Если бы только Троцкий мог разглядеть в дымке близкого грядущего, как Сталин перехватит всю эту программу левых оппозиционеров, возьмет ее на вооружение и примется громить правых! То, что лидер оппозиционеров считал невозможным, произойдет. Сталин сдвинется с центра влево, ликвидируя, однако, при этом и левых, и правых. Но все это Троцкий поймет лишь много позже.
Вышагивая по комнате-клетке, Троцкий не мог не думать, что поражение оппозиции поколебало его сторонников. Зиновьев и Каменев при встречах твердили ему:
— Лев Давидович, пришло время, когда мы должны иметь мужество сдаться.
— Если нужно такое мужество, чтобы сдаваться, и это все, что нам необходимо, то революция к этому времени победила бы во всем мире[136].
Растерянные союзники принесли однажды вечером Троцкому два варианта заявления лидеров оппозиции XV партийному съезду. В них была выражена готовность к капитуляции. Троцкий согласился подписать один вариант лишь после того, как в него была внесена фраза о праве каждого оппозиционера защищать свои взгляды. Подумав, лидер левых добавил: "…считая само собой разумеющимся, что освобождение товарищей, арестованных в связи с их оппозиционной деятельностью, абсолютно необходимо"[137].
Как ответил Сталин на это заявление? 3 декабря 1927 года в своем четырехчасовом отчетном докладе на XV съезде партии он выделил специальный раздел "Партия и оппозиция". Сказав, что оппозиция в своем заявлении утверждает, что "будет подчиняться всем решениям партии", Сталин сделал паузу и ответил под громкие аплодисменты зала:
— Я думаю, товарищи, что ничего из этой штуки не выйдет.
Далее, вновь сделав паузу, добавил: "Говорят, что они ставят также вопрос о возвращении в партию исключенных", а затем сказал:
— Я думаю, товарищи, что это тоже не выйдет.
Зал вновь взорвался продолжительными аплодисментами.
Заканчивая рассмотрение вопроса об оппозиции, Генеральный секретарь подытожил: "Она должна отказаться от своих антибольшевистских взглядов открыто и честно, перед всем миром. Она должна заклеймить ошибки, ею совершенные, ошибки, превратившиеся в преступление против партии, открыто и честно, перед всем миром… Либо так, либо пусть уходят из партии. А не уйдут — вышибем!"[138]
Троцкий, читая в "Правде" доклад Сталина, все больше поражался самоуверенности и наглости человека, которого он так недооценил! А в отношении оппозиции Сталин еще раз высказался в заключительном слове 7 декабря. Не говоря уже о демагогическом содержании речи, сама форма критики была предельно унизительной. Троцкий подчеркнул карандашом:
"О речах Евдокимова и Муралова я не имею сказать что-либо по существу, так как они не дают для этого материала. О них можно было бы сказать лишь одно: да простит им аллах прегрешения их, ибо они сами не ведают, о чем болтают…
Всем известно, что Раковский наглупил на Московской конференции по вопросу о войне. Сюда пришел он и взял слово, видимо, для того, чтобы исправить глупость. А вышло еще глупее".
Съезд потешался, хохотал, аплодировал, восхищаясь "остроумием" Сталина. Троцкий продолжал подчеркивать строки в "Правде":
"Я перехожу к речи Каменева. Речь эта является самой лживой, самой фарисейской, самой шулерской и мошеннической из всех оппозиционных речей, произнесенных здесь, с этой трибуны"[139]. Нет, не забыл Сталин сказанного Каменевым на предыдущем съезде: "…тов. Сталин не может выполнить роль объединителя большевистского штаба…" Троцкий вновь убедился, что Сталин ничего не прощает и ничего не забывает.
