Троцкий снял старый дом и с помощью двух приехавших из Германии сторонников привел его в состояние, пригодное для жизни и работы. Усилиями Натальи Ивановны в доме появились даже признаки уюта. Впрочем, Троцкий не собирался здесь долго оставаться: уже пошли его запросы в Париж и Берлин о разрешении для проживания там ему и его семье. Он еще не знал, что предполагаемое кратковременное пребывание на острове продлится долгих четыре года…
Троцкий сразу же начал много писать, изредка прерываясь, чтобы выйти в море с рыбаками, с которыми быстро сошелся. Из его писем видно, что он увлекся рыбной ловлей. В своем письме к Елене Васильевне Крыленко-Истмен он пишет: "…у меня есть к вам большая просьба по рыболовной части. Не сможете ли вы мне купить рыболовный шнурок — для подводных удочек, который употребляют на больших рыб… Хорошо бы метров 200". Через полтора месяца пишет ей же: "Шнурок для рыбной ловли получил с благодарностью…"[6] Но чтобы жить здесь, нужны были деньги. "Сталинской подачки" хватило лишь на первое время. Пришло, правда, несколько переводов от семьи Росмеров и супругов Пассов. Но этого было явно мало. Предстояло теперь жить и кормить себя, семью, а также двух-трех секретарей, без которых Троцкий уже обходиться не мог. Тем более что он решил выпускать небольшой журнал "левой" оппозиции. Нужны были деньги. Их мог дать только его литературный труд.
Имя Троцкого было столь известно, что желающих публиковать его произведения оказалось немало. Уже за первые его статьи в "Дейли экспресс", "Нью-Йорк геральд трибюн", "Нью-Йорк тайме" и других газетах, как пишет Дж. Кармайкл, Троцкому заплатили 10 тысяч долларов. Несколько позднее он договорился напечатать свои мемуары "Моя жизнь" в одном американском издательстве и получил аванс в семь тысяч долларов, согласился опубликовать (в виде статей) книгу "История русской революции" в "Сатердей ивнинг пост" — и это принесло ему в общей сложности еще 45 тысяч долларов[7]. По тем временам это были уже достаточно солидные деньги. Но… все дело в том, что авансы Троцкий брал под ненаписанные книги. Их еще нужно было создать, выстрадать. И как бы ни был талантлив автор, создание книги — каторжный труд. Но другого выхода не было. Учитывая любовь Троцкого к писательству, это было для него желанной "каторгой".
Устав от работы за столом, Троцкий задумчиво ходил по каменистому берегу, подолгу глядя на север, где находилась отторгнутая от него родина. Это была его третья эмиграция. Изгнанник верил, что его или вновь позовут в Москву, или там произойдут перемены, которые сделают возможным его возвращение — если не с триумфом, то с почетом. До 1934 года у Троцкого была уверенность (правда, она постепенно убывала), что Сталина партия долго терпеть не будет. Диктатор сломает себе шею на коллективизации и борьбе с правыми, полагал поначалу Лев Давидович. А пока он должен делать все возможное, чтобы развенчать Сталина, показать его ограниченность, ущербность проводимого им курса. Троцкий много и с удовольствием писал, страдая лишь от недостатка информации, поступавшей к нему с родины. В один из дней он направил сына в Константинополь со знакомым рыбаком, где сын купил радиоприемник, с помощью которого теперь иногда удавалось сквозь шумы и шорохи эфира услышать русскую речь из далекой Москвы…
В начале марта 1930 года, сидя перед радиоприемником, Троцкий услышал голос диктора, передающего новую статью Сталина, опубликованную в "Правде" и названную "Головокружение от успехов". Приемник хрипло и с перерывами выплевывал слова, написанные его смертельным врагом. Нет, почему его? Врагом настоящего, ленинского большевизма, как полагал далекий радиослушатель. "…На 20 февраля с.г. уже коллективизировано 50 % крестьянских хозяйств по СССР, — читал диктор статью. — Это значит, что мы перевыполнили пятилетний план коллективизации к 20 февраля 1930 года более чем вдвое". Но затем вдруг, вместо комментариев этих успехов, голос Москвы стал говорить о "головотяпской работе", "забегании вперед", о попытках широкого обобществления всего и вся, а такая "политика может быть угодной и выгодной лишь нашим заклятым врагам"[8].
