Но это не получалось в Риме. Каждое его распоряжение, каждый закон сначала обсуждались, забалтываясь, и только после окрика выполнялись. Однажды он поинтересовался у Цицерона, что тому не нравится в предлагаемых законах. Оратор честно ответил, что устраивает суть, но не процедура принятия. Вопреки ожиданию Цезарь вспылил:
– Какая разница, буду ли я долго выслушивать болтовню сенаторов, у которых нет другого занятия и которые все равно согласятся с разумным решением, или сразу прикажу поступить, как надо?!
– Но Республика, Цезарь…
– Неужели ты не видишь, что Республика стала только пустым звуком?!
Цицерон ужаснулся, Цезарь откровенно признавал, что ни в сенате, ни в Республике не нуждается. Но это уже не диктатура, а настоящая монархия, то, против чего столько лет боролись римляне, за что сложили свои головы Клодий, Катон, множество других достойных граждан! Конечно, то, что делает для Рима и всей страны Цезарь, весьма похвально, он разумен, справедлив, деятелен, но все равно власть одного не может заменить власти всех! А наивные мальчишки вроде Марка Брута еще надеются исправить диктатора, чтобы тот возвысил «добрых людей». В чемто Брут умен, а в чемто не просто наивен, а глуп!
А сам Цезарь задыхался от нехватки времени и людей. Диктатору как воздух нужны честные, толковые соратники, способные, как на войне, четко выполнять приказы, не размышляя и не жалея своей жизни. Но стоило оставить за себя Марка Антония и Долабеллу, как те перессорились, ввергнув Рим в хаос. А те, кто мог бы управлять с толком без кутежей и скандалов, как Марк Брут, норовили уйти в оппозицию, и теперь масса времени и сил уходила на то, чтобы не допустить их объединения. Иногда хотелось крикнуть на весь Рим: «Не мешайте мне! Мне уже недолго осталось!» Это «недолго» включало в себя и намерение уйти в новый поход, и понимание, что болен.
Страшно мешал гениальный болтун Цицерон. Цезарь всегда двояко относился к знаменитому оратору, с одной стороны, восхищаясь его талантом философа и умением облечь в цветистую словесную форму даже самую заурядную идею, с другой – слегка презирая за трусость и готовность сменить эту идею в угоду более сильному. Но всегда признавал, что второго Цицерона не может быть, так рассуждать, как Марк Туллий, не дано никому. В отличие от других Цезарь лишь снисходительно посмеивался над неуемным восхвалением Цицероном собственных заслуг, мог часами выслушивать его воспоминания о раскрытии заговора Катилины и спасении Республики тогдашним консулом. Когда у Цицерона умерла дочь, первым откликнулся именно Цезарь, написав Марку Туллию проникновенное письмо, полное сочувствия и поддержки. Цезарь знал, что такое потерять единственное любимое дитя в таком возрасте, в этом они с оратором были схожи, дочь Цезаря Юлия тоже умерла молодой при родах.
Но одно дело сочувствовать в горе или терпеть бесконечные разговоры и совсем другое – видеть, что ради красного словца Цицерон иногда готов попросту заболтать хорошее решение! На словах гений ратовал за идеалы Республики и якобы изза них противился возвеличиванию Цезаря. Но диктатор знал, что стоит сурово сдвинуть брови, и Цицерон начнет произносить нужные ему слова. Пользоваться этим не хотелось, напротив, очень хотелось, чтобы и сам Марк Туллий понял правильность поступков диктатора и неизбежность сильной власти.
Постепенно ожидание приступа стало привычным, он научился не бояться, рядом всегда находился раб, знающий, что делать в таком случае.
К Цезарю постепенно возвращались его привычная доброжелательность и мягкость. Жестокий в бою и к врагам, в остальное время он славился именно доброжелательностью и пониманием. Усилием воли он приказал себе не думать о возможном приступе и отправился на Яникул.
Конечно, они уже не проводили ночь за ночью в страстных объятиях, но Цезарь, казалось, ожил, проснулся от тяжелого сна. Болезнь болезнью, а жизнь продолжалась. И какая жизнь!
Закончилась самая длинная в истории Рима осень, удлиненная изза добавленных Цезарем двух месяцев. Пришла зима, а с ней и его пятьдесят шестой день рождения. Рим праздновал бурно. Не отстали и сенаторы. Словно соревнуясь друг с дружкой, они наперебой предлагали Цезарю все новые и новые привилегии. Оставалось одно – признать его царем.
Цезарь одевался, как цари Альба Лонга – в багряную тогу и красные сапоги, с золотым венком на голове, словно подчеркивая свою божественность. За пять дней до февральских нон во время въезда в Рим во главе овации – усеченного триумфа – ктото из толпы приветствовал Цезаря как царя. Царь полатински Rex, но таково же было и семейное имя Гая Юлия. Не услышав поддержки остальных, Цезарь сумел перевести все в шутку, крикнув в ответ:
– Ты ошибся, я не царь, я Цезарь!
