С глубокой убежденностью Троцкий пишет, что "московские мастера убили его. И весть о его смерти они отметили в календаре Термидора как крупное торжество". Слова отца полны горечи: "Прощай, милый и несравненный друг! Мы не думали с матерью, не ждали, что судьба возложит на нас еще и эту страшную работу: писать твой некролог… Мы не сумели охранить тебя"[105].
А в Париже окружение Седова, инструктируемое Москвой, хотело сохранить связи со "Стариком" (так называли Троцкого в оперативных донесениях разведки). В архивном деле Марка Зборовского есть такой документ из Парижа:
"1. Русс на заседании Политбюро французских троцкистов предложил "Маку" впредь до особого распоряжения "Старика" взять на себя всю работу русской группы. Французы будут признавать только "Мака" представителем русской группы.
2. "Мак" вместе с "Соседкой" (Л.Эстрин. — Д-В.) 18 февраля (1938 год) отправят "Старику" письмо, где изложат подробности смерти "Сынка".
3. "Соседка" сообщила "Маку", что имеются три архива:
а) старый архив, который хранится в сейфе банка, а ключи у Жанны;
б) старый архив, хранится у "Мака" (нам известен);
в) спрятан "Соседкой" (архив "Аякса"). Местонахождение "Сынок" не знал.
4. Отношения у "Мака" с "Соседкой" хорошие. Последняя считает себя равноценным преемником "Сынка". Предложено "Маку" "Соседку" не "отшивать", а выкачивать у нее все, что она знает. Это очень важно…
5. "Мак" имеет от нас задание перенять дальнейшую связь с "Международным секретариатом" на себя…"[106]
Уничтожив Льва Седова, эти же люди над его трупом пытаются связать порванные нити, тянущиеся от кабинетов НКВД к одному из бывших вождей русской революции.
К этому времени уже не было сомнений в том, что в застенках Ежова погиб и Сергей. Кровавая жатва Сталина захватила своим серпом миллионы советских граждан. Среди них оказались и дети Троцкого.
Он не знал о судьбе своих внучек в Союзе после ареста А.Л.Соколовской, а за рубежом остался только один отпрыск его рода — внук Сева. Усыновленный Львом, он сменил много мест жительства: Турция, Германия, Австрия, Швейцария, Франция… К моменту смерти нового отца ему было чуть больше десяти лет. Троцкий, подсознательно чувствуя свою вину за гибель детей, хотел взять заботы о последнем внуке на себя. Почему вины?
Он понимал, что его политическая борьба сделала несчастными обе его семьи, в конечном счете она самым роковым образом сказалась на судьбе всех его детей. Прячась за бетонной стеной своего двора в Койоакане, он жестоко судил себя, вспоминая, что так мало сделал для лечения своих дочерей, не нашел должного контакта с Зиной, не уговорил Сергея уехать с ним в Турцию, не откликнулся на желание Левы временно покинуть Францию… Да, в первую очередь он думал о деле, а не о детях. Вина его велика… Комплекс невольной вины за гибель всех своих детей Троцкий мучительно нес до последних дней жизни.
Но с внуком дела оказались сложными. Жанна Молинье отказалась ехать в Мексику с Севой. Началась письменная "война" между Троцким и Жанной, принимавшая порой неприличные, оскорбительные формы. Троцкий это понимал, мучился, переживал. Ему с большим трудом удалось заполучить часть своих архивов, находившихся у сына, но Троцкий потерял покой, постоянно думая о внуке. Он даже обратился в суд, желая законно заполучить внука, дело тянулось целый год, но Жанна не уступала мальчика.
Тогда Троцкий написал внуку письмо на французском. Послание отправлено 19 сентября 1938 года.
"Дорогой малыш Сева!
Я пишу тебе в первый раз. Наш бедный Лев всегда держал нас в курсе (Натали и меня) твоей жизни, твоего роста и твоего здоровья…"
Далее Троцкий пишет, что он очень озабочен тем, что Сева совсем забыл русский язык. Отец мальчика в письмах к Троцкому просил, чтобы в случае "непредвиденного" дедушка сделал все для того, чтобы мальчик не забыл родной язык. Поэтому дедушка предлагает Севе приехать к нему, чтобы обсудить вопросы его будущего и восстановить язык родины.
"Я написал письмо к моим друзьям Альфреду и Маргарите Росмер, — продолжал Троцкий. — Ты их знаешь, мой мальчик. Дядя Лев восхищался ими и был связан с ними горячей дружбой… Я хочу, чтобы ты их навещал, как минимум один раз в неделю. Я написал Росмерам по вопросу твоего путешествия. Я тебя нежно целую, мой маленький Сева. Ко мне присоединяется и Натали. Мы говорим тебе: до скорого свидания!
P.S. Ты, естественно, покажешь это письмо Жанне, чтобы я не писал дважды одно и тоже"[107].
Но эти обращения не помогали. Жанна Молинье не хотела отдавать ребенка. Тогда Троцкий написал министру юстиции Франции, где указывал, что отца и матери у Всеволода Волкова теперь нет. "Единственным кровным родственником Всеволода, моего законного внука, остаюсь я, нижеподписавшийся… Г-жа Жанна Молинье не находится с ним ни в родстве, ни в свойстве… Ваше авторитетное вмешательство, г. министр, способно разрубить запутанный узел в 24 часа…"[108]
Но лишь в октябре 1939 года, после "похищения" Росмерами Севы, его смогли привезти к деду в Мексику. С дедом внук проживет меньше года.
Более трети своей жизни Троцкий вынужден был обитать на чужбине. Родина отторгла его, и ему пришлось скитаться. Только после смерти сыновей он до смертной боли в сердце понял, что больше никогда не увидит Родину; не посмотрит из окна поезда на бескрайнюю русскую равнину; не побывает на могилах отца, матери, дочери, брата, сестры; не увидит зубчатых стен Кремля, в котором они с Лениным жили в одном коридоре… Осознание окончательной, бесповоротной утраты не только близких, но и самой Родины — груз смертельный, тягостный, невыносимый.
Еще несколько лет назад, незадолго до отъезда из Принкипо, Троцкий "подал сигнал" в Москву о том, что в интересах революции он готов пойти на компромисс. Тогда, в марте 1933 года, Троцкий долго мучился, прежде чем написать это письмо. Он не хотел, чтобы оно выглядело капитуляцией. Нет, он не мог этого сделать. Никогда. Но в условиях, когда, по словам одного из вождей Великой французской революции Сен-Жюста, "революция закоченела", изгнанник еще испытывал слабую надежду на возможность хотя бы прекращения вражды, что дало бы реальные шансы увидеть когда-нибудь Отечество. Сталину писать он не мог, хотя понимал, что решать, как отнестись к неожиданному и последнему предложению Троцкого, будет только генсек.
"Письмо в Политбюро ВКП(б)
Секретно.
Я считаю своим долгом сделать еще одну попытку обратиться к чувству ответственности тех, кто руководит в настоящее время Советским государством. Обстановка в стране и в партии вам видна ближе, чем мне. Если внутреннее развитие пойдет дальше по тем рельсам, по которым оно движется сейчас, катастрофа неизбежна".
Это были слова пророка. Троцкий видел туманную даль далекого грядущего, чувствовал, несмотря на "пятилетки в четыре года", фантастические "проценты роста производства", невиданный и неподдельный "энтузиазм миллионов людей", что поезд социализма набирает ход, но… движется к огромной исторической неудаче. Мы осознали ее лишь в 80-е годы, но она подкралась к стране десятилетиями раньше под звон фанфар, победных рапортов и мажорных ритмов.
"Совершенно безнадежной и гибельной является мысль овладеть нынешней обстановкой при помощи одних репрессий… Что надо сделать? Прежде всего возродить партию. Это болезненный процесс, но через него надо пройти. "Левая" оппозиция — я в этом не сомневаюсь ни на минуту — будет готова оказать ЦК полное содействие в том, чтобы перевести партию на рельсы нормального существования без потрясений или с наименьшими потрясениями… Дело идет о судьбе рабочего государства и международной революции на многие годы".
Изгнанник, предчувствуя то, что сейчас называют исторической неудачей, тем не менее видит пути ее предотвращения однобоко, метафизически. Он выступает против бюрократии и тоталитаризма, но по-прежнему верит в революционные методы одной-единственной партии. У него нет и мысли поставить под сомнение исходные большевистские аксиомы. Троцкий отмечает, что согласия между нынешним руководством и "левой" оппозицией достигнуть можно. "Как ни напряжена атмосфера, но разрядить ее можно в несколько последовательных этапов при доброй воле с обеих сторон… Цель настоящего письма в том, чтобы заявить о наличии доброй воли у "левой" оппозиции". Политбюро могло бы, заканчивает Троцкий, выбрать соответствующие формы и средства, если бы оно "сочло необходимым вступить в предварительные переговоры без всякой огласки"[109].
Но, естественно, ответа не последовало и не могло последовать. Диктатор ждал совсем других вестей. Как мне удалось установить, Сталин, прочитав письмо, грязно выругался и бросил в адрес Менжинского, что тот "перестал ловить мышей" и ему пора наконец заставить замолчать Троцкого. Председатель ОГПУ СССР был болен, и если бы не его скорая смерть, то едва ли он задержался бы на этом посту и, несомненно, разделил бы участь других опальных деятелей.
