Она с ненавистью глядела на доктора Мерсье, но он не дрогнул и не отвел глаза:
– Да, я буду упорствовать в том, что именно вы погубили Себастьяна ядом, еще неведомым докторам. Отравители хитры и коварны.
– Но почему, почему вы идете против очевидности? – отчаянно кричала Николь. – Почему?!
– Я вовсе не иду против очевидности, – пожал плечами Мерсье. – Вы спрашиваете почему? Отвечу. Для меня совершенно очевидно, что в ту минуту, когда я подошел к вашему мертвому брату и начал осматривать его, ключа под его подушкой не было. Ведь я приподнимал его голову, а чтобы не трогать мертвого тела, брался за подушку, приподнимая и ее. Я точно знаю: там не было ключа. А потом он появился. Вы оставались в комнате одна, вы его туда и подсунули. Вот самое убедительное доказательство, мадемуазель Николь!
Тем временем префект полиции отправился обыскивать комнату сестры. И вскоре там нашли две вещи: баночку с неизвестным снадобьем – и дневник, вот эту самую тетрадку. Николь ничего не знала: ее к тому времени уже увели в Консьержери.
Ну, тут уже ни у кого не осталось сомнений ни о причинах преступления, ни о снадобье, которым был отравлен Себастьян. Сочли, что в баночке находился тот самый яд, о котором писала Николь: снадобье из бургундской поганки. Его как-то опробовали – уж не знаю точно, как и на ком, – но вскоре судьи убедились, что все именно так. Яд смертельный, вызывающий мгновенную остановку сердца. Судя по всему, Николь вернулась в комнату брата и каким-то образом ухитрилась мазнуть ядом по царапине, которую оставила на его руке… И он мгновенно умер. Она заперла дверь и ушла, думая, что никто и никогда ни о чем не догадается… Но вышло все иначе!
Конечно же, взяли под стражу и мадам Ивонн. Но она оказалась хитра. Уж не ведаю, как ей удалось пронести с собой малую толику бургундского яда, однако на другой день ее нашли в тюремной камере мертвой. Она прибавила к неисчислимым грехам своим еще один – покончила самоубийством и теперь предстанет перед судом куда более справедливым и беспощадным, чем суд людской. Но не сомневаюсь, что, когда слухи о ее смерти дошли до Николь, она жестоко позавидовала своей бывшей наставнице и растлительнице! Думаю, все отцово наследство, ради которого Николь пошла на убийство, она теперь готова была бы отдать за капельку губительного снадобья и не побоялась бы тоже отягчить свою душу грехом самоубийства, случись у нее такая возможность. Но ей на сей раз никто не помог, даже враг рода человеческого, к которому, если судить по дневнику, она взывала не раз. Бедной Николь пришлось перенести все тяготы дознания… Я не могу удержаться от слез, представляя ее страдания, пусть и заслуженные, но все же…
Впрочем, она сделала все, чтобы избавить себя от пыток и ускорить смерть, она безоговорочно признала все предъявленные ей обвинения. А поэтому дошла до эшафота на своих ногах и воздела к небу непереломанные руки, и лицо ее оставалось в минуту смерти так же прекрасно, как и при жизни.
Моя сестра была гильотинирована.
Господи, отпусти ей ее грехи. Господи, прости ее!
Я записала все это, чтобы мои дети когда-нибудь прочли о судьбе своей тетушки и ужаснулись ей. Чтобы поняли, как глубоко в наших душах может угнездиться порок. Сначала мы думаем, что властвуем над своими порочными качествами, но нет: они властвуют нами и не дают спастись от них!
Но теперь, завершая записи, я начала думать, что вряд ли стоит давать кому-то читать дневник. Все-таки у меня две невинные дочери, а Николь слишком много писала такого, о чем девицам знать не стоит. Нет, уж лучше я спрячу тетрадку и постараюсь больше никогда и никому не обмолвиться о печальной и позорной участи моей младшей сестры. Выбросить его? Наверное, разумно было бы уничтожить его, но у меня не поднимается рука. Ведь это все, что осталось от Николь. Горько, горько кляну я себя за то, что на долгие годы совершенно забыла о существовании младшей сестры. Я была счастлива со своей семьей, а в это время бедная Николь катилась в бездну, в бездну…
Именно поэтому я оставлю ее дневник у себя, чтобы иногда перечитывать его, и преисполняться смирения, и напоминать себе о том, что в истории грехов Николь отчасти есть доля и ее сестры Клод.
Подписано собственноручно – Клод Превер.
Наше время. Конец августа, Мулян, Бургундия
– Из чего?!
– Из подсолнуха, – терпеливо повторила Алёна. – Французы не грызут семечек, вы уж мне поверьте. Они к этому занятию относятся с презрением. Для них грызть семечки – то же, что… ну, я не знаю… паслен придорожный есть. Я как-то нарочно выясняла у некоторых французских крестьян, еще в позапрошлом году, почему они семечки не щелкают, ведь так вкусно. Вкусно, удивляются они? Что ж тут вкусного? И зачем их нужно щелкать? Семечки нужны для получения масла, зачем их грызть? Они портят зубы и засоряют желудок, Лучше уж, в конце концов, орехов поесть. Так что подсолнух тут сыграл свою роль.
– То есть, как пишут в политических криминальных романах, русский след? – криво ухмыльнулся Жюль.
– Русский, – кивнула Алёна. – Только к чему?
– Ну уж об этом вы, наверное, в жизни не догадаетесь, – с ненавистью проговорил он. – Давайте выходите из машины!
И он свернул на обочину, остановился. Перегнулся через колени Алёны, открыл ей дверцу:
– Выходите и бегите, ну!
Мелькнула безумная надежда, но тотчас и растаяла. Вот она, была и нету… «Если у вас есть слезы, приготовьтесь пролить их», – вспомнилось вдруг из Шекспира. Да, очень актуально…
– Я не выйду, – пробормотала Алёна, тупо уставившись на черный ствол. – Нет!
Его пальцы, сжимавшие пистолет, напряглись:
– Выходи, ну! А то вышвырну!
И он досадливо оскалился, потому что выкрикнул последние слова по-русски.
– Ага, – сказала Алёна, с трудом отводя глаза от оружия и просто-таки физическим усилием заставляя губы шевелиться, – значит, я все же угадала. А хотите, угадаю, к чему ведет русский след?
Бог ты мой, какая сардоническая ухмылка… В голосе Жюля и до того присутствовала этакая смесь ненависти и презрения, но тут презрение захватило позиции лидера:
– Ну давай, угадай. Позабавь меня.
Она повернулась к нему лицом, осторожно, незаметно опуская ногу из машины и нашаривая землю.
– У вас вон там, – она осторожно показала на средний палец его левой руки, упиравшейся в панель управления, – пластырь немножко отклеился.
– Ну и что?
– Приклейте. А то отвалится, и все увидят, что у вас татуировка – перстень со змеей!
Эти слова она проорала ему в лицо так, что он невольно отпрянул, а потом вывалилась из машины и, мгновенно вскочив, кинулась не в лес, а назад, за автомобиль.
Ей в жизни таких трюков проделывать не приходилось, она считала себя не слишком ловкой, да и была, наверное, такой, но, когда спасаешь жизнь, тут не до неловкости, честное слово. И бросок за машину, а не в лес… Правду говорят, что в критические минуты (минуты, а не дни!) мыслительные способности обостряются до предела. Обострились и у нашей героини. Если бы она кинулась на обочину, ее уже догнала бы пуля, потому что Жюль все же рефлекторно выстрелил ей вслед, а через стекло он стрелять не станет – ему же машину сдавать в прокатную контору, как же ее сдавать с разбитым стеклом?! Ему понадобится выйти из машины, чтобы выстрелить в Алёну снова, а за это время… может быть, за это время какое-то чудо…
И тут же реальность показала, что мыслительные способности в критические минуты, конечно, обостряются, но все же именно до предела, а предел Алёниным способностям настал очень быстро. Во-первых, Жюлю, похоже, было наплевать на то, что о нем подумают или даже скажут в прокате, потому что он выстрелил через заднее стекло и Алёну осыпало мелкими колючими крошками. И пока она сжималась около серого металлизированного бока, оглушенная, онемевшая, пока пыталась кое-как отряхнуться, он уже выскочил из машины и оказался рядом.
Схватил за волосы, откинул голову, повертел перед ее глазами левой рукой, с которой уже сорвал пластырь, так что красная змея, кусающая себя за хвост, была отчетливо видна:
– Догадливая, тварь… Значит, правильно я делал, когда посылал Стаса прикончить тебя во Франции! Но он не успел, его взяли по пути в аэропорт, выследили! Все из-за тебя! Если бы ты не позвонила тогда, мы бы не запаниковали, не бросились бы выслеживать Крошку, Стас не попался бы ему на глаза, Крошка не передал бы его примет в Интерпол, за ним не установили бы мгновенно слежку, его не взяли бы на пути в аэропорт, не раскололи бы, не смели бы нас в Москве с лица земли, не шли бы теперь по моему следу… Все из-за тебя!
В его словах было слишком много сослагательного наклонения. Да и вообще слов было слишком много, выкрикнутых яростно, злобно, с сокрушительной ненавистью. Неужели правда, что она, Алёна Дмитриева, оказалась камнем преткновения на пути какой-то могущественной организации, за которой безуспешно охотился Интерпол? Неужели именно благодаря ее дурацкому звонку организация разгромлена?
Наверное, она должна была преисполниться гордости, но… почему-то не преисполнилась.
Жюль преувеличивает, конечно. Алёна в этой игре так себе, случайный камушек, попавший в башмак… Нет, правда, все случайно вышло. Вчера ведь по телевизору интерполовец с обрезанным ухом, как его… Miette, Крошка стало быть, совершенно конкретно говорил, что Интерпол давно следил за… неведомо, как они называются… Алёна пропустила мимо ушей название банды, судя по одинаковым татуировкам на пальцах Жюля и Брута, какие-нибудь Братья Красной Змеи, или Сыновья ее, или просто – Краснозмеевцы, бес их разберет. Спросить Жюля? Нет, он не скажет! Да и какой он Жюль? Не Жюль он, конечно, а Петя, Вася, Гриша… Юлий в лучшем случае, ведь имя Юлий во французском варианте и будет – Жюль. Собственно, и не имеет его имя значения, и название организации не имеет, а имеет значение только то, что Жюль заставил Алёну подняться, и оттащил на обочину, и приткнул спиной к дереву, и, держа на уровне ее лба пистолет, чистоплотно отступил на шаг… наверное, чтобы не забрызгаться, когда из ее пробитой головы брызнет…
Но что такое?!
Жюль вдруг резко качнулся назад, да так, что еле устоял на ногах. На мгновение Алёне показалось, что в него выстрелили, она вроде бы даже посвист какой-то различила сквозь шум крови в ушах, – но нет, он не был ранен, просто, наверное, поскользнулся. Выпрямился, снова начал понимать пистолет – и тут его снова качнуло назад. Да как!
Его движения странно выглядели – как будто кто-то подошел сзади и с силой рванул за плечо.
Жюль не устоял на ногах, упал, вскочил, суматошно озираясь.
Алёне бы кинуться в чащу, бежать, спасаться, но потрясение было слишком сильным – она и с места тронуться не могла. Только и способна была, что стоять да тупо наблюдать за происходящим.
А что происходит-то? Что с Жюлем происходит?! Почему он то крутится волчком, то бьется на земле, то пытается встать – и снова падает? Уронил пистолет и никак не может поднять его, потому что, стоило ему руку протянуть, как пистолет, словно испугавшись хозяина, отлетел на обочину…
На другой обочине – Алёниного сознания – вяло прошла мысль, что, происходи дело в криминальном фильме, ей следовало бы кинуться за пистолетом, схватить его, сжать в потных, дрожащих руках и наставить на Жюля. Тот бы сразу сник, и обмяк, и начал каяться во всех грехах…
Но дело происходило не в криминальном фильме, это раз, а во-вторых, даже если бы Алёна и смогла заставить себя сдвинуться с места и уподобиться какой-нибудь жуткой Ларе Крофт (не к ночи будь помянута!), схватив пистолет, Жюль, такое ощущение, этого бы даже не заметил. Он был слишком занят тем цирковым представлением, которое вдруг задумал устроить перед жертвой. Кульбиты, прыжки, падения, имитация бокса с незримым противником…
Он с ума сошел, вдруг сообразила Алёна. Точно, сошел с ума. Причем давно. Только безумец мог какую-то скандалистку, вздумавшую названивать в «Терминал-сервис» и выяснять отношения по поводу утраченной сотни, обвинить в провале международной террористической организации. Да кто всерьез такие звонки вообще принимает? А тут еще того Брутального (сокращенно – Брут) арестовали… Ну вот Жюль (как его там на самом деле?) и двинулся со страху. Совершенно неведомо, как он вообще разыскал Алёну в другой стране, в глухомани бургундской. Честное слово, на такое только чокнутый способен. Только маниак, выражаясь по-старинному. Чокнутый маниак охотился за Алёной, разъезжая на черной «Мазде» и для подкрепления угасших сил лузгая семечки (ага, вот на таких мелочах и сыпались разведчики!), а когда все же добрался до цели, от потрясения совсем спятил. Причем прямо у нее на глазах. Теперь он вообразил себе, что его избивает кто-то. Наша героиня стояла и пялилась на скачущего Жюля, как самая настоящая дура, вместо того чтобы бежать без оглядки. От зрелища его рукопашной с незримой тенью невозможно было оторваться… С воображаемым противником, напомнила себе Алёна, воображаемым! Созданным исключительно свихнувшимся сознанием Жюля…
Полное впечатление, что он сражается с призраком…
Призраком? Чьим призраком? Призраком кого?!
Кто-то когда-то сказал, что призраков бояться нечего, живые, мол, люди куда страшнее и опаснее. Так-то оно так, однако Алёна, которая тупо пялилась на живого человека и с места не могла двинуться, при одной только мысли о призраке взвизгнула панически и кинулась куда глаза глядят по шоссе… едва не угодив под колеса красного «Лендровера», который вдруг вылетел словно из гиперпространства – и замер в миллиметре от Алёны. Такое впечатление, он даже на дыбы немножко встал, настолько резко затормозил.
– Элен!
Манфред, крестоносец в джинсах и запыленной черной майке, в своей красной каскетке козырьком назад, выскочил из кабины, воздев монтировку. «Вот те на, значит, и в таких роскошных машинах монтировки водятся?!» – успела подумать Алёна.
Потребовалось несколько секунд, чтобы одолеть очередной приступ паники и понять, что Манфред отнюдь не собирался той железякой размозжить ей голову. Напротив, он очень мужественно и даже где-то рыцарственно задвинул Алёну себе за спину и двинулся было на Жюля, но впал в подлинный ступор, глядя не безумные прыжки человека, который сражался с чем-то незримым.
С чем-то?..
Снова завизжали тормоза – Алёна как во сне увидела зеленый джип, откуда вывалился Доминик. Вывалился и замер с отвисшей челюстью, глядя на последний раунд битвы.
Жюль высоко подпрыгнул, словно подброшенный сильнейшим ударом, а потом рухнул навзничь на дорогу. Ноги его задергались, и бывший Аленин попутчик замер, замер с той неподвижностью, которая, выражаясь языком милицейских протоколов, несовместима с жизнью…
– Он умер! – прохрипел Доминик. – Умер!
И замолчал, словно подавился.
Манфред молча, тяжело дыша, опустил монтировку.
Настала тишина.
Мысли Алены так и метались… Самые разные мысли. В частности, снова влезли в голову два французских глагола в форме прошедшего времени французской грамматики: Жюль умер – или все же погиб?..
Чистой воды мистика, твердо сказала себе Алёна. Так можно додуматься до того, что за нее будто бы заступился какой-то призрак! Призрак, благодарный ей за то, что она думала о нем, помнила о нем, пыталась выяснить, по какой причине его убили и кто. Призрак, благодарный за то, что она нашла и прочла дневник Николь Жерарди.
Мистика!
Жюль спятил.
Призраков не бывает. И велосипедные шины не свистят по асфальту на крутых поворотах дороги на Френ – ветер, только ветер гонит охапки сухих листьев!
«Это гость лишь запоздалый, гость – и больше ничего!» – спряталась она, как всегда, за стихотворные строки. На сей раз в качестве защитного щита выступил «Ворон» Эдгара Алана По. Однако щит немедля треснул, как только Алёна вспомнила, что английское слово ghost, так созвучное с русским «гость», означает – призрак.
Она зажмурилась. Отчего-то вдруг начало глаза жечь – ну нестерпимо! Словно дымом… Или слезами?
Показалось, что надо что-нибудь сказать. Молчать было уже нестерпимо.
– Она не получила письмо, – пробормотала Алёна.
– С кем вы говорите? – выдохнул Манфред, но Доминик прошипел:
– Молч-чи! – И тот покорно умолк.
– Вы… – Алёна запнулась, но все же продолжила: – Вы не написали адрес на конверте. Она не знала, что вас не нужно бояться. Она боялась, боялась до смерти…
Воздух словно колыхнулся перед ней…
– Она умерла, – послышался сзади сдавленный голос Доминика. – Она умерла сегодня ночью.
– Кто? – Алёна испуганно повернулась к нему.
– Мадам Дюбоннез умерла, да, – проговорил Манфред. Как-то очень громко сказал, слишком громко.
Внезапно стало легче дышать. Словно тучи разошлись. И Алёна поняла, что их трое на дороге. Ну, не считая Жюля, конечно. Их – только трое.
Повернулась к мужчинам. Все трое обменялись взглядами. У каждого вертелся на языке вопрос, но никто не осмеливался его задать. Впрочем, не одна Алёна чувствовала, что их здесь уже только трое. Не одной ей стало легче дышать. Но все трое стояли с непроницаемыми лицами.
Помолчали.
– Как вы здесь оказались? – наконец выговорила Алёна, глядя на Манфреда.
– Мне Доминик на портабль позвонил. Сказал, что у вас была встреча с каким-то странным человеком в Нуаейре, сразу видно, что приезжим, как и вы, потому что у него машина из проката. – Он махнул рукой на серый «БМВ», и Алёна только сейчас заметила на дверце небольшой лейбл с двумя буквами LV, что означает «Louage des Voitures», «Прокат автомобилей». – Доминик сказал, что человек очень похож на иностранца. Может, он даже из той же газеты, которая прислала сюда вас.
Алёна хлопнула глазами.
– А какая газета меня сюда прислала? – спросила осторожно.
– Ну, какая-нибудь международная, – туманно ответствовал Манфред. – Писать о проблемах французских фермеров, французских крестьян.