И все поняли, что Цезарь звучит куда более представительно. Кто же тогда мог знать, что совсем скоро его имя станет нарицательным, действительно обозначая человека, облеченного наивысшей властью!
На статую Цезаря на форуме надели золотую царскую корону, и хотя пробыла она там недолго, сняли народные трибуны, все показывало, что до получения диктатором именно царской власти осталось немного. Все остальное у него уже было.
В иды февраля на празднике лупекарий, где главным жрецом по положению оказался Марк Антоний, тот сделал уж совсем явный жест – преподнес Цезарю золотую корону, предлагая стать царем. Позже говорили, что именно тогда Марк подписал ему смертный приговор. Но Антоний явно не хотел ничего плохого. После такого предложения в толпе наступила тишина. Неужели республиканец Цезарь, ставший пожизненным диктатором, возьмет корону и назовет себя монархом?!
Цезарь встал, оглядывая притихших людей. Они не понимают, что вся власть у него уже есть и эта корона только внешний атрибут? Глупцы! Впервые Цезарь почувствовал к толпе презрение. Он жестом отодвинул корону:
– Я диктатор, этого достаточно.
Но Марк Антоний повторил свое предложение. И снова Цезарь отказался. Толпа взревела, устроив ему длительную овацию. Плебс Рима поверил, что диктатору не нужны царские регалии!
А по Риму пополз слух, что только римский царь сможет разгромить парфян. И хотя в сенате были уверены, что слухи распускают шпионы Цезаря, сами же сенаторы и наделяли Цезаря всеми возможными полномочиями и регалиями. Оставалась только золотая корона. Цезарь ждал…
Теперь, приходя на Яникул к любовнице, он часто желчно посмеивался, пересказывая старания сенаторов.
Но сам он не мог долго сидеть в Риме. И хотя в этот раз както не слишком стремился уйти в поход, к нему все же серьезно готовился. Так боевая лошадь, давно застоявшаяся в сытой конюшне, услышав звуки трубы, забывает обо всем. Казалось, стоит выйти на даков, как вернутся молодость, сила, отступит болезнь и придет второе дыхание.
До похода оставалось всего семь дней… Клеопатра понимала, что это означает и ее собственный отъезд, нелепо сидеть в Риме, когда Цезаря в нем нет. Корабли в Остии готовили к отплытию в Египет… Но сейчас, считая дни, она торопила события, потому что знала – в Риме заговор против Цезаря. Казалось, этого не видит только он сам. Цезарь отмахивался от всех предупреждений:
– Меня убивать невыгодно, моя жизнь сейчас нужнее Риму, чем мне самому.
Сенат даровал диктатору право быть похороненным не за пределами Города, а в самом Риме! Такого удостаивались только народные герои.
Цезарь смеялся:
– Вот теперь можно и умирать! Чего еще желать римлянину, как не быть похороненным в Городе? Чего же мне бояться?
Клеопатра ударила его кулачком в грудь:
– Несносный! А как без тебя я? Цезарион?
Цезарь стал серьезен:
– Клеопатра, я тебя люблю. Очень. И Цезариона люблю. Но я стар и болен, тебе нужно устраивать свою жизнь.
Любовница, как и ожидалось, взвилась:
– Как ты смеешь?! Тебе не удастся прогнать нас!
Цезарь покачал головой:
– Тебе двадцать четыре, мне пятьдесят шесть. Ты молода и красива, я стар и болен.
– Тебе ли, находящемуся на вершине власти в Риме, так говорить?
– Одна часть римлян меня обожествляет, другая ненавидит, третья только терпит. Каких больше? Не ты ли мне все уши прожужжала о заговоре? Я готов.
– К чему готов?
– Моя жизнь сейчас дорога не столько мне, сколько Риму. Если со мной чтото случится, государство еще долго не будет знать покоя, ввергнувшись в новую гражданскую войну. Это понимают все, но если Рим не желает видеть меня диктатором, то пусть снова воюет сам с собой.
– А как же покорение остального мира?
Цезарь помолчал, потом с легкой горечью спросил:
– Ты веришь в это? Нужно ли это Риму? Он погряз в разврате и развлечениях. Плебс не желает ничего, кроме хлеба и зрелищ, римляне отвыкли работать даже головой. Что я буду делать с завоеванными странами, кроме как соберу с них дань? Даже люди в моих новых поселениях ждут того же – подачек и развлечений. Римляне сами не понимают, что время Республики прошло. Но, хотя у Рима впереди расцвет, я вряд ли ему буду нужен. Ты должна подумать о себе и сыне…
Клеопатра слушала с отрешенным видом, Цезарь даже не был уверен, что она его слышит. И вдруг царица тихо произнесла:
– Снова пророс овес…
– Что?! – опешил любовник.
