, лицо было непроницаемо, непонятно было, к чему он клонит.
– А что?
– У меня здесь просто есть машина. Я бы мог везти тебя. У нас есть кое-какие дела в том районе.
«Везти тебя». Крошка Тоби и на одном языке не мог говорить как следует, хотя говорил почти на всех. В Швейцарии Гиллем слышал, как он говорит по-французски с немецким акцентом; в его немецком слышалось что-то славянское, а в английском было полно случайных оговорок, ненужных пауз и не правильно произнесенных гласных.
– Спасибо, Тоб, я думаю, мне пора домой. Пока.
– Прямо домой? Я могу везти тебя все равно.
– Благодарю, мне нужно пройтись по магазинам. Все эти чертовы крестники, понимаешь.
– Ну ясно, – сказал Тоби, будто у него их не было и он не понимает подобных забот. Он обиженно поджал свои маленькие губы, снова придав лицу каменное выражение.
«Какого черта ему нужно? – подумал Гиллем. – Крошка Тоби вместе с этим толстяком Роем: чего это они так на меня уставились? То ли вычитали там что-нибудь, то ли что-то раскусили».
Выйдя на улицу, он не спеша побрел вдоль Чаринг-Кросс-роуд, глазея на витрины книжных магазинов, одновременно автоматически просматривая обе стороны улицы. Заметно похолодало, поднимался ветер, и, судя по лицам спешащих прохожих, погода не предвещала ничего хорошего. Питер испытывал воодушевление. «Что-то я слишком отстал от жизни, – подумал он. – Нужно жить в ногу со временем». В магазине «Цвеммерс»[7] он детально изучил красивое подарочное издание под названием "М у з ы к а л ь н ы е и н с т р у м е н т ы н а п р о т я ж е н и и в е к о в" и вспомнил, что Камилла будет допоздна заниматься с доктором Сандом, ее учителем по флейте. Повернув назад, он дошел до «Фойлз», проглядывая очереди на автобусных остановках. «Все время представляй себе, будто ты за границей», – говорил ему Смайли. Это было нетрудно, если вспомнить дежурную комнату и отрешенно уставившегося на него Роя Бланда. И Билла тоже. Неужели Хейдон разделял их подозрения? Нет. Билл сам по себе, решил Гиллем, не в силах совладать с нахлынувшим на него чувством симпатии к Хейдону. Билл не станет разделять ничье мнение, если оно в первую очередь не принадлежит ему самому. Рядом с Биллом эти двое просто пигмеи.
В Сохо он поймал такси и попросил отвезти его к вокзалу Ватерлоо. На Ватерлоо он зашел в вонючую телефонную будку и набрал код Митчема в Суррее, чтобы поговорить с инспектором Мэнделом, бывшим офицером полиции из Отдела специальных операций, которого Гиллем и Смайли знали по другим делам. Когда Мэндел подошел к телефону, Гиллем попросил позвать Дженни и услышал короткий ответ, что никакая Дженни здесь не живет. Он извинился и повесил трубку.
Затем набрал номер службы точного времени и вежливо поговорил с автоответчиком: снаружи стояла пожилая леди и ждала, когда он закончит. Ну, теперь он, наверное, уже на месте, подумал Гиллем. Он снова повесил трубку и набрал другой номер в Митчеме; на этот раз он звонил в телефонную кабину в конце той улицы, где жил Мэндел.
– Это Вилл, – сказал Гиллем.
– А это Артур" – весело ответил Мэндел. – Как поживает Вилл?
Мэндел был угловатой проворной ищейкой с умным лицом и проницательными глазами, и Гиллем очень живо представлял себе, как он в эту минуту склонился над своим полицейским блокнотом, держа наготове карандаш.
– Я хочу прочитать вам краткую сводку на тот случай, если, не дай Бог, попаду под автобус.
– Это хорошо, Вилл, – утешил его Мэндел. – Осторожность никогда не помешает.
Питер медленно продиктовал свое послание, используя в качестве кода терминологию ученых, которую они разработали для окончательной защиты от случайного подключения: экзамены, студенты, научные доклады, которые кто-то у кого-то передрал. Каждый раз, когда Гиллем делал паузу, он слышал лишь легкое поскрипывание. Он представил себе, как Мэндел пишет, медленно и разборчиво, и не переспрашивает, пока не закончит.
– Кстати, я получил из проявки те фотографии с вечеринки, – сказал наконец Мэндел после того, как проверил все еще раз. – Получились то что надо. Ни одной неудачной.
– Спасибо. Я очень рад.