После съезда ряды оппозиции еще более поредели. Одни, как Зиновьев и Каменев, униженно вымаливали прощение, другие просто отошли от политической деятельности, а третьих ждали аресты и ссылки. Ежедневно Сермукс или Познанский, сохранившие до конца верность своему патрону, сообщали Троцкому: Раковский отправлен в Астрахань, Смирнов — в Армению, а Радек сейчас пока в Тобольске. Назавтра говорили о высылке Серебрякова в Семипалатинск, Смилги — в Нарым, Преображенского — в Уральск… Заглядывая в бумажку, секретарь называл все новые и новые фамилии, но места ссылки оставались прежними: Иркутск, Абакан, Канск, Ачинск, Минусинск, Барнаул, Томск…
Троцкий чувствовал, что его должны вот-вот сослать, но в то же время где-то в глубине души надеялся, что Сталин не решится бросить в тюрьму или отправить в ссылку ближайшего соратника Ленина. Он не хотел верить в то, что его легендарный поезд славы навсегда скрылся за горизонтом.
В конце декабря 1927 года Познанского пригласили в ОГПУ и поручили передать Троцкому предложение выехать в Астрахань. Троцкий в тот же день направил записку в Политбюро, в которой сообщал, что будет работать в каком угодно месте страны, лишь бы этому не препятствовало его здоровье. Но в Астрахань выехать он не может: влажный климат и малярия несовместимы. Через неделю какой-то маленький чин из ОГПУ вызвал утром Троцкого и сообщил: его просьба удовлетворена. Он поедет в район, где климат сухой, что способствует излечению малярии. Монотонным голосом исполнителя было зачитано: "В соответствии с законом, карающим любого за контрреволюционную деятельность, гражданин Лев Давидович Троцкий высылается в г. Алма-Ата. Срок пребывания там не указывается. Дата отправления в ссылку — 16 января 1928 года".
Троцкий отсутствующим взглядом обвел стены обшарпанной комнаты с казенным столом и двумя стульями и, не говоря ни слова, вышел. Ни тени колебаний или раскаяния не было в его душе. Свой выбор он сделал давно. Избранный путь он пройдет до конца.
Наталья Ивановна не подала виду, какое впечатление произвело на нее горестное сообщение. Их хозяин Белобородов, приютивший семью Троцкого на своей квартире, тоже получил повестку о высылке в какое-то трудновыговариваемое селение в республике Коми. Начались сборы. У Троцкого постоянно находились те лидеры оппозиции, которые еще не сдались или не были сосланы. Бывший наркомвоен был возбужден, отдавал распоряжения, диктовал телеграммы, садился и сам писал протесты, справки, заявления. Он всем своим видом показывал: еще не все проиграно. Партия должна проснуться. Дело революции не может быть загублено.
К 16 января сборы были закончены. Троцкий особенно тщательно просил упаковать все его бумаги, книги, архивные материалы. Сермукс, Познанский и старший сын Лев уложили все эти материалы более чем в 20 ящиков. Утром все — супруги, сыновья, жена А.Иоффе и еще двое-трое родственников — ждали, когда за Троцким придут. Он что-то шутил насчет поездки светлейшего князя Меншикова в Березов, но в маленькой квартире стояла необычная тишина. А пришедший Раковский сообщил, что на Казанском вокзале собралась огромная толпа людей, которые хотят проводить Троцкого. Милиция не может рассеять собравшихся. Выставили портреты Троцкого, некоторые молодые люди ложатся на рельсы перед поездом.
Наконец раздался телефонный звонок из ОГПУ и сообщили, что отъезд переносится на два дня. Причины не объясняли.
Постепенно все разошлись — впереди еще два коротких зимних дня.
Однако уже на следующий день пришла большая группа сотрудников ОГПУ. Троцкий вначале не открывал дверь квартиры, указывая на вероломство "нынешних вождей", а когда все же пришлось их впустить, отказался подчиниться приказу о выходе из квартиры, называя его незаконным. Несколько сотрудников взяли опального вождя на руки и спустили по лестнице к машине. Старший сын Троцкого бежал впереди, стучал на каждой лестничной клетке во все двери подряд и кричал: "Смотрите, товарищи! Троцкого насильно вывозят!" Некоторые двери приоткрывались, оттуда выглядывала чья-то голова, испуганно или недоуменно глядела на странную картину и тут же исчезала… Страх перед тайной службой незаметно протягивал свои щупальцы на заводы, фабрики, учреждения, в коммунальные квартиры. Скоро весь народ станет не только подневольным творцом общества-казармы, но и молчаливым, безропотным свидетелем своего собственного порабощения. Своими руками народ построит тюрьму, которую сам же и заполнит… О каждом троцкисте ОГПУ скоро будет знать все. Тысячи людей будут заняты этим "пролетарским" делом.
Как развивались события дальше, проследим по воспоминаниям Натальи Ивановны Седовой: "Едем по улицам Москвы. Сильный мороз. Сережа без шапки, не успел в спешке захватить ее, все без галош, без перчаток, ни одного чемодана, нет даже ручной сумки, все совсем налегке. Везут нас не на Казанский вокзал, а куда-то в другом направлении — оказывается, на Ярославский. Сережа делает попытку выскочить из автомобиля, чтобы забежать на службу к невестке и сообщить ей, что нас увозят. Агенты крепко схватили Сережу за руки и обратились к Л.Д. с просьбой уговорить его не выскакивать из автомобиля. Прибыли на совершенно пустой вокзал. Агенты понесли Л.Д., как и из квартиры, на руках. Лева кричит одиноким железнодорожным рабочим: "Товарищи, смотрите, как несут т. Троцкого". Его схватил за воротник агент ГПУ, некогда сопровождавший Л.Д. во время охотничьих поездок. "Ишь, шпингалет", — воскликнул он нагло. Сережа ответил ему пощечиной опытного гимназиста. Мы в вагоне. У окон нашего купе и у дверей — конвой. Остальные купе заняты агентами ГПУ. Куда едем? Не знаем. Вещей нам не доставили. Паровоз с одним нашим вагоном двинулся. Было 2 часа дня. Оказалось, что окружным путем мы направлялись к маленькой глухой станции, где нас должны были прицепить к почтовому поезду, вышедшему из Москвы с Казанского вокзала, на Ташкент. В пять часов мы простились с Сережей и Белобородовой, которые должны были со встречным поездом вернуться в Москву. Мы продолжали путь. Меня лихорадило. Л.Д. был настроен бодро, почти весело. Положение определилось"[140].
Как развивались события дальше, проследим по воспоминаниям Натальи Ивановны Седовой: "Едем по улицам Москвы. Сильный мороз. Сережа без шапки, не успел в спешке захватить ее, все без галош, без перчаток, ни одного чемодана, нет даже ручной сумки, все совсем налегке. Везут нас не на Казанский вокзал, а куда-то в другом направлении — оказывается, на Ярославский. Сережа делает попытку выскочить из автомобиля, чтобы забежать на службу к невестке и сообщить ей, что нас увозят. Агенты крепко схватили Сережу за руки и обратились к Л.Д. с просьбой уговорить его не выскакивать из автомобиля. Прибыли на совершенно пустой вокзал. Агенты понесли Л.Д., как и из квартиры, на руках. Лева кричит одиноким железнодорожным рабочим: "Товарищи, смотрите, как несут т. Троцкого". Его схватил за воротник агент ГПУ, некогда сопровождавший Л.Д. во время охотничьих поездок. "Ишь, шпингалет", — воскликнул он нагло. Сережа ответил ему пощечиной опытного гимназиста. Мы в вагоне. У окон нашего купе и у дверей — конвой. Остальные купе заняты агентами ГПУ. Куда едем? Не знаем. Вещей нам не доставили. Паровоз с одним нашим вагоном двинулся. Было 2 часа дня. Оказалось, что окружным путем мы направлялись к маленькой глухой станции, где нас должны были прицепить к почтовому поезду, вышедшему из Москвы с Казанского вокзала, на Ташкент. В пять часов мы простились с Сережей и Белобородовой, которые должны были со встречным поездом вернуться в Москву. Мы продолжали путь. Меня лихорадило. Л.Д. был настроен бодро, почти весело. Положение определилось"[140].