Троцкий расценил статью как большую неудачу Сталина и в письме своим американским сторонникам охарактеризовал ситуацию таким образом: "Новое отступление Сталина, столь точно предсказанное оппозицией, будет иметь крупные политические последствия… Это отступление составляет жестокий удар для революции в целом. Будет чрезвычайное потрясение авторитета сталинской фракции и новый прилив к левой оппозиции…"[9]
Троцкий явно выдавал желаемое за действительное и вместе с тем продолжал настаивать на своей левацкой позиции в крестьянском вопросе. В действиях Сталина Троцкий усматривал не просто ошибки, но и "торможение" революции.
По истечении двух-трех месяцев вынужденного затворничества на Принкипо Наталья Ивановна с мужем увидели, как тяготится без дела сын, как он скучает по семье, оставшейся в Москве. Письма получали оттуда редко: как выяснилось, большинство их, как и раньше, оседало в ОГПУ. Старший сын был гордостью отца: полное совпадение убеждений, бойцовский характер, умение ориентироваться в хитросплетениях партийной и международной политики. После долгого семейного совета решили поддержать намерение Льва поехать в Москву и определиться по обстановке: остаться там или с семьей выехать к отцу. Предполагалось решить и вопрос о будущем Сергея, который увлекся наукой и едва ли согласится перейти, как старший брат, на положение политического кочевника.
Лев съездил в советское консульство, запросил разрешение на возвращение в Москву. Ему обещали быстро ответить, но шли недели, а представительство молчало. Тогда отец помог написать еще одно заявление:
"В коллегию ОГПУ, копия — в Президиум ЦИК СССР
Я обратился 13 июля с.г. в Генеральное консульство СССР в Константинополе с просьбой дать мне справку, нужна ли мне — советскому гражданину — виза для обратного возвращения в СССР. Консульство затребовало мой паспорт (я его сдал) и обещало дать ответ через несколько дней. С этого времени прошел месяц. Я обратился в консульство вторично (8 августа с.г.) также без результата.
Убедительно прошу ускорить прохождение этого вопроса, тем более, что ни формальных, ни по существу мотивов к отказу существовать не может. Ехал я вообще сюда лишь временно, в Москве у меня живет семья и пр.
Л.Л.Седов"[10].
Конечно, консульство само ничего решить не могло. Шестерни бюрократической машины медленно завращались, "перемалывая" заявление, пока наконец Енукидзе не доложил лично Сталину о просьбе сына Троцкого. Тот только усмехнулся и сказал:
— А сам не просится обратно? — И, помолчав, бросил: — С ним все кончено. Как и с его семьей… Отказать.
Енукидзе понимающе улыбнулся, и в тот же день на прошении Л.Л.Седова начертал резолюцию: "Сообщить, что отказано. Енукидзе. 24.VIII.29 года"[11]. Пути возвращения в Москву к своей семье сыну Троцкого были отрезаны. Но скоро работа, к которой подключит его отец, целиком захватит Льва Седова, и он станет до самой смерти правой рукой Троцкого, отвечая за издательскую деятельность, связи и контакты со множеством мелких групп троцкистов в Европе, ну и, наконец, за безопасность отца.
Еще когда вагон с Троцким катил к Одессе, изгнанник отправил в Москву несколько телеграмм с просьбой разрешить уехать с ним его секретарям Познанскому и Сермуксу. Находясь на пароходе, Троцкий в упор спросил Федора Павловича Фокина:
— Почему нет ответа из Москвы, отпустят ли со мной товарищей Сермукса и Познанского?
— Да, конечно, отпустят, они прибудут в Константинополь другим пароходом…
— Обманете, как и раньше…
Конечно, никто и не собирался отпускать помощников Троцкого: ведь они резко повышали его "производительность", вели всю переписку, несли на своих плечах большую организационную работу. Судьба секретарей Троцкого исключительно печальна. Пройдя ряд лагерей, они навсегда сгинули в зловещем ГУЛАГе, не оставив никаких следов. Еще раньше был доведен до самоубийства Глазман, умер в тюрьме управляющий канцелярией Троцкого Бутов. Все, кто были около Троцкого в разное время, испили самую горькую чашу до дна. Содержимое этой чаши готовилось по рецептам того, кто остался за кремлевскими стенами. Троцкий долго, с тоской и горечью вспоминал своих верных помощников, которым в значительной степени обязан таким обилием опубликованных статей, речей, докладов, книг. Они ловили его мысли на лету, записывали, редактировали, готовили к печати, подбирали литературу, переводили, уточняли. Наверное, литературный силуэт Троцкого был бы много расплывчатее и бледнее, не будь в свое время с ним этих преданных и грамотных людей.
