– Не сожгли, – улыбнулся Захар. – Не успели. Феофан-то игумен в отлучке – к князю в Переяславль-град поехал. Как вернется, так, видно, и сожгут ведьму… Как раз и гости к ним должны припожаловать – монашек один говорил. Из Кудровой обители чернецы… Впрочем, ты, господине, я смотрю, не очень-то в Маврино ведовство веришь?
– Верно подметил. – Иван раскатисто захохотал. – Вся эти черные кошки, порча, гадания и прочая муть – вздор полнейший, в который цивилизованному человеку верить – только чертей смешить. Как сказал один гм… далеко не глупый политик, правда, жестокий и беспринципный – «гнусная антинаучная чушь»! Ну не буду вдаваться в подробности… Короче – что думаете?
– Думаю, брать обитель с налету не стоит, – первым высказался Хевроний. – По крайней мере, если не придумаем ничего лучшего.
– А что? – с усмешкой перебил его Захар Раскудряк. – Можно и налетом! Уж больно много крови чернецы нам попортили.
– Нет, друже, – спокойно осадил его Раничев. – Налетом – это уж слишком. И так-то игумен князю про нас нажалуется.
– Да уж, – согласно кивнул Хевроний. – Этот гад может. Да больше ведь соврет, нежели правду скажет!
– Вот то-то и именно! Короче, мужики, думать надо… Ты, Захар, сказал, что Феофан-игумен в отъезде? А кто в обители вместо него за главного? Небось, отец-келарь или кто из других старцев?
– Говорят, келарь…
– Так-так. – Раничев задумчиво подкрутил усы. – Забыл, кто там сейчас келарем-то?
– Варфоломей-инок, в миру – Софроний.
– Кто-кто?! – обрадованно переспросил Иван. – Софроний? Да я ведь его знавал когда-то, кочерыжку сквалыжную… Но он тогда вроде в дьяках был, не в иноках.
– С тех пор постриг принял. – Хевроний Охлупень моргнул хитрым глазом. – Люди говорят – упасся от проверки княжеской. Мздоимец отец-келарь и сквалыга та еще.
– Хорошо, хорошо. – Раничев снова потер руки, словно бы никак не мог согреться. – Значится, так…
Советовались долго, расписывая все подробнейшим образом, так что когда Иван вышел из лавки, небо уже начинало темнеть, а в реке отражались первые звезды и тощий рогатый месяц.
Иван, кивнув дожидающимся слугам, вскочил в седло. Только поворотил коня – скакать к дому, – как дорогу перебежала черная пушистая кошка.
– Оба-на! – Иван вскинул коня на дыбы, улыбнулся, увидав шустро бросившуюся за кошкой девчушку лет десяти-двенадцати. Белоголовую, босую, в простом сермяжном сарафанчике.
Подъехал ближе, спешился, улыбнулся приветливо:
– Ты чьих же будешь, девица?
– Ксюша я, Офонасия-бондаря дочь. – Девочка смотрела прямо, ничуть не боясь. Да и кого ей было бояться – ведь кругом все свои.
– А кошечка у тебя красивая, – ласково продолжал Иван. – Не продашь, кошечку-то, а? Хорошую цену дам.
– Ум, эту не продам. – Девчонка упрямо надула губы. – А вот еще у нас другая есть, так ее, пожалуй, бери. Только она шкодливая больно!
– А масти какой?
– Да черней этой.
– Ну на тебе денежку. Неси котика-то.
Сунув покупку одному из сопровождающих воинов, Раничев вскочил