Это отступление я сделал за тем, чтобы показать, что и в условиях, когда Троцкий и его семья были поставлены в положение скитальцев, он сделал еще одну наивную попытку примирения с режимом, попытку вернуть его к демократическим, революционным идеалам. Этот жест был также отвергнут, и преследование Троцкого было усилено. В мае 1938 года "Бюллетень оппозиции" выступил с предупреждением: редакции известны намерения НКВД в отношении Троцкого. "Пока жив Л.Д.Троцкий, — говорилось в статье, — роль Сталина, как истребителя старой гвардии большевиков, не выполнена. Недостаточно приговорить тов. Троцкого, вместе с Зиновьевым, Каменевым, Бухариным и др. жертвами террора, к смерти. Нужно приговор привести в исполнение"[110]. В журнале перечислялись подозрительные лица, которые шли по следам Троцкого из страны в страну.
Среда предупреждений о нарастающей опасности одно было очень весомым: в письме подробно, со знанием дела, говорилось о планах НКВД по убийству Троцкого. Это письмо, как потом выяснилось, послал один из высокопоставленных невозвращенцев сталинской разведки — Александр Орлов, тот самый Орлов, который спустя годы напишет сенсационную книгу "Тайная история сталинских преступлений". Но подписано письмо было неким Штейном, якобы родственником беглеца в Японию Люшкова{10}. Л.Эстрин, ездившая к Троцкому в Мексику, рассказывала, что письмо от имени "Штейна" предупреждало Троцкого об опасности, исходящей из оставшегося окружения его старшего сына. "Штейн имел якобы свидания с Люшковым до того, как тот оказался в Японии. Люшков вроде бы просил предупредить об угрозе, нависшей над "Стариком", и прежде всего от человека, которого зовут "Марком". Фамилию "Марка" Люшков не помнит". Автор письма советовал не доверять никому, кто явится к нему с рекомендацией "Марка". "Штейн" предлагал "Старику" дать ответ в местной газете, свидетельствующий о получении письма.
Троцкий поместил в газете такое объявление: "Ваше письмо получено и принято к сведению. Прошу явиться для личных разговоров"[111]. Но автор не явился в Койоакан, и Троцкий счел письмо провокацией НКВД. Доверие к "Маку" осталось неизменным. А предупреждения, при всей их важности, — это только предупреждения. Опасности они не устраняют. Хотя и требуют повышенной бдительности.
Трагедия семьи Троцкого стала лишь отражением трагедии всего советского народа. Пытаясь ускорить прорыв к "лучезарному будущему" с помощью мировой революции, Троцкий был одним из главных творцов огромного зла, сопутствовавшего утопии. Это зло поглотило его семью, а затем и его самого. Трагедия изгнанника и его семьи, как и миллионов советских людей, стала результатом насилия и надругательства над свободой. Ибо "свобода" под "железной пятой" диктатора — это всегда трагедия.
Московские процессы
Вглядываясь в мирные дали с заброшенного островка в Мраморном море, вслушиваясь в нескладный гул политических страстей, Троцкий рвался в эпицентр классовых схваток, надеясь, что он сможет там заявить о себе громче и увереннее. Все долгие четыре года проживания на Принкипо он не прекращал попыток получить разрешение выехать в одну из европейских столиц. С приходом Гитлера к власти Берлин однозначно отпал.
После изнурительной переписки и дипломатических проволочек Троцкий получил наконец разрешение перебраться во Францию — страну, с которой у него было так много связано.
Упаковывая вместе со своим секретарем голландцем Хеаном Ван Хейхеноортом, который останется с ним до последних дней его жизни, бесценные ящики с архивными документами, уцелевшими книгами, бесчисленными вырезками из советских и западных газет, Троцкий мог отметить, что его литературный багаж стал заметно весомее. Именно здесь он написал свои лучшие книги — "История русской революции" и "Моя жизнь", сотни статей, дал десятки интервью журналистам, в которых не уставал повторять: ленинизм не умер, идея мировой революции — не утопия, сталинизм — лишь трагический зигзаг в русской истории. В творческом, литературном отношении "турецкий" период изгнания оказался исключительно плодотворным. Изоляция от "шума городского", непосредственной политической деятельности аккумулировали энергию лидера "левой" оппозиции для создания теоретических, исторических и литературных произведений.
О своей работе на острове изгнанник писал: "На Принкипо хорошо работать с пером в руках, особенно осенью и зимою, когда остров совсем пустеет и в парке появляются вальдшнепы. Здесь нет не только театров, но и кинематографов. Езда на автомобилях запрещена. Много ли таких мест на свете? У нас в доме нет телефона. Ослиный крик успокоительно действует на нервы. Что Принкипо есть остров, этого нельзя забыть ни на минуту, ибо море под окном, и от моря нельзя скрыться ни в одной точке острова. В десяти метрах от каменного забора мы ловим рыбу, в пятидесяти метрах — омаров. Целыми неделями море спокойно, как озеро"[112]. Конечно, это изгнание, задворки Европы, но творить здесь было легко…
Троцкий еще не знает, что в оставшиеся годы уже не создаст ничего крупного, непреходящего, за исключением лишь небольшой книги "Преданная революция", о которой даже Виктор Серж, готовивший ее к печати, заметил: "Она громоздка, наспех написана, в ней мало литературы…"[113] В жертву политической злободневности приносилось все, и литературный талант в том числе. Грядущие "французский", "норвежский" и "мексиканский" этапы его странствий пройдут под знаком рождения его желанного детища — IV Интернационала. Он еще сумеет убедиться, сколь пестрой, разношерстной и малоперспективной окажется эта сектантская организация. Но лишь другие много позже убедятся, как она живуча{11}.
Живучесть троцкизма объясняется, на мой взгляд, не актуальностью идей, которые когда-то высказал певец мировой революции, а потребностью какого-то узкого круга лиц в любом обществе и в любое время исповедовать крайние взгляды. Иногда это правые (неофашисты, неосталинисты), порой — левые (троцкисты). Что касается троцкизма, то это не только специфическая форма самовыражения отдельных людей, но и преклонение перед легендарной личностью с трагической биографией, выражение традиционного мелкобуржуазного радикализма интеллигенции, студенчества, молодежи, части рабочих и крестьян. Несмотря на малочисленность троцкистских организаций, их влияние в некоторых странах заметно. Особенно это проявляется на выборах в парламенты.
…Троцкий старался уехать из Константинополя незамеченным. Во второй половине июля 1933 года на стареньком итальянском пароходе "Болгария" Троцкий вместе с Натальей Ивановной и двумя секретарями отплыл из Константинополя в Марсель. Он еще не знал, что его ждет во Франции, но надеялся, что появление на Западе лидера "левой" оппозиции активизирует ее сторонников.
Путешествие во Францию и первые месяцы пребывания там Наталья Ивановна описывает так: "На пароходе муж мой чувствовал себя нехорошо. Было очень жарко. Были сквозняки. Общее его недомогание закончилось люмбаго. Пригласили пароходного врача. Боли были мучительными. Больной не мог встать с постели… 24 июля утром пароход остановился, не доходя до Марселя. К нему подошла моторная лодка с двумя пассажирами: нашим сыном, Л.Седовым, и Р.Молинье…" Далее она отмечает, что, находясь во Франции, они останавливались в разных местах: Ройане, Сен-Поле, на Пиринеях в Боньере, Барбизоне под Парижем. Наконец, пишет Седова, "в середине декабря 1933 года моему мужу удалось побывать с друзьями в Париже, где он провел день"[114].
Вскоре семья Троцкого почувствовала, что за ними непрерывно следят, их ищут. Они под пристальным наблюдением. Об этом скоро сказали Троцкому его секретари Рудольф Клемент и Сара Вебер, а также Раймон Молинье. Пришлось принимать повышенные меры предосторожности. Это неудивительно: завербованный Марк Зборовский приступил к своей работе. Встречаясь с Л.Седовым, он черпал информацию о пребывании Троцкого во Франции, хотя старший сын еще опасался нового помощника, подозревая его в том, что он агент НКВД. Троцкий скоро понял, что Франция, куда он так рвался и с которой связывал возможность активизации всего своего дела, кишит агентами ОГПУ. Несмотря на тщательную конспирацию, опального революционера несколько раз опознавали репортеры, функционеры различных политических партий, эмигранты — выходцы из России. "Юманите" несколько раз выступила с протестом против отмены запрета на въезд Троцкого во Францию. Однако, несмотря на это, Троцкий, соблюдая особые меры предосторожности, принимал своих сторонников из Германии, Англии, Голландии, Соединенных Штатов, Австрии, Испании и даже далекого Китая.
Во время этих встреч Троцкий убеждал: зреет новый революционный подъем, нужно готовиться, усилить работу в массах, особенно среди рабочего класса; он вел зондаж о возможности объединения множества троцкистских групп в единую крупную международную организацию; предлагал форсировать оформление организации. Но значительная часть его сторонников с самого начала мало верила в реальность нового революционного подъема. Троцкий был огорчен.