Скоро Троцкий узнал и о реакции Москвы на свои первые турецкие публикации. Месяца через два он стал получать бандероли с комплектами "Правды", "Большевика", весьма определенно отозвавшихся на голос Троцкого из-за кордона. Например, "Правда" поместила заявление 38-ми его бывших сторонников, демонстративно порывавших с Троцким и осуждавших его выступления в буржуазной прессе[12]. "Тяжелая артиллерия" заняла свои позиции в главном теоретическом органе ВКП(б) — журнале "Большевик". Там с двумя разгромными статьями выступил Ем. Ярославский. Троцкий давно не любил этого большевика. Еще во время первой русской революции он отметил для себя беспринципность этого человека, готового служить тому, кто сильнее. Будучи затем редактором газеты "Деревенская правда", членом партийного центра по руководству восстанием в Москве, первым комиссаром Кремля, Ярославский проявил себя исполнительным, не лишенным творческого воображения человеком. Однако, когда он стал заниматься историей партии, быстро показал себя послушным и понятливым интерпретатором сталинских взглядов. Но Ярославский поддерживал не только взгляды, но и действия Сталина. Выступая на январском (1938 г.) Пленуме ЦК, он "успокаивал" коллег, что "мы в состоянии выдвинуть вместо разоблаченных врагов десятки и сотни тысяч достойных людей…"[13] Ярославский считал сталинский террор естественным продолжением революционного процесса. В 1936 году в его руках окажется письмо Н.И.Седовой (распространенное партаппаратом среди московского руководства) о судьбе сына Сергея. Ярославский хорошо знал обоих сыновей Льва Давидовича, но, конечно, заступаться за младшего сына Троцкого не стал. Ему не доведется узнать, что такое смерть сына… Это случится уже после того, как бывшего председателя Союза воинствующих безбожников и старосты Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев Ем. Ярославского уже не будет в живых. 11 января 1947 года Сталину доложат: "два дня назад в 22.30 в гостинице "Центральная" выстрелом из браунинга покончил с собой сын Ем. Ярославского — В.Е.Ярославский…"[14] Но я отвлекся…
Троцкий не без брезгливости прочел первую статью Ярославского: "Мистер Троцкий на службе у буржуазии, или первые шаги Л.Троцкого за границей", а затем и вторую — "Как "отвечает" Троцкий и как рабочие отвечают Троцкому". Набор выражений обеих статей был уже обычным для советской печати того времени: "контрреволюционные призывы Троцкого", "рекорд глупости", "возвращение к меньшевикам", "плевок по адресу Советского Союза", "блудливая, ренегатская троцкистская правда", "полное идейное банкротство и перерождение Троцкого" и т. д. Отсутствие аргументов компенсировалось, как обычно, крепкими выражениями. Однако две основные идеи у Ем. Ярославского все же выделить можно. Он полагал, что Троцкий разоблачил себя полностью, получив за свои публикации "крупную сумму долларов". Как пишет сталинский автор, "живой политический покойник, живой ренегат сторговывается, за сколько продать свою клевету…". Оказывается, даже известно, за сколько: "По некоторым данным за статьи ему заплачено больше 10 ООО долларов, по другим — около 25 тысяч…"[15]
Другая идея статей Ярославского — осуждение Троцкого как ренегата за сам факт публикации статей в буржуазной печати. Классовая девственность сталинского идеолога не допускала даже возможности "обращаться к классовым врагам пролетариата, пользоваться их услугами для публикации своих инсинуаций"[16].
Троцкий, читая эти казенные, разносные статьи, мог подумать: для Ленина не было зазорным печататься в буржуазной прессе, критикуя меньшевиков. Это не считалось предосудительным. Неужели Сталин, исключив своего главного оппонента из партии, вытолкав его за кордон без средств к существованию, мог рассчитывать на то, что тот навсегда замолчит и притихнет? Нет, выбор Троцким сделан давно. Он будет бороться всеми доступными для него политическими и идейными средствами. Будет бороться со Сталиным и его оруженосцами. Такими, как Ем. Ярославский. Ему, кстати, он посвятит еще не один абзац своих будущих статей и даже создаст блистательные сатирические зарисовки, например, "Советские Плутархи". Троцкий напишет в этой статье всего несколько строк: "При царе Давиде летописцем состоял некий муж, по имени Гад. Был ли он академиком, неизвестно. Но историк Ярославский происходит, несомненно, от этого Гада по прямой линии… Ходят слухи, что ввиду особых заслуг этой корпорации по "чистке" истории, Кремль намерен ввести особый знак отличия: орден имени Плутарха. Однако сам Ярославский опасается, что это имя может посеять в народе соблазн. "Плутархи? — удивится иной обыватель, не получивший классического образования, — Плут-архи? А, может быть, просто архи-плуты?"[17]
Перед Троцким стояли задачи: прежде всего наладить регулярный выпуск "Бюллетеня оппозиции" и распространить его в максимально возможном количестве стран, включая и СССР; создать центр сплочения марксистских сил, противостоящих бюрократическому социализму; попытаться установить связь со своими сторонниками в Советском Союзе.
