Через три с половиной. месяца, когда случится неизбежное, Наталья Ивановна Седова, потерявшая всех близких на этой земле, напишет генералу Ласаро Карденасу, президенту республики: "…Вы продлили жизнь Льва Троцкого на 43 месяца. В моем сердце останется благодарность Вам за эти 43 месяца…"
20 августа 1940 года
Каждое утро Троцкий, покормив своих кроликов, еще до завтрака садился за письменный стол. Книга о Сталине шла трудно. За последнее десятилетие он написал об этом человеке так много статей, что чувствовал какую-то творческую опустошенность. Иногда ему самому казалось, что он просто лил чернила на листы бумаги и затем мучительно долго размазывал их, заботясь лишь о том, чтобы не осталось ни одного чистого места. Троцкий понимал, что это его самая слабая книга. Ненависть сковывала интеллект, как только он садился за нее. Но он должен ее закончить, ведь издатели устали напоминать и грозились востребовать авансы.
Порой могло показаться, что Троцкий смаковал самые непривлекательные черты Сталина, подобно Гаю Светонию, описывавшему жизнь Тиберия. "Перечислять его злодеяния по отдельности слишком долго: довольно будет показать примеры его свирепости на самых общих случаях, — писал Светоний. — Дня не проходило без казни, будь то праздник или заповедный день: даже в Новый год был казнен человек. Со многими вместе обвинялись и осуждались их дети и дети их детей. Родственникам казненных запрещено было их оплакивать. Обвинителям, а часто и свидетелям назначались любые награды. Никакому доносу не отказывали в доверии. Всякое преступление считалось уголовным, даже несколько невинных слов. Поэта судили за то, что он в трагедии посмел порицать Агамемнона, историка судили за то, что он назвал Брута и Кассия последними из римлян: оба были тотчас казнены, а сочинения их уничтожены…"[176] В середине XX века еще один одержимый тиберий сделал правилом, чтобы "дня не проходило без казни". Этот тиберий находился в Кремле.
Сталин торопил Берию с исполнением его указания. Он не хотел больше ждать.
После провала операции под руководством Сикейроса было неразумно вновь обращаться к коммунистам. Самому Сикейросу пришлось после этого покушения долго скрываться, сидеть в тюрьме, быть в изгнании. Но у него хватило мужества сказать спустя годы: "Мое участие в нападении на дом Троцкого 24 мая 1940 года является преступлением"[177]. Этого, разумеется, никогда не смогли признать те, кто унаследовал дела ОГПУ — НКВД, выполнявшего волю ЦК партийного ордена. Даже накануне краха большевизма руководители этого ордена делали вид, что они ничего не знают и у них нет каких-либо документов об этом деле. О том, как я доставал документы, свидетельства, связанные с "делом" Троцкого, можно написать целую повесть. Кое-кто и сегодня считает себя вправе обладать монополией на исторические свидетельства. Этим они, хотят того или не хотят, защищают преступления прошлых лет. Чтобы иметь основания сказать то, что я говорю, мне пришлось приложить поистине огромные усилия и в ряде случаев приводить данные без ссылки на источники, ибо получил их я неофициально. Правда, когда книга была уже в типографии, наступили августовские дни 1991 года — дни краха тоталитарной системы. Возможно, при переиздании работы я смогу внести некоторые добавления и уточнения на основе новых документов, которыми я теперь располагаю. Но это — в будущем.
В глазах советского партийного руководства Сикейрос был не просто выдающимся художником, автором знаменитых росписей "Забастовка", "Полифорум", а прежде всего ортодоксальным коммунистом, способным на "революционные действия". Не это ли явилось одной из причин присуждения ему в 1966 году Международной Ленинской премии "За укрепление мира между народами"? А может быть, учли и его самоотверженность в мае 1940 года?
После провала майского покушения Эйтингон не мог прибегать к услугам этих людей.
Рамон Меркадер, на которого теперь сделал ставку Эйтингон, помнил: ему поручили "совершить казнь". Ему внушили, что он — лишь "исполнитель справедливого приговора", вынесенного в Москве; что это огромная честь, которая сделает его навсегда героем. Ослушаться Меркадер не мог. Еще в Испании он узнал, чем кончается непослушание или подозрение. Когда одного знакомого республиканца во время событий в Каталонии заподозрили в связях с ПОУМ, тот вскоре бесследно исчез. Меркадеру дали понять: таков закон революции — слабых или неверных устраняют.
Пока Эйтингон после майской неудачи готовил запасной вариант плана, жизнь в маленькой крепости постепенно входила в привычное русло. Когда полиция наконец оставила в покое сотрудников Троцкого, подозреваемых в мистификации нападения, хозяин дома и приехавшие к нему друзья укрепили стены, возвели кирпичные ограждения на веранде, соорудили башенку для охраны, провели дополнительную сигнализацию и сделали освещение подходов. Хотя эти хлопоты сопровождались рабочим шумом, Троцкий с женой испытали новый приступ тоски и одиночества. Уехала в Париж милая чета Росмеров, чтобы больше никогда с ними не встретиться. Стало пусто не только в соседней комнате, но и в душе Троцкого…
К новым предупреждениям друзей о необходимости повышенной бдительности и исключении каких-либо случайных контактов с незнакомыми людьми Троцкий отнесся внешне равнодушно. Ведь не оправдалось предостережение его "доброжелателя" (Александра Орлова) о том, что в его окружении притаился убийца. Нападение было совершено целым подразделением террористов извне, а не изнутри. Троцкий помнил, что еще с первых дней революции они с Лениным получали много самых разных предостережений о грозящей им опасности.
Например, однажды, когда он в 1919 году приехал на заседание ЦК в Москву, Владимир Ильич во время прений пододвинул ему бумажку:
"Москва, Предсовнаркома, тов. Ленину.
Товарищ Ленин, прошу немедленно дать мне возможность сообщить Вам тайну военных действий против Советской власти. Вас и тов. Троцкого хотят убить Ваши враги, которых я всех знаю…
Красноармеец 12 Краснокутского железнодорожного полка Ековеску. Передал Саратовский губвоенком Соколов"[178].
Троцкий лишь улыбнулся, отодвигая телеграмму обратно к Ленину. Такие наивные предостережения Предреввоенсовета получал неоднократно и позже. Вот наподобие такого, полученного в апреле 1921 года:
"С коммунистическим приветом Лев Давидович Троцкий!
Уважая вас как вождя пролетарской всемирной революции, прошу вас быть осторожным в Питере. Со слухов мне пришлось убедиться, что какое-то зло питает к вам начальник военных сообщений тов. Дмитриев.
Член РКП Степан Васильевич Званов. Личность моя вам известна. Вместе работали в Америке.
До свидания"[179].
Теперь не нужно было никаких предупреждений. Все ясно понимали, что сталинский меч навис над уродливым после укрепительных работ домом. Но каков будет этот удар? Взрыв? Пулеметная очередь? Яд? Никто не мог знать. Даже сам Сталин. Его не интересовали криминальные детали. Ему был нужен конечный результат.
Как вспоминал Павел Анатольевич Судоплатов, во время той, упоминавшейся мной памятной весенней встречи 1939 года у Сталина вождь произнес еще одну откровенную и предельно ясную фразу:
— Война надвигается. Троцкизм стал пособником фашизма. Нужно нанести удар по IV Интернационалу. Как? Обезглавить его…
"Нанести удар"… "Обезглавить"… В мае удар был нанесен, но чудо спасло лидера "Мировой партии социальной революции". Эйтингон знал, что больше осечки быть не должно. На карту поставлена не только жизнь затворника забаррикадированного дома по улице Вены, но и его собственная жизнь, как и его семьи. Читатель может подумать: а как с законностью? Ведь Троцкий не гражданин СССР, нет приговора по суду и т. д.? Система "бюрократического абсолютизма" давно уже "освободила" власти от химер закона и морали. Еще в бытность Троцкого одним из вождей страны и с его ведома стали широко практиковаться внесудебные приговоры. Например, 9 марта 1922 года Политбюро, на заседании которого присутствовал и Председатель Реввоенсовета, по предложению Уншлихта приняло решение "о предоставлении ГПУ права на внесудебные расправы"[180]. Потом стало проще. Например, Ягода, один из заместителей председателя ОГПУ, заведующий отделом ОГПУ Дерибас или кто-либо из других функционеров того же уровня писал записку секретарю ЦИК СССР Енукидзе с просьбой на разрешение внесудебного приговора. Тот ставил свою закорючку, и… готово дело[181]. Десять, двадцать, тридцать подозреваемых без суда расстреливались. И Троцкий это знал. Так что никакой речи о "моральности" советских спецслужб в то время и речи быть не могло; тогда казалось, что в начале пути насилие неизбежно, только в начале. Но, увы… Безжалостный каток диктатуры покатился в будущее, вминая в небытие судьбы людей.
Эйтингону нужно было найти способ проникновения своего человека внутрь дома Троцкого, ибо изгнанник после майского покушения почти совсем прекратил вылазки за кактусами в горы. Многодневные наблюдения дали неутешительный вывод: Троцкий принял особые, повышенные меры предосторожности. Еще раньше из Парижа пытались через Зборовского внедрить в охрану своих людей. Зборовский написал письмо "Старику", затем секретарю Троцкого Вану. Но Троцкий был осторожен и не хотел расширять круг лиц, находившихся около него[182].
Эйтингону не оставалось ничего другого, как вводить в действие второй вариант. Несколько шифрованных сообщений в виде писем из Нью-Йорка на имя "Педро Гонсалеса", торопили: "объект" может исчезнуть, сменить место проживания, перейти на нелегальное положение и т. д. Меркадер с начала 1939 года был уже в Америке; сначала в США, а теперь и в Мексике, но под именем Фрэнка Джексона. Правда, когда Меркадер перебрался из Испании во Францию, у него был паспорт на имя бельгийца Жака Морнара. Именно там, как я упоминал раньше, Морнар с помощью Зборовского познакомился с Сильвией Агелоф — активной троцкисткой из одной американской организации "большевиков-ленинцев". Мать Сильвии была русской, поэтому, кроме английского, французского, испанского, С.Агелоф знала и русский язык. В сентябре 1938 года она участвовала в Учредительном конгрессе IV Интернационала. Именно тогда она познакомилась с Жаком Морнаром.
У молодых людей начался бурный роман. Морнар возил 28-летнюю (кстати, малопривлекательную) женщину по ресторанам, театрам, предлагал жениться. Они провели так три счастливых беззаботных месяца, ибо Жак был не только красив, внимателен, но и не беден. После возвращения Сильвии в феврале 1939 года на родину, в США, через три-четыре месяца туда же приехал и Морнар, объясняя свой приезд интересами коммерции. Но теперь он был уже… канадцем Фрэнком Джексоном. Эту метаморфозу он объяснил Сильвии необходимостью избежать призыва на военную службу. По сути, Сильвия исполнила роль Маты Хари, но наоборот. Не она занималась обольщением нужных лиц, а "обольстили" ее. Именно с помощью этой женщины, чуть не потерявшей голову от привалившего счастья, Ж.Морнар — Ф.Джексон в конце концов проник в дом Троцкого.
…Рамон Меркадер, с молодости захваченный революционным порывом, оказался в руках советской спецслужбы и не смог вырваться из ее тисков до конца своих дней. Мне удалось многое узнать об этом человеке, которому суждено было самым ужасным образом прервать жизненный путь Троцкого. Одна из наиболее интересных работ о Хайме Рамоне Меркадере дель Рио Эрнандесе (таким является его полное имя) написана французским историком Исааком Левиным. Называется она "Человек, который убил Троцкого"[183]. Немало мне рассказал о Рамоне Меркадере Давид Семенович Златопольский, который вместе со своей женой — испанкой Кончитой Бруфау — был очень близок к нему в "московский период" его жизни. Очень интересны свидетельства брата Рамона, Луиса Меркадера[184]. Но все же наиболее полная информация о жертве сталинской машины и убийце Троцкого мною была получена от П.А.Судоплатова (он же Матвеев, Яценко, Андрей, Отто) и из тайных архивов ИНО ОГПУ.
Старый разведчик характеризовал Рамона Р.Меркадера как очень умного и волевого человека, фанатично убежденного в исторической справедливости дела, которому он посвятил жизнь. По словам Павла Анатольевича, не то дед, не то прадед Меркадера был послом Испании в Петербурге, а отец его матери занимал пост губернатора Кубы. Мать Рамона — Эустасия Мария Каридад дель Рио была очень импульсивной, энергичной, решительной женщиной. Будучи молодой матерью пятерых сыновей — Хорхе, Пабло, Рамона, Монсеррата и Луиса, — Каридад во время гражданской войны в Испании порвала с набожным мужем, вступила в коммунистическую партию и стала тесно сотрудничать с агентурой НКВД. Уже один этот факт многое говорит о ней. Советским резидентом в то время в Испании был ранее упоминавшийся Александр Орлов, а его заместителем — Наум Эйтингон. Именно с тех пор Эйтингон оказался тесно связанным с матерью и ее сыном Рамоном. Наум Исаакович Эйтингон (он же Наумов, Котов, Леонид Александрович) еще в Испании убедился в надежности, воле, решительности молодого офицера республиканской армии. Именно с тех лет тот и стал тайным сотрудником НКВД. Фамилии Морнар, Джексон — "шпионские". Например, Фрэнком Джексоном Меркадер стал, когда ему в специальной лаборатории НКВД в Москве подготовили паспорт, используя документы погибшего в Испании канадского добровольца.
Младший брат Рамона Меркадера, Луис, ставший профессором Мадридского университета, связывает трагическую судьбы Рамона с характером своей матери — красивой, привлекательной женщины, готовой на приключения и резкие повороты судьбы. Она оказывала большое влияние на сына. Именно с этими главными действующими лицами приближающейся трагедии готовился разыграть последнюю сцену в жизни Троцкого Эйтингон.
Руководитель операции в Мексике не жалел денег на завершение акции. Возвращаться с пустыми руками в Москву для него значило разделить судьбу С.М.Шпигельглаза. Скрыться, исчезнуть, как это сделал Орлов, Эйтингон не мог. Этого не позволило ему его чувство долга. Поэтому он твердо сказал Ра-мону: "Ты должен исполнить приговор". Денег на подготовку, повторю, не жалели. Луис Меркадер, проживший из своих почти семидесяти 40 лет в СССР, знавший лично Калинина, Берию, Кобулова, Судоплатова, Эйтингона, уверял: "На операцию с начала до конца они потратили не менее пяти миллионов".
Рамон Меркадер, обосновавшись в Мехико, вызвал к себе Сильвию, и она в начале 1940 года быстро устроилась работать у Троцкого в качестве секретаря. Быстро потому, что раньше у него работала ее родная сестра Рут Агелоф. Льву Давидовичу понравилась скромная, малозаметная и непривлекательная молодая женщина, готовая во всем помогать ему: стенографировать, печатать, подбирать материалы, делать вырезки из газет, выполнять многие мелкие поручения. Когда Эйтингон узнал, что Сильвия будет работать в доме Троцкого, он был доволен: начало важного "внедрения" было положено.
Поскольку Сильвия жила в номере гостиницы "Монтехо" вместе с Рамоном, он вскоре стал подбрасывать ее на работу, на своем элегантном "бьюике". Щегольски одетый коммерсант выходил из машины, открывал дверцу, помогал Сильвии выйти, целовал ее в щечку и махал на прощание рукой. Часто он и приезжал за ней. Охранники, сменявшие друг друга у ворот "крепости" Троцкого, постепенно привыкли к красивому, высокому, улыбающемуся "жениху" Сильвии. Исподволь, незаметно для всех он стал для охраны своим. Однажды ему пришлось подвезти в центр Мехико супругов Росмеров, которые затем говорили Троцкому, что у Сильвии "очень симпатичный, приятный жених". С помощью Маргариты Росмер Рамон в конце концов несколько раз побывал и на территории "крепости": гостья из Франции, съездив в столичные магазины, просила "приятного молодого человека" занести покупки в дом. Побывав в доме, Меркадер подтвердил данные советского агента-женщины о расположении комнат, дверей, наружной сигнализации, о запорах и т. д.
До 24 мая 1940 года молодой испанец полагал, что ему не придется самому обагрить руки кровью русского революционера. Но уже через два-три дня, 26 или 27 мая, Леонид Котов (Эйтингон), запершись в номере, долго говорил с молодым испанцем. Сейчас никто точно не скажет, какими словами он разъяснял Рамону "внезапно возникшую задачу". Как позже вспоминали Судоплатов, сам Эйтингон и другие участники кровавой операции, тогда у всех была уверенность в ее успешном наконец осуществлении. Эйтингон, будучи очень умным и волевым человеком, непрерывно вел психологическую подготовку боевика. Он не только умело убеждал его в реальности благополучного завершения акции, но и бросал мимоходом фразы, которые как бы оседали в сознании испанца:
— Мексика — идеальная страна для осуществления акций возмездия. В ее законах нет даже высшей меры наказания… Но ты должен знать, что если тебе не удастся скрыться, мы спасем тебя. Обязательно!
Рамон слушал и, вероятно, холодок подступал к его сердцу, когда "Леонид" говорил о "высшей мере наказания". Но психологический массаж сознания давал свои плоды: после короткой депрессии в июне Рамон вновь обрел присутствие духа и стал энергично готовиться к "Акции", как называл Эйтингон готовившуюся операцию.
Встречаясь в условленное время, Н.Эйтингон, Г.Рабинович и Р.Меркадер несколько раз до мелочей обсуждали детали операции, разные ее варианты и способы осуществления. Сегодня уже никто не в состоянии восстановить, реставрировать сказанное, обдуманное, предложенное. Все непосредственные участники заключительной сцены трагедии находятся в мире теней. Но, зная весь дальнейший ход событий, можно предположить, что участники прежде всего обговаривали детали беспроигрышного варианта.