Наша мать Гизела и другие женщины то так, то эдак к ней подходили, но только все без толку.
В тот же день, как Агигульф-сосед уехал, мы с Гизульфом, улучив момент, к Ахме отправились - поглядеть, как он с хозяйством управляться будет. Ахма у плетня стоял, в носу пальцем ковырял, гордый был. Объявил нам, что он, Ахма, теперь тут полновластный хозяин. Тут и кривая Фрумо появилась со своим животом. Взялась за живот обеими руками и заговорила с Ахмой: дескать, богатырь мой курочки хочет, курочки.
Мы с Гизульфом сделали вид, будто уходим, а сами за кустом, что у плетня рос, затаились.
Началась тут презнатная потеха. Ахма в курятник полез, выбрался в пуху и давленых яйцах - неловко по курятнику шарил. Мы с Гизульфом от смеха давимся: зачем в курятник лазить, если куры по двору ходят!
Тут и Фрумо, рассердясь, закричала Ахме: "Вот куры, вот куры! Курочки хочу, курочки!" Стали они вдвоем за курицей бегать. Наконец Ахма на пеструшку упал сверху камнем, будто снасильничать хотел, за крыло ее схватил. Она давай другим крылом бить. Гизульф глядел, себя за руку грыз, чтобы со смеху не завопить. Тут Ахма закричал Фрумо: "Жена, топор неси!"
Она знай себе кричит: "Курочки хочу, курочки хочу!" и по животу руками водит.
Ахма с курицей в дом пошел топор искать. Курица бьется, вырывается, а он будто не замечает. В доме походил, уронил что-то, после снова на крыльцо вышел. Мы с Гизульфом по пыли катаемся, стонем, в слезах тонем от хохота. В одной руке курица у Ахмы, в другой боевая секира Агигульфа-соседа, тестя ахминого. Такой секирой лошадь пополам разрубить можно. Ахма секиру за собой волочит.
Ахма курицу за ноги подхватил, как положено, и шмякнул ее головой на плашку. Стал секиру заносить, а секира-то тяжеленная, Ахме одной рукой не поднять. Агигульф-сосед и то с годами перестал ее с собой брать. Тут двух рук и то мало может оказаться. Ахма и взял секиру двумя руками, а про курицу позабыл. Та и вырвалась. Пока Ахма секиру заносил, чтобы курицу обезглавить, она уже была такова. Ахма секиру опустил, она в плашку глубоко ушла. Стал Ахма секиру вызволять, плашку вместе с секирой повалил и сам упал. Фрумо кричать на него стала, богатырем попрекать. И все свое кричит: "Курочки хочем, курочки хочем!" Ахма постоял столбом, а потом как заревет в голос, давай сопли и слезы размазывать.
Тут с нашего двора донесся рев дедушки Рагнариса: "Где они, бездельники? Где их носит?" Мы с братом Гизульфом сразу поняли, что это он про нас. И убежали.
И вовремя убежали. Успели в хлев нырнуть прежде, чем дед показался. Гизульф вилы схватил, а я просто наклонился, будто очищал что-то. Дед проворчал что-то и удалился.
После снова рев его послышался. Он Ильдихо честил за что-то.
Как мы с дядей Агигульфом на ту рыбалку сходили, так дед все время не в духе. Всем в доме достается, но Ильдихо - больше других.
К вечеру, когда солнце низко стояло, прибежал к нам вдруг Од-пастух. Он стадо на Мунда-калеку оставил по дворам разводить; сам же спешил. Мы Ода увидели и испугались. Будто галиурунны за ним гнались или впрямь царь-лягушка на село войной пошел. Не то чужаки объявились. Иначе зачем Оду-пастуху так спешить?
У дедушки Рагнариса на лице мрачное торжество появилось. Дескать, говорил я вам! И говорить Оду велел, потому что мы все молчали, ждали, пока дед распорядится.
А Од говорить не говорил, только в сторону подворья нашего соседа Агигульфа показывал. Мы поняли - беда какая-то случилась. Мы с Гизульфом сразу подумали про ту секиру, что Ахма из дома взял. Ахма хоть и дурачок, а все же наш брат.