Но Мэндел уже повесил трубку.
Что я могу сказать про «кротов», подумал Гиллем, так это то, что вся их жизнь от начала до конца – это длинный темный туннель. Придержав открытую дверь для пожилой леди, он увидел, что с телефонной трубки, висящей на рычаге, медленно сползают капли пота. Он вспомнил свое послание Мэнделу и снова подумал о Рое Бланде и Тоби Эстерхейзи, уставившихся на него, когда он стоял в дверях. Ему вдруг нестерпимо захотелось узнать, где сейчас Смайли и соблюдает ли он осторожность. Не совсем уверенный, правильно ли он все понимает, Гиллем вернулся на Итон-Плейс, испытывая жгучую потребность увидеть Камиллу. Неужели его возраст играет теперь против него? Впервые в жизни он почему-то погрешил против собственных представлений о благородстве.
У него было чувство отвращения, даже омерзения к самому себе.
Глава 12
Некоторым пожилым людям, когда они приезжают в Оксфорд, каждый камень словно подмигивает, напоминая о молодости. Смайли к таким людям не относился. Десять лет назад он бы, вероятно, еще мог почувствовать что-то подобное. Но сейчас – нет. Проходя мимо Бодлеанской библиотеки, он рассеянно подумал: а вот здесь я работал. Увидев дом своего старого куратора на Паркс-роуд, он вспомнил, что перед самой войной в этом большом саду Джебоди первым дал понять, что может переговорить кос с кем в Лондоне, «кого он хорошо знает». И, услышав, как Том Тауэр отбивает шесть часов вечера, Джордж неожиданно для себя вспомнил о Билле Хейдоне и Джиме Придо, которые, должно быть, поступили сюда в тот год, когда Смайли заканчивал учебу, и которых война свела вместе; и из праздного любопытства ему стало интересно, как они выглядели рядом: Билл – художник, полемист, сочувствующий социалистам, и Джим – спортсмен, слушающий Билла с открытым ртом. Во время расцвета их карьеры в Цирке, вспоминал он, различия между ними почти сгладились: Джим достиг недюжинной гибкости ума, а Биллу не было равных в оперативной работе.
И только под конец снова возобладала изначальная противоположность: рабочая лошадка вернулась в свою конюшню, а мыслитель – к своему письменному столу.
Моросил дождь, но Смайли не замечал его. Он приехал поездом и пошел пешком от станции, все время кружа, петляя, сворачивая в сторону, все время возвращаясь к магазину «Блэкуэллс», к своему бывшему колледжу, затем еще куда-нибудь, затем опять на север. Из-за высоких деревьев здесь довольно рано стемнело.
Дойдя до переулка, он снова замешкался, еще раз осмотрелся. Какая-то женщина в шали проехала мимо него на велосипеде, плавно скользя в лучах уличных фонарей, пронизывающих клочья тумана. Потом она толкнула калитку и исчезла в темноте. На противоположной стороне улицы какая-то закутанная фигура прогуливала собаку, он не мог разобрать, мужчина это или женщина.
Если не считать этого, и на улице, и в телефонной будке было совершенно пусто. Затем вдруг мимо прошли двое, громко разговаривая о Боге и о войне.
Говорил в основном тот, что помоложе. Услышав, что старший слушал и с чем-то соглашался, Смайли предположил, что это профессор и студент.
Он шел вдоль высокой ограды, сквозь которую там и сям торчали ветки кустов. Ворота под номером «15» еле держались на петлях; они были двойными, но открывалась только одна створка. Толкнув ее, Смайли обнаружил, что щеколда сломана. Дом стоял далеко в глубине сада, в большинстве окон горел свет. В одном из них, на самом верху, молодой человек склонился над столом; в другом, кажется, спорили о чем-то две девушки; в третьем очень бледная женщина играла на альте, но звуки не доходили. Окна на нижнем этаже тоже светились, но здесь были задернуты занавески. Крыльцо было выложено плиткой, а во входную дверь вставлено витражное стекло; к косяку прикреплена выцветшая записка: «После 23.00 пользоваться только боковой дверью». Под звонком – еще бумажки: «Принц – три звонка», «Ламби – два звонка», «Звоните – весь вечер никого нет дома, до встречи, Дженет». Табличка под нижним звонком гласила: «Сейшес». Смайли нажал на кнопку. Тут же залаяли собаки, и раздался женский крик: «Флэш, глупый ты мальчик. Это кто-то из моих оболтусов. Флэш, да заткнись ты, дурачок! флэш!»