Сталин за два дня до высылки Троцкого выехал в Сибирь в связи с проблемами в хлебозаготовках, предварительно отдав необходимые распоряжения в отношении Троцкого. Секретарь ЦК ВКП(б) С.В.Косиор шифровкой сообщил Сталину: "Сегодня в два часа отправили Троцкого под конвоем в Алма-Ату. Пришлось взять силой и нести на руках, так как сам идти отказался, заперся в комнате, пришлось выломать дверь. Вечером арестуем Муралова и других…" Сталин ответил: "Шифровку о художествах Троцкого и троцкистов получил"[141].
В своей книге о Сталине этот эпизод я освещал несколько иначе, но теперь, когда открылись дополнительные свидетельства, картина прояснилась достаточно полно. Члены Политбюро обсуждали вопрос о высылке Троцкого несколько раз. Возражали Бухарин и Рыков. Активно поддерживал Сталина Ворошилов. Другие колебались. Дискуссии по поводу депортации не протоколировались. Но наконец Сталин добился своего: его постоянный соперник отправлялся к далекой китайской границе, хотя генсек не отказался, судя по всему, от мысли выдворить Троцкого за границу.
Путешествие Троцкого из Москвы до Алма-Аты подробно описано в его автобиографической книге "Моя жизнь". Я хотел бы добавить лишь следующее: в связи с массовыми высылками оппозиционеров в восточные районы, арестами многих вчерашних членов партии, в чем-то проявивших "симпатии" к Троцкому, в ОГПУ был создан специальный большой отдел с филиалами на местах. Сфера политического сыска становилась все шире. Все больше и больше подозрительных людей бралось "на заметку". В первую очередь были арестованы те, кто работал под непосредственным началом Троцкого в Реввоенсовете, наркомате, его секретариате. Наиболее близкие помощники Троцкого — Сермукс и Познанский — были арестованы в Алма-Ате. Судьба их печальна.
Как мне рассказывала Надежда Александровна Маренникова, работавшая в 20-е годы в секретариате Троцкого, Сермукс и Познанский были очень интеллигентными людьми, самоотверженными в работе, безгранично верившими в правоту Троцкого. Бутов был своего рода начальником штаба секретариата. Мы, машинистки, получали по 40 рублей в месяц, рассказывала Надежда Александровна. Даже по тем временам этого было мало. Бутов однажды сказал об этом Троцкому. Тот распорядился ежемесячно доплачивать нам еще по 23 рубля из его литературных гонораров…
Надежде Александровне в момент нашей беседы было 88 лет…
— У меня память теперь "кусками", или, точнее, отдельными "картинами". Сплошного полотна уже нет, — жалуется рассказчица. — Помню, в каком ряду сидела в театре с Сермуксом в 1927 году, но не помню имени и отчества Бутова…
Старая женщина особенно много и тепло говорила о Сермуксе, который разделил трагическую судьбу большинства сотрудников Троцкого:
— Сермукс был арестован в 1928 году. Писал мне из лагерей. Письма мечены Медвежегорском, Череповцом. В 1929 году его перевели в другое место. Мои письма, видимо, уничтожал, иначе взяли бы и меня. Всех, кого я знала в секретариате Троцкого, арестовали. Судьба их горька: долгие тюрьмы и лагеря, а в 1937–1938 годах дождались и расстрелов. Кто-то очень хотел, чтобы о Троцком не помнил никто. Особенно охотились за теми, кто работал с наркомом, кто знал его. Ну а знали его очень многие, поэтому уничтожать пришлось так много людей…
Думаю, рассказ старой женщины позволяет полнее почувствовать атмосферу того времени, когда все, что было связано с Троцким, сразу же вызывало острейшее подозрение, за которым следовала одна и та же реакция.
В конце января 1928 года Троцкого, Наталью Ивановну и их старшего сына Льва привезли в Алма-Ату — тогда заштатный, провинциальный город на окраине страны. Здесь Троцкому предстояло пробыть год. Пару недель ссыльные жили в гостинице "Джетысу", затем нашли небольшой дом, где их и разместили. Некоторое время с ними находились Сермукс и Познанский, но скоро их здесь и арестовали[142]. Троцкий был чрезвычайно опечален арестом своих верных помощников.
Семья Троцкого наладила кое-какой бесхитростный быт, и несломленный революционер сразу же окунулся в работу. Энергии этому человеку было не занимать. В любой самой сложной обстановке не знало отдыха его острое перо. Вскоре из Алма-Аты пошли в Москву, другие города письма, полетели телеграммы. Троцкий пытался быстрее установить местонахождение лидеров оппозиции, проанализировать обстановку, наметить стратегию дальнейших действий. Вскоре поток корреспонденции хлынул в скромную квартиру ссыльного.
Старший сын Троцкого вел "канцелярию" — учет поступавших писем, отправку ответов ссыльного. В книге "Моя жизнь" приводится некоторая статистика связи Льва Давидовича Троцкого с внешним миром: "За апрель — октябрь 1928 г. нами послано было из Алма-Аты 800 политических писем, в том числе ряд крупных работ. Отправлено было около 550 телеграмм. Получено свыше 1000 политических писем, больших и малых, и около 700 телеграмм, в большинстве коллективных. Все это главным образом в пределах ссылки, но из ссылки письма просачивались и в страну. Доходило к нам в самые благоприятные месяцы не больше половины корреспонденции. Сверх того из Москвы получено было 8–9 секретных почт, т. е. конспиративных материалов и писем, пересланных с нарочными; столько же отправлено нами в Москву. Секретная почта держала нас в курсе всех дел и позволяла, хоть и с значительным запозданием, откликаться на важнейшие события"[143].
А события действительно разворачивались важные. В стране нарастал хлебный кризис. Крестьяне не хотели отдавать хлеб за бесценок. Изгнав троцкистов из партии, Политбюро тем не менее раскололось. Сталин взял круто влево, как требовал раньше Троцкий, а Бухарин со своими сторонниками предупреждал об опасности форсирования событий. Когда в сентябре 1928 года Троцкий прочитал в "Правде" статью Бухарина "Заметки экономиста", то воскликнул:
— Капитулянты могут взять верх! Революция в опасности! Бухарин утверждал, что возможно бескризисное развитие промышленности и сельского хозяйства. Нужно поднять цены на зерно, нельзя допускать односторонней и чрезмерной перекачки средств из села в город для нужд индустриализации. Нужно всемерно расширять крестьянский рынок и не форсировать преобразования в деревне. "У нас должен быть пущен в ход, сделан мобильным максимум хозяйственных факторов, работающих на социализм, — писал Н.И.Бухарин. — Это предполагает сложнейшую комбинацию личной, групповой, массовой, общественной и государственной инициативы. Мы слишком все перецентрализовали".
Троцкий почувствовал, что Сталин, по сути, склонен, отвергнув Бухарина, идти по пути, на котором настаивала оппозиция: ограничить кулака, ускорить индустриализацию за счет деревни, принять чрезвычайные меры для выхода из кризиса. Троцкий, да и другие лидеры оппозиции, были изумлены: Сталин становится на их сторону! Многие надеялись (о чем они писали друг другу), что изменение курса Сталина, ввязавшегося в борьбу с капитулянтом Бухариным, кончится тем, что их скоро позовут из ссылки. Нечто подобное проскользнуло и в некоторых письмах Троцкого своим сторонникам[144]. Троцкий в разговорах с отдельными эмиссарами, которые эпизодически, полулегально приезжали к нему из Москвы и Ленинграда, высказывал мысль, что "полевение" Сталина означает верность стратегии оппозиции. Сегодня, продолжал ошибочно считать Троцкий, политика и идеи Бухарина более опасны, чем крестьянский курс Сталина…[145] Троцкому казалось, что наступление на кулака, которое объявляет Сталин, помимо его воли, приведет генсека и его фракцию на рельсы левого крыла партии. Мы еще понадобимся партии, оптимистично говорил Троцкий.