Мать наша Гизела дернулась было бежать туда, но Од-пастух на Рагнариса глазищами своими дикими сверкнул. И головой мотнул. А дед понял его. Велел женщинам дома оставаться. Сам за Одом пошел. И мы с Гизульфом следом, только поодаль, чтобы деду на глаза не попадаться. Отца же нашего Тарасмунда дома не было.
У агигульфова подворья уже люди толпились. С полсела, наверно, уже стояло. Дедушка Рагнарис на них цыкнул, чтобы расступились, и на двор пошел, а мы из-за плетня глядеть стали.
По всему двору в пыли лежали куры. Одни были мертвые, другие еще бились. По белым перьям размазывалась кровь. Гуси у Агигульфа были, тех тоже участь эта не минула. Пес дворовый на боку лежал, под брюхо кровь натекла.
Ни Ахмы, ни Фрумо видно не было. Секира как была повалена, в плашке застрявшая, так и лежала. Ее и не трогали.
Дедушка Рагнарис в дом вошел, велев остальным на двор не входить. Сказал, что зло здесь было сотворено великое. Тут Гизульф дедушке на глаза попался; дедушка приказал ему Тарасмунда найти.
Дедушка из дома вышел и сказал, что в доме все в порядке. Но ни Ахмы, ни Фрумо и в доме нет. И назад через двор пошел.
Тут слева от дома лопухи зашевелились. Стон послышался, жалобный такой. Дед повернулся в ту сторону и обмер. Из лопухов выполз Ахма-дурачок. Потянул за собой след кровавый. В руках он меч держал. Агигульф-сосед человек запасливый, из походов много оружия принес. Меч этот памятный был, Агигульф-сосед еще в молодости его у одного могучего воина взял и нам многократно показывал, мечом гордясь. Но с собой этот меч не возил. Этот меч у него в доме висел. Ахма его и нашел.
Ахма был так густо кровью забрызган, что не сразу поняли мы, почему он ползет. Ахма же полз по двору и, меча из рук не выпуская, кур и гусей собирал.
Мы все стояли, оцепенев. Дед было к нему направился. Ахма на него зарычал, привстал и мечом угрожающе тыкать стал. Остановился дед. Впервые в жизни мы видели, как дедушка Рагнарис растерялся и не знает, что делать.
Тут, расталкивая всех, во двор Тарасмунд вошел. Дедушка обрадовался, видать, что есть, на ком зло сорвать, и кричать на отца нашего начал: оставил, дескать, недоумка, когда в капище предлагали отвести в голодный-то год, теперь сам с ним разговаривай! И с соседом Агигульфом тоже. Всю птицу у него погубил, окаянный дурак, пса извел. На роду, что ли, дедушке Рагнарису написано, что сыны его в рабство за долги пойдут один за другим? Потому что Агигульфа, сына младшего, он, дедушка Рагнарис, на это гнусное дело не отдаст. Пусть Тарасмунд за своего сынка полоумного отвечает, коли пожалел на свою голову.
Тарасмунд только и буркнул, что Агигульф-сосед родич теперь наш, с ним договориться можно. И к Ахме направился.
Ахма с мечом опасен был. Для безопасности Ахму убить нужно было бы, но кто же станет убивать человека, родича своего, у него же в доме? Беззаконно это, пусть даже и дурачок Ахма. Да и блаженного убить мало у кого рука поднимется. Это какой грех на себя взять!..
Мы уже разглядели, что Ахма сильно ранен был. На меч от неловкости упал, что ли?
Когда Тарасмунд подошел к Ахме, я затаил дыхание. Неужели и отца родного мечом пырнет?
Тарасмунд наклонился к Ахме, будто тот и не вооружен был, и спросил о чем-то. Ахма приподнялся, стал что-то объяснять ему. Тихо говорили, мы не слышали, о чем. Дедушка Рагнарис закричал недовольно, чтобы Тарасмунд объяснил, в чем дело.
Отец наш Тарасмунд выпрямился и сказал, что Ахма хотел пир устроить. Для того и птицу забил, чтобы всех угостить.
Тут Ахма завопил, перебивая отца, и соплями шмыгая, объяснять стал: мол, гости едут, гости к нам едут. Издалека едут, голодные едут.
Эти слова нам всем очень не понравились.
Решили Фрумо искать. Бояться стали, не случилось ли с ней беды. В селе ее не видели. Теодагаст на кобылу свою сел, по округе поехал. Он Фрумо и нашел. Она на берегу была, выше села по течению, там, где глину мы берем. Шла Фрумо по берегу, сама с собой разговаривала. Теодагасту же объяснила, что Ахма послал ее смотреть, не едут ли гости на пир.
Все жалели Агигульфа-соседа.
Думали еще, не оттуда ли, куда Фрумо ходила, ждать беды. Но потом решили, что оттуда беда прийти не может, потому что еще выше по течению берега больно топкие с обеих сторон. Любая беда завязнет, особенно если конная.
Если сверху по течению беда эта идет, то ей, чтобы к селу выйти, нужно немного на заход солнца взять. А если с той стороны идти, то к селу незаметно не подобраться - там далеко видно.
Ахма-дурачок поранился серьезно, поэтому его решено было к нам в дом забрать, чтобы было, кому за ним приглядывать. И Фрумо тоже одну оставлять нельзя было. Поэтому ее тоже к нам в дом забрали. Дедушка Рагнарис велел Ильдихо за Фрумо присматривать. Ильдихо сердилась и шипела, но дедушку ослушаться не смела.
Ахму же в доме положили, и наша мать Гизела за ним ходила.
И Рагнарис, и Тарасмунд, оба воины бывалые, в один голос говорили: плохая рана.
На другой день после куриного побоища Агигульф-сосед из бурга вернулся. Его раньше ждали; недоумевали, что не едет (потом оказалось, он Теодобада ждал, тот в отлучке был).
Мы как раз трапезничали, когда Агигульф-сосед к нам вошел. Не вошел, а ворвался. Страшен был Агигульф-сосед. Если сравнить, то на том тинге, где дело о бесчестии его дочери Фрумо разбирали, был куда как кроток по сравнению с сегодняшним.
Но благочинность трапезы порушить ему не дали. Дедушка Рагнарис не дал. Агигульф-сосед, весь красный, только рот раскрыл, а дедушка уже велит Ильдихо - чтобы ложку гостю подала. И на место слева от себя показал, чтобы садился. На этом месте обычно дядя Агигульф сидит; но дядя Агигульф сейчас в отлучке. Когда весело деду, он меня или Гизульфа сажает на это место, кто милее ему в тот день. Уже давно хмур, как туча, дед, и место слева от него пустует. А справа, как положено, отец наш Тарасмунд сидит.
Плюхнулся Агигульф-сосед на скамью, ложку принял. Но не ест, к горшку не тянется, очередь свою пропускает. Правда, дышать спокойнее стал, как увидел, что дочь его ненаглядная, кривая и беременная, Фрумо придурковатая, за обе щеки наворачивает, так что за ушами трещит. Так лопала дурочка, что и гостя, кажется, не замечает. Тут Гизела, мать наша, за рукав ее дернула и сказала ей вполголоса: "Поздоровайся с батюшкой". Фрумо отцу заулыбалась, через стол к нему потянулась, чуть горшок не своротила, и поведала: "А Ахма, муж мой, вон там в закутке, помирает". И головой показала, где.
Агигульф-сосед на деда нашего уставился. А дед знай себе степенно кушает и ложкой рот обтирает. Тарасмунд, что справа от деда сидел, глаз от горшка не поднимал, будто узрел там что-то.
Лишь окончив трапезу, дед ложку положил и спросил соседа спокойно: мол, как, в доме был? Агигульф-сосед отвечал: был. Дед сказал:
- Секиру мы от дождя в дом внесли. И меч на месте ли?
Сосед подтвердил: да, на месте и меч, и секира.
Дед же сказал:
- А птица твоя пропала, Агигульф. Жара стоит. Протухла птица.
- А отчего бы это ей протухнуть? - Агигульф спрашивает.
- Отчего же убоина протухает? - ответствовал дед. - От того и протухла. - И добавил: - Нам чужого не надо. Хвала богам, своего хватает.
- А кто птицу-то мою забил? - Агигульф-сосед спрашивает.
- Твои и забили, - дед отвечает.
Сосед наш рассердился и кричать было начал, что, видать, шутники нашлись попользоваться слабоумием дочери и зятя его. Небось, Агигульфа (дяди нашего), шута горохового, с дружком его Валамиром рук дело.
На что дед сурово сказал ему, что сын его Агигульф с Валамиром сейчас жизнью рискуют, среди гепидов, народа вражьего, за село родное ратуют. Или на тинге том у Агигульфа-соседа уши пылью забило, что не расслышал о том, куда младший сын его, Рагнариса, ехать вызвался?
Тут Фрумо вдруг встрепенулась и кричать начала, что курочки она хочет, курочки. Но дедушка Рагнарис на дурочку цыкнул и гаркнул ей, что, дескать, муженьку ее полоумному своих кур резать не даст.
Отец наш Тарасмунд сказал Агигульфу-соседу:
- Ахма, видать, последнего ума лишился, как ты уехал. Пир устроить хотел. Гостей каких-то ждал. Не понравились нам разговоры про гостей этих. Ахма - блаженный; вдруг ему видение было? Хорошо бы Одвульф Гупту из соседнего села привел. Гупта святой. Может быть, отвадил бы Гупта беду. Ибо идет беда, по всему видно. Вот и Ахма помирает.
- Отчего он помирает? - спросил Агигульф-сосед. Видно было, что больше из вежливости спросил, ибо очень зол был на Ахму из-за перебитой птицы и пса изведенного.
Отец объяснил, что, как видно, птиц и пса зарубив, на свинью Ахма покусился. Потому так решил, что подранена свинья была. Свинья за себя постоять сумела, не курица все-таки, зверь серьезный. Видать, толкнула дурака рылом, он на меч и напоролся. Хорошо еще, что выбраться сумел, хоть не заела его свинья, пока беспомощный был...
Тут дедушка Рагнарис, мысли Агигульфа-соседа прочитав, заговорил громким голосом, что наша семья платить за перебитую птицу не будет, ибо Ахма выполнял волю его дочери, которая курочку потребовала. И для нашей семьи Ахма - отрезанный ломоть, ибо Агигульф-сосед, взяв его в зятья, стал ему нынче вместо отца. А что Ахма здесь лежит, то по родственному приветили их с Фрумо, желая хозяйство Агигульфа-соседа от разорения уберечь. Ибо два дурака много не нахозяйничают.
Агигульф-сосед уперся. И раньше доводилось ему оставлять молодых без пригляду; отчего же раньше ничего подобного не случалось? Отчего в одночасье оба последнего ума лишились?
На это отец наш Тарасмунд отвечал: видать, на то воля Бога Единого. Захотел - дал ума, захотел - отобрал.
Дедушка Рагнарис носом шумно засопел, но опровергать не стал.
Нам с братом скоро надоело слушать, как Агигульф-сосед с дедушкой из-за каждой курицы препирается, и мы ушли. Времени прошло немало, прежде чем те договорились между собой. Агигульф-сосед свою дочь Фрумо домой забрал вместе с ее "богатырем"; Ахма же помирать в нашем доме остался. По всему видать было, что не жилец Ахма на этом свете. Так отец наш говорил матери нашей, Гизеле.
Мы с братом были недовольны, что Ахма в нашем доме остался, потому что от его раны очень сильно воняло. А еще стонал он целыми днями, так что жутко делалось. Хорошо еще, что мы на сеновале спали. Отец наш Тарасмунд и Гизела, мать наша, к годье ходили. Но годья сказал, что все в руках Бога Единого. Ежели замыслил Бог Единый Ахму прибрать, значит, приберет и нечего надоедать Ему своими просьбами. Но он утешил нашу мать, сказав, что не от ее грехов помирает Ахма (мать наша почему-то считала, что провинилась в чем-то и что ее наказать решил Бог Единый). Наша мать Гизела очень боится Бога Единого.
Сестрам нашим, Сванхильде и Галесвинте, любопытно было смотреть, как Ахма помирает. Они хотели поглядеть, кто за Ахмой придет: бесы или ангелы. Годья говорил во время чумы, что часто видел, как души грешных людей бесы крючьями утаскивают из тела. Они спорили между собой. Сванхильда говорила, что Ахма напакостил много в жизни и что бесы непременно придут за ним. Галесвинта же говорила, что Ахма блаженный и что за ним придут ангелы.
Что дедушка Рагнарис обо всем этом думал, никто не знал. Отец раз заикнулся, что годью бы надо к Ахме позвать, но дедушка запретил. Он Ахму нарочно возле своих богов положить велел. Так он рек: "Только от богов может прийти и исцеление тела, и просветление ума". Но дедушкины боги молчали.
Мы видели, что дедушка очень зол, потому что он нешуточно побил Ильдихо.
Агигульф-сосед такие новости привез. Задержался он потому, что Теодобада ждал. Теодобад же у аланов в становище был. В нашем селе про аланов мало что знают. Далеко становище аланское от нас. А в бурге у Теодобада аланы - частые гости. И дружинники теодобадовы многие на аланках женаты. Агигульф-сосед сказал, что видел много аланов в бурге и кое-что очень ему не понравилось.
А не понравилось ему то, что аланы очень много мяса привезли в бург и продавали его дешево. Рано они в этом году начали скот бить и слишком много забили. Агигульф, сосед наш и родич, у одного алана спросил, почему они так рано скот забивать начали, не случилось ли чего, но тот алан только и сказал Агигульфу-соседу: отец велел. Он еще у нескольких спрашивал, но никто из аланов ничего толком не объяснял. Аланы вообще народ молчаливый и мрачный, к разговорам не склонный, так что Агигульф-сосед и не удивился.
Видать, Теодобаду у их старейшин еще тяжелее приходится, если с распросами к ним поехал. Поехал же к ним Теодобад потому, что насторожила его эта неурочная мясная торговля. По всему было видно, что откочевывать аланы собираются, потому что молодняк били. Если бы они, как обычно, собирались по осени переходить на зимнее становище, то молодняк бы не били. К осени молодняк уже окрепнет, легко преодолевает перекочевку. Странно, что летом отходить затеяли.
Ждал Агигульф-сосед Теодобада в бурге, мыслями то к мясной этой торговле возвращается, то домой, к дочке беременной да полоумной, устремляется.
Наконец, приехал Теодобад. День уже к вечеру клонился, гроза была. В самую грозу, в дождь проливной, въехал в бург Теодобад с дружиной малой.
Лишь наутро смог Агигульф-сосед с ним перевидаться. Теодобад сам был как туча грозовая. Видно было, что из становища, от старейшин аланских, новых забот себе в бург привез. Видя, что недосуг военному вождю в долгие беседы вступать, Агигульф-сосед прямо спросил его: не дашь ли нам в село воинов? Ибо мало у нас воинов, чтобы в случае беды село оборонить. Теодобад же сразу сказал: не дам тебе воинов, ибо у меня и своих забот по горло. Мне, мол, воины мои все в бурге нужны. На это Агигульф-сосед возразил вождю военному: знал бы ты нашу заботу, не стал бы так легко отмахиваться.
И рассказал Теодобаду все как было. Как Агигульф, сын Рагнариса, с мальчиками на рыбалку ходил на ничейное озеро, как чужака там видел и убил его из засады, как голову с чужака снял и меч его забрал. И не в первый раз уже на ничейном озере чужих замечают, но прежде доказательств не было, одни только тени шастали: то пастуху померещится, то тому же Агигульфу, сыну Рагнариса, по пьяному делу привидится - то ли было, то ли не было. Агигульфу, младшему сыну Рагнариса (сказал Агигульф-сосед) веры мало, ибо парень он горячий да болтливый, любит прихвастнуть да приврать.