…Устало разогнувшись к концу дня за письменным столом, Троцкий долго смотрел в окно на притихшее, безмятежное море, окрашенное багрянцем заходящего солнца. Он уже начал терять надежду, что его позовут обратно. Нужно было привыкать жить в положении человека, по его выражению, "без паспорта и визы". Есть люди, которые после триумфов и взлетов хотят только покоя, пишут воспоминания, не спеша перебирая в памяти былое. Но Троцкому этого было недостаточно. Его цель — борьба с кремлевским победителем. В своем письме в Политбюро ЦК и Президиум ЦКК, написанном на Принкипо, Троцкий писал, что "левая" оппозиция не сложит политического оружия и будет сражаться со Сталиным до конца. "Политическая судьба Сталина, развратителя партии, могильщика китайской революции, разрушителя Коминтерна, кандидата в могильщики немецкой революции, предрешена. Его политическое банкротство будет одним из самых страшных в истории…"[18] Изгнанник не только сделал свой выбор, но и определился в отношении средств этой борьбы: политическая, идеологическая, литературная формы критики и разоблачения сталинского режима, организация альтернативных Коминтерну структур, борьба за влияние среди рабочих различных стран.
Роясь в своих бумагах, Троцкий случайно открыл подаренную старым другом семьи, Анной Константиновной Клячко, жившей в Вене, книгу "Письма Марка Туллия Цицерона" на любопытной странице: "Следует ли оставаться в отечестве, когда оно под властью тирана? Следует ли всяким способом домогаться избавления от тирании, если даже вследствие этого государству в целом будет угрожать опасность? Следует ли пытаться помочь отечеству, угнетаемому тираном, используя удобный случай, и словами, а не войной? Подобает ли государственному деятелю сохранять спокойствие, удалившись куда-нибудь из отечества, угнетаемого тираном, или идти на всяческую опасность ради свободы?.."
Вопросы Цицерона, обращенные к Титу Помпонию Аттику, как будто адресовались из глубины столетий и ему, Льву Троцкому. И он был готов отвечать на новые грозные вызовы судьбы. А их было много: Коминтерн, превратившись в значительной мере в московский коммунистический орган, мобилизовал все свои силы для дискредитации Троцкого как политического деятеля, для компрометации многочисленных группировок, которые его поддерживали, для широкой идеологической войны против троцкизма вообще. Вместе с этим, Сталин не отказался и от замысла использовать против Троцкого белую эмиграцию. Сам Троцкий всегда относился к белым враждебно. Когда он еще был в зените власти и славы, он написал в сентябре 1923 года конфиденциальное письмо командующему морскими силами Республики Е.А.Беренсу (на его запрос о зондаже гучковцев в Париже с целью примирения): "Переговоры надо прекратить. Указать переговорщикам, что считаете невозможным продолжение никого ни к чему не обязывающих переговоров"[19]. Он не хотел примирения с белогвардейцами. Таким же он остался и позже. В ноябре 1938 года в письме своим сторонникам советовал: "Из среды белых вербуются агенты-убийцы… поэтому следует категорически отказаться вступать в какие бы то ни было соглашения с белыми…"[20] Он не признавал, как сказала бы З.Гиппиус, "чистоты белых риз". Его единственным цветом всю жизнь был красный.
Запад отнесся к высылке Троцкого настороженно, видя в этом коммунистический подвох. Изгнанные, "вчерашние", усмотрели в факте депортации Троцкого раскол в советском руководстве, глубокий кризис и, соответственно, надеялись на приход новых, лучших времен. Через два месяца после прибытия изгнанника в Турцию Ягода, Дерибас и Артузов — жрецы большевистской инквизиции — на основе донесения агентов Иностранного отдела ОГПУ могли доложить Сталину: