Ангулем - Диш Томас М 2 стр.

Между тем у них все острее вставала проблема, с которой сталкивается любой подрос­ток во время летних каникул, – как убить время.

Есть книги, есть Шекспировские марионетки, если тебе охота поторчать в длинной очереди; всегда к твоим услугам телек, а когда больше не сидится, в Центральном парке дос­таточно маршрутов для скачек с препятствиями, однако плотность их участников не бывает ниже, чем в стаде мигрирующих леммингов. Баттери-парк, который не ставит себе целью удовлетворять чьи-то нужды, редко так переполнен. Если бы сюда наведывалось побольше александрийцев и у них появилось бы желание побороться за жизненное пространство, мож­но было бы погонять мяч. Ладно, следующим летом…

Что еще? Для апатичных есть политические и религиозные мероприятия разных уров­ней энергетического накала. Можно заняться танцульками, но школа Лоуэна настолько их испортила, что ни одно из танцевальных заведений города им не по вкусу.

Что касается самого приятного времяпрепровождения – секса, то для всех, кроме Ма­ленького Мистера Поцелуйкины Губки и Ампаро (и даже для этих двоих, когда сразу же на­ступает оргазм), это всего лишь что-то такое, что происходит на каком-то потустороннем эк­ране, какая-то странная гипотеза, которая всегда остается без эмпирического доказательства.

Куда ни кинь, все это – потребительство; им дано только потреблять, но они так устали (а кто не устал?) от безысходной пассивности. Им по двенадцать лет, или по одиннадцать, или по десять – они не в состоянии больше ждать. Чего? – хотели бы они знать.

Итак, если не считать времени, когда они могли бездельничать порознь, все эти пред­полагаемые возможности – книги, марионетки, спортивные развлечения, искусство, полити­ка и религия – входили в ту же категорию бесполезных занятий, что и выказывание знаков внимания или уик-энд в какой-нибудь Калькутте. Такое название еще можно было найти на старых картах Индии. Значимость их жизни от этого не становилась выше, а лето катилось так же, как повелось с незапамятных времен. Они то сидят нахохлившись и хандрят, то сло­няются без всякого дела, то надоедают друг другу, изливая душу. Их действия непоследова­тельны, лишены даже робкой фантазии; они ведут долгие бессмысленные споры о каких-то второстепенных вещах – о привычках диких зверей джунглей, или о том, как делаются кир­пичи, или затевают разговоры о второй мировой войне.

Однажды они сосчитали все имена на монолитных глыбах, установленных в память о павших солдатах, моряках и летчиках. Суммарная цифра получилась четыре тысячи восемьсот.

– Ого, – сказал Танкрид.

– Не может быть, что это все, – настаивала Мэри Джейн, хотя и остальные думали точ­но так же. Даже «ого» Танкрида прозвучало иронически.

– Почему бы и нет? – продолжал тем не менее Танкрид, который просто не умел не возражать. – Они здесь абсолютно из всех штатов и из всех родов войск. Это наверняка все, иначе возмущались бы родственники тех, кого здесь нет.

– Но так немного? Если так мало убитых, то в этой войне было не больше одной битвы.

– Может быть… – начала тихо Снайлз, но Танкрид редко кого-нибудь слушал.

– Тогда войны были совсем другие, – изрек он с апломбом комментатора самых важ­ных новостей. – В те времена в собственных автомобилях погибало больше, чем на войне. Это неопровержимый факт.

– Четыре тысячи и восемь сотен?

Силеста отмахнулась не только от того, что сказала Снайлз, но и от того, что собира­лась сказать.

– Мэри Джейн права, Танкрид. Это просто смехотворное число. Ведь за ту же самую войну германцы отравили газом семь миллионов евреев.

– Шесть миллионов евреев, – поправил Маленький Мистер Поцелуйкины Губки, – но это дела не меняет. Может быть, те, что здесь, убиты в каком-то одном бою.

– Тогда об этом было бы сказано. – Танкрид не хотел сдаваться и в конце концов даже заставил всех по крайней мере признать, что четыре тысячи восемьсот – достаточно впечат­ляющие цифры, особенно если без ошибок прочитать каждое имя.

Еще одна изумительная статистическая достопримечательность парка: за тридцатипя­тилетний период в Замке Клинтона было возбуждено семь миллионов семьсот тысяч процес­сов против иммигрантов, прибывших в Соединенные Штаты.

Маленький Мистер Поцелуйкины Губки немало потрудился над расчетами. Значит, по­требуется двенадцать тысяч восемьсот каменных плит того же размера, что запечатлели имена погибших солдат, моряков и летчиков, чтобы выбить в камне имена всех этих имми­грантов с указанием страны, из которой они выехали; для установки плит потребовалась бы площадь в тринадцать квадратных километров или часть Манхеттена отсюда до 26-й улицы. Но стоило ли это изыскание его трудов? Хоть чуть-чуть изменился от этого порядок вещей?

Алена Ивановна:

Архипелаг беспорядочно разбросанных островков бурой растительности на загорелом море лысого черепа. Волосяной покров материков выглядит обнажениями мраморных пород, особенно борода – седая, закрученная в жесткие колечки. Зубы стандартного МОДИКУМ-фасона; одежда настолько чистая, насколько может быть чистой любая ветхая ткань. Ника­кого особого запаха. И все же…

Принимай он ванну хоть каждое утро, все равно, глядя на него, не расстаться с мыслью, что его внешний вид отвратителен, как отвратителен старый дощатый пол, который пора окатить водой после выскабливания железистым песчаником. Грязь прикипела к его морщи­нистой плоти и не знающей утюга одежде, – без хирургического вмешательства или прижи­гания ее невозможно отделить ни от плоти, ни от одежды.

Его привычки методично размеренны, как платочек в горошек. Живет он в Челси, в до­ме для престарелых. Это им удалось выяснить во время ливня, который заставил его поехать домой в подземке, а не идти, как обычно, пешком. В теплые ночи он мог устроиться на ноч­лег и в парке, угнездившись в одном из оконных углублений Замка. Ленч он покупал на Вос­точной в специализированном магазине «Думас Филз»; сыры, импортные фрукты, копченая рыба, сливки в бутылках, корм для собак. Не будь этого магазина, ему пришлось бы голо­дать, хотя дом престарелых должен был обеспечивать его такой прозаической необходимо­стью, как завтрак. Тем не менее для попрошайки это довольно странный способ расставаться с четвертаками, если он не перебрал наркотиков.

Его профессиональный натиск – настоящая, из ряда вон выходящая агрессия. Его рука, например, неожиданно оказывается возле самого твоего лица и…

– Как насчет этого, Джек?

Или, словно по секрету:

– Мне нужно шестьдесят центов, чтобы добраться до дому.

Поразительно, как часто он добивается своего. Но на самом деле тут нет ничего пора­зительного. Это дар божий.

А у того, кто полагается на божий дар, не должно быть пистолета.

На вид ему шестьдесят-семьдесят, может быть, семьдесят пять или чуточку больше, а может, и меньше. Все зависит от образа жизни, которую он вел и где. Говорит он с акцентом, но ни один из них не смог определить, с каким. Однако это не английский, не французский, не испанский и, вероятно, не русский акцент.

Кроме норы в стене Замка, у него есть еще два излюбленных места. Широкое открытое продолжение тротуара вдоль воды. Здесь он работает, прогуливаясь вверх мимо Замка, затем обратно вниз до концессионного ларька. Если он представляет себя вместе со всем Баттери на борту одного из больших крейсеров Военно-морского флота США, «Даны» или «Мелвил-ла», который идет на прикол после прекращения боевых действий, то это выглядит как це­лый парад – седой, беззвучный, медленный, как сон. Настоящая частица истории. На вообра­зивших себя на его месте александрийцев это тоже произвело впечатление, хотя трое из них уже побывали в круизе на остров Андрос и обратно. Правда, иногда он надолго останавлива­ется возле защитного ограждения без всякой на то причины – просто вглядывается в небо над Джерси и береговую линию Джерси. Потом он может заговорить сам с собой совершен­но неразличимым шепотом, но очень серьезно, судя по тому, как морщит лоб. Они ни разу не видели, чтобы он присел на скамейку.

Другое его любимое место – вольер. Когда они его не помилуют, ему воздается арахи­совыми орешками или хлебными крошками за пожертвования на птичье пропитание. В воль­ере голуби, попугаи, семейка малиновок и стайка птичек-пролетариев, которые, если верить табличке, называются гаечками, хотя Силеста, которая специально сходила в библиотеку, чтобы удостовериться, сказала, что скорее всего они не более чем из хвастливого воробьино­го племени. Услыхав вынесенный вердикт, мисс Краузе, естественно, тут же заявила о себе. Одна из ее характерных особенностей (и, вероятно, причина, по которой ее никто ни о чем не спрашивает) состоит в том, что ни при каких обстоятельствах она не соглашается вступать в дискуссию. Даже симпатизировавшие ей не могли добиться он нее ничего, кроме зловещей улыбки и решительного, отрывистого кивка головой.

Однажды во вторник, за неделю до Дня мобилизации (дело было задолго до полудня, и свидетелями возникшей конфронтации была только трое александрийцев), Алена так далеко зашел в нарушении собственного обета молчания, что попытался заговорить с мисс Краузе.

Он недвусмысленно остановился прямо перед ней и стал медленно вслух, со своим не внушающим доверия акцентом читать текст «ДОВОЛЬНО НАСМЕХАТЬСЯ»:

– «Министерство внутренних дел Правительства Соединенных Штатов по секретной указке Сионистского Фордовского фонда систематически отравляет Мировой океан так на­зываемым «кормом для ферм». Это и есть «мирное использование ядерной энергии»?» Ко­нец цитаты. Нью-Йорк Таймс, 2 августа две тысячи двадцать четвертого года. «Или это но­вый Мундоггл!!», «Мир природы», январь. «Можете вы и дальше оставаться равнодушны­ми? В результате откровенного систематического геноцида ежедневно погибает пятнадцать тысяч морских чаек, тогда как выборные власти фальсифицируют и извращают очевидные факты. Знакомьтесь с фактами. Пишите конгрессменам. Добивайтесь, чтобы ваш голос был услышан!!»

Пока Алена бубнил, мисс Краузе становилась все пунцовее. Сжав пальцами бирюзово­го цвета черенок для метлы, к которому был прикреплен ее плакат, она стала резко и быстро двигать его вверх-вниз, будто этот человек с иностранным акцентом был какой-нибудь усевшейся на плакат хищной птицей.

– Вы сами так и думаете? – спросил он, дочитав до конца, в том числе и подпись, не­смотря на ее дергание плаката. Он прикоснулся к своей жесткой, как щетка, белой бороде и философически сморщил лицо. – Мне хотелось бы узнать побольше, да-да, хотелось бы. Мне было бы интересно послушать, что вы об этом думаете.

Она вся оцепенела от ужаса. Ее глаза закрылись сами собой, но усилием воли она за­ставила их открыться.

– Может быть, – он был беспощаден, – мы сможем обсудить это дело во всех подроб­ностях. Когда-нибудь, когда вам захочется быть более разговорчивой. Ладно?

Она кое-как соорудила улыбку и отвесила ему мизерный кивок. На некоторое время она была в безопасности, но все равно сидела затаив дыхание, пока он не прошел полпути до противоположного конца набережной, и только тогда позволила воздуху обрушиться на свои легкие. Одного глубокого вдоха оказалось достаточно, чтобы ее руки оттаяли и мелко за­дрожали.

М-день выдался по-настоящему летним и радостным, он походил на каталог самых жизнеутверждающих творений живописцев всех времен и народов – облака, флаги, зелень листвы, переполненные радостными переживаниями люди, а позади всего этого – спокойное, чистое, по-младенчески голубое небо. Маленький Мистер Поцелуйкины Губки прибыл на место первым, а Танкрид, одетый во что-то, напоминающее кимоно (чтобы спрятать краде­ный «люгер»), последним. Силеста не пришла вообще (она только что узнала, что удостоена обменной стипендии и отправляется в Софию). Они решили, что обойдутся без Силесты, но решающей оказалась совсем другая неявка. В М-день жертва не сочла необходимым осчаст­ливить парк своим присутствием. Снайлз, голос которой по телефону был почти взрослым, делегировали в вестибюль Сити-банка с наказом позвонить в дом престарелых на Западной 16-й улице.

Ответившая ей сиделка оказалась временной. Снайлз, всегда лгавшая вдохновенно, на­стаивала, чтобы ее мать, миссис Андерсон, – конечно же, она там живет, – миссис Альму Ф. Андерсон пригласили к телефону. Это дом двести сорок восемь по Западной 16-й, не так ли? Где же она, если ее там нет? Разволновавшаяся сиделка объяснила, что проживающих, всех, у кого было настроение, увезли на пикник по случаю празднования Четвертого июля на озе­ро Хопатконг как гостей гигантского кондоминиума пенсионеров Джерси. Пусть дочь падает духом, рано утром они вернутся, и тогда ей удастся поговорить с матерью.

Итак, без отсрочки обряда жертвоприношения обойтись не удалось. Ампаро подсунула им какие-то пилюли, которые стянула у матери, наградив себя ими за очередной выдержан­ный ею скандал. Джек покинул их, объяснив, что он уже и без того на грани психопатии; до самого сентября никто из них больше Джека не видел. Банда распадается, как кусочек пиле­ного сахара, пропитанного слюной, когда слегка надавишь на него языком. Но, черт побе­ри, – море по-прежнему отражает все то же голубое небо, голуби в клетке вольера не стали менее радужными, и деревья продолжают себе расти.

Они принялись шутить и дурачиться на тему истинного значения буквы «М» в слове «М-день». Снайлз начала с «мисс Номер, мисс Шарабан и мисс Бифштекс». Танкрид, у которого чувства юмора не было вовсе или оно было уж слишком индивидуальным, не придумал ничего лучше сокращения от «мать муз». Маленький Мистер Поцелуйкины Губки предложил «Мило­сердные небеса!». Мэри Джейн резонно настаивала, что это означает «Мэри Джейн». Но Ам-паро заявила, что «М» заменяет слово «Апломб», поэтому и тянет за собой день.

Потом, лишний раз убедившись, что, когда идешь под парусом, ветер неизменно дует в спину, на отметке 99,5 частотной настройки они поймали долгий, как день, балет Терри Райли «Орфей». Они проходили его в мим-классе, и по сей день он оставался частью их мышц и нер­вов. Как только Орфей спустился в ад, поросший грибами размером от горошины до целой планеты, александрийцы преобразились, превратившись в очень правдоподобную стайку душ, пребывающих в муках, каких не бывало со времен Якопо Пери. Отовсюду стали стекаться и в конце концов затопили тротуар небольшие в это послеполуденное время и уже рассеявшиеся было группки зрителей, загоревшиеся признаками чисто взрослого внимания. Выразительно­стью танца александрийцы превзошли самих себя – и каждый в отдельности, и все вместе; и хотя они не смогли бы выдержать тот же накал до апофеоза (в полдесятого вечера) без сильно­действующего психосоматического ветра в своих парусах, их танец был неподдельной и во многом личной мукой. Уходя этим вечером из Баттери, они чувствовали себя гораздо лучше, чем все это лето. В некотором смысле им удалось изгнать из себя злых духов.

Но, возвратившись на Рыночную площадь, Маленький Мистер Поцелуйкины Губки не смог уснуть. Ему не выпутаться из этой китайской головоломки, потому что все его внут­ренности уже сплелись от нее в невообразимый узел. Только когда он отомкнул запоры на окне и выбрался на карниз, ему удалось избавиться от неприятных ощущений в кишках. Го­род – это реальность. Его комната – нет. Реальны и карниз, и его голая задница, буквально впитывающая в себя эту реальность. Он не отрывал взгляда от медленного движения на не­привычно большом удалении и собирался с мыслями.

Он понимал, даже не спрашивая остальных, что убийство не состоится. Эта идея нико­гда не трогала их так, как его. Одна пилюля, и они опять превратятся в артистов, которым не оторвать глаз от собственных отражений в зеркале.

Он наблюдал, как постепенно выключается город. Рассвет очень медленно разделял небо между востоком и западом. Появись сейчас на 58-й улице пешеход и подними он взгляд, он тут же заметил бы беззаботно болтающиеся голые мальчишеские пятки.

Он должен убить Алену Ивановну сам. В этом нет ничего невозможного

В спальне за спиной давным-давно надрывается телефон. У него мягкий, неопределен­ной тональности голос ночного времени. Должно быть, это Танкрид (или Ампаро?) хочет об­судить с ним это дело. Нетрудно представить их аргументы. На Силесту и Джека теперь по­лагаться нечего. Или еще яснее: из-за «Орфея» они стали слишком заметными. Начнись хотя бы крохотное расследование, скамейки сразу же о них вспомнят, вспомнят, как прекрасно они танцевали, а уж полиция-то догадается, у кого что искать.

Однако настоящая причина – по крайней мере теперь-то Ампаро постыдилась бы гово­рить, что ее пилюли действуют расслабляюще, – заключается в том, что они прониклись жа­лостью к своей жертве. За последний месяц они слишком хорошо узнали его, и сострадание разъело их решимость.

В папином окне появился свет. Время начинать. Он встал, весь в золоте солнечного света нового дня свершения, и пошел по карнизу шириной всего треть метра к своему окну. От долгого сидения по ногам бегали мурашки.

Он подождал, пока папа не отправился в душ, потом на цыпочках прокрался к старому секретеру (У. энд Дж. Слэун, 1952) в его спальне. Связка папиных ключей уютным калачи­ком свернулась на ореховой фанеровке. В ящике секретера лежала коробочка из-под суве­нирных мексиканских сигар, а в сигарной коробке – бархатный мешочек, а в бархатном ме­шочке – папина точная копия французского дуэльного пистолета образца примерно 1790 го­да. Предосторожности папы касались не столько сына, сколько Джимми Несса, который при каждом удобном случае считал своим долгом показать серьезность угроз покончить с собой.

Когда папа принес пистолет, сын первым делом очень внимательно изучил прилагав­шийся буклет, поэтому сейчас не составило труда выполнить всю процедуру его подготовки к бою быстро и безошибочно. Он сперва забил в дуло отмеренную скрутку пороха, а потом свинцовую пулю.