– Когдато ты спрашивал, как египетские женщины узнают, кто родится – сын или дочь. У меня снова пророс овес.
– Ты хочешь сказать, что беременна от меня?
Клеопатра вскочила на ноги.
– Надеюсь, ты не думаешь, что от Птолемея или вон… от… Цицерона?!
– Клео…
Ее синие глаза были полны слез, а голос от горечи даже зазвенел:
– Просто мы не нужны тебе, Цезарь, ни я, ни Цезарион, ни он, – Клеопатра приложила руку к животу. – У тебя есть одна большая любовь на всю жизнь – Рим. Все остальные только мимолетные увлечения. Ради власти над Городом ты можешь пожертвовать всем!
Она жестом остановила попробовавшего возражать Цезаря.
– Я мешаю тебе. Тебе не простят связи с египтянкой и рождения двоих сыновей. Через несколько дней ты уйдешь в новый поход, и мне незачем оставаться здесь. В Остии уже готовят корабли к отплытию.
Перед Цезарем снова стояла царица, и ее тон не терпел возражения! Если честно, то в глубине души он был даже благодарен Клеопатре за то, что приняла решение за них обоих. И все же он не мог не сказать:
– Я признаˆю этого сына.
Клеопатра насмешливо сверкнула глазами:
– Зачем? Скажи, что тебе предрек оракул про будущий поход?
– Сказал, что мне стоит больше бояться не похода, а мартовских ид.
– Иды через семь дней… Ты не можешь отправиться раньше?
– Раньше? Зачем?
– Цезарь, поверь, для тебя нет сейчас более опасного места в мире, чем Рим.
– Это тебе твои шпионы сказали?
Она сокрушенно покачала головой:
– Почему ты не хочешь ничего слышать? Если не меня, то хотя бы оракула послушай.
– Клеопатра, сколько раз я не одерживал победы только потому, что не вступал в бой изза предсказания авгуров! И сколько раз я эти победы одерживал, наплевав на все дурные предзнаменования! Почему я должен бояться обычного дня в середине марта только потому, что сова прокричала не с той стороны или куры были слишком сыты, чтобы клевать свое зерно?!
– Люди гибнут во все дни.
– Если мне суждено умереть в мартовские иды, то я умру именно в мартовские иды независимо от того, буду ли возлежать дома в триклинии, сидеть в кресле в сенате или на коне перед легионами в боевом строю!
Увидев, что Клеопатра снова едва не плачет, он попытался ее успокоить:
– Клеопатра, меня сейчас убивать никому не выгодно. Это ввергнет страну в новую гражданскую войну, от которой все и так страшно устали. Сенаторы не глупы и прекрасно это понимают. Лучше уж перетерпеть меня несколько дней, чтобы потом объявить вне закона, когда я буду подальше от Рима. Или подослать убийц там. При чем здесь иды?
Цезарь мечтал уйти и вернуться с новым триумфом. Клеопатра мечтала о другом: что он завоюет половину мира и завещает ее Цезариону.
– А что будет если… если ты не вернешься?
– У Цезариона есть мать, а у нее Египет. Значит, Цезарион получит в наследство только Египет, а остальной мир завоюет себе сам. Должен же мой сын быть на меня похожим?
Она долго смотрела в его глаза, потом покачала головой:
– Ты завоюешь весь мир, и Цезарион получит от матери Египет, а от отца Парфянское царство.
Впервые за несколько последних недель Цезарь улыбнулся:
– Договорились. Ты не останешься в Риме?
– Ни за что! Как только будет возможно, уплыву в Александрию!
Разговор оставил очень тяжелый осадок. Глядя вслед уходившему Цезарю, Клеопатра сокрушенно произнесла:
– Больше я его не увижу…
– Ты что такое говоришь?! – ахнула Хармиона.
– Он не поверил. Его убьют…
Не только Цезарь обращался к предсказателям, Клеопатра тоже позвала своего:
– Внимательно смотри, что ждет Цезаря в ближайшее время.
Тот долго молчал, потом покачал головой:
– Он погибнет в иды марта, царица, авгур прав.
– Нет! Он весь день просидит дома взаперти, никуда не выходя и никого не принимая!
– Даже дома человек может погибнуть.
– Ничего нельзя изменить?
– Боги не любят, когда меняют их решения…
– Я попробую… – пробормотала Клеопатра. – Иди.
Хармиона, провожая предсказателя, осторожно поинтересовалась:
– Что, и правда так плохо?
– Линия его жизни обрывается в середине марта.
Клеопатра услышала, крикнула вслед:
– Значит, будет жить без линии!
Хармиона ужаснулась, неужели она собирается идти против воли богов?! Хотя от Клеопатры всего можно ожидать…
Царица и правда приняла свои меры, причем очень непохожие друг на дружку. Она отправилась в храм Венеры и долго стояла перед ее статуей, о чемто умоляя. Богатые дары, оставленные перед изображением богини, должны были помочь исполниться просьбе.
На свое собственное изображение царица даже не глянула. О чем просила? Оставить в живых Цезаря, клянясь, если тот переживет иды марта, хоть силой увезти его в Александрию. Никакого Рима, если в нем столько людей против Цезаря!
Вторым поступком было письмо, инкогнито отправленное Кальпурнии, с предупреждением, что для Цезаря опасно кудато выходить в иды, чтобы держала мужа, как могла, дома.
– Этото к чему?
– Она жена, пусть хоть она удержит его от публичных выступлений в этот день!
Шпионы Клеопатры докладывали ей о каждом шаге Цезаря. Неизвестно, прочитала ли письмо Кальпурния, но ничего сделать не смогла. Царица узнала, что диктатор весь вечер провел у Лепида, против обыкновения задержавшись за ужином и даже немало съев и выпив, что было странно. Всегда воздержанный Гай Юлий много пил и ел только в Александрии.
Неожиданно зашел разговор о… смерти, вернее, о том, какая лучше. Цезарь сказал, что предпочел бы любую, но неожиданную.
– Жить в ожидании страшно. Лучше погибнуть неожиданно, чем долго ждать своего часа.
Многим стало от этих слов не по себе. Лепид натянуто рассмеялся:
– Тебе ли чегото бояться, Цезарь? Ты столько сделал для Рима…
Тот вскинул на помощника темные умные глаза, губы чуть дрогнули в усмешке:
– Я и не боюсь. Но сколько бы я ни сделал, основное пока впереди. Еще столько задумок!
– Цезарь, верно ли, что ты решил отвести русло Тибра?
– Я многое еще решил сделать. И канал прорыть через Коринфский перешеек. И Парфию завоевать… Так что меня не стоит убивать, я еще пригожусь…
По спинам собеседников пробежал холодок. Он так спокойно говорил о возможном убийстве? А глаза Цезаря стали насмешливыми:
– Я же сказал, что не боюсь смерти. – И снова повторил: – Моя жизнь сейчас Риму дороже, чем мне самому. Если со мной чтото случится, страна будет ввергнута в новую гражданскую войну, куда тяжелее той, что недавно закончилась. Стоит ли убивать столько римлян, чтобы устранить одного меня?
Цезарь всегда был остроумным и доброжелательным собеседником, поговорить с ним любили, но на сей раз большинству стало не по себе. Нельзя же так спокойно относиться к возможному собственному убийству!
Ужин получился не слишком веселым, Цезарь непривычно много пил, мрачно шутил, и настроение у всех было не очень хорошим.
Прощаясь, он усмехнулся:
– Риму осталось потерпеть меня всегото три дня. Неужели не вытерпит?
Утро мартовских ид выдалось ненастным. Серые облака еще с ночи затянули все небо, но ветер обещал разогнать их. Пока весна не слишком баловала Рим и его окрестности теплом.
Царица поднялась привычно с рассветом, принесла дары домашним ларам, легко позавтракала, но странное беспокойство не давало заняться делами. Хармиона с беспокойством наблюдала за ней. Служанка и сама чувствовала чтото недоброе. Из головы не выходило предсказание оракула об идах марта.
Клеопатра несколько минут в волнении ходила по таблину, потом вдруг подозвала к себе Хармиону:
– Возьми стило и табличку, пиши.
– Что писать?
– Пиши, что я больна! Что у меня… выкидыш! Чтобы немедленно ехал сюда!
– Я плохо пишу на латыни.
– Пиши погречески, он поймет.
Царица говорила тоном, не терпящим возражений, но Хармиона и сама поняла, что она права. Почемуто и Хармиона чувствовала, что на сей раз оракул не ошибся, Цезаря в Риме подстерегает какаято опасность. Возможно, если удастся выманить его на виллу, все обойдется? Ради спасения Цезаря Клеопатра была готова даже на такую страшную ложь…
Отправляя раба с письмом, ему строго наказали передать только в руки самому диктатору, мол, важное дело. А еще бежать со всех ног, чтобы успеть перехватить его до ухода в сенат. Но если вдруг что… то бегом возвращаться обратно.
Он успел бы, не попадись на мосту один за другим два воза с сеном, которое везли в Город. Поленившись объезжать до большого моста, возница сунулся на узкий деревянный и посередине застрял. Он то тянул бедного мула под уздцы, то толкал сзади, ничего не помогало. Убедившись, что это надолго, раб был вынужден отправиться далеко в обход на каменный мост. Это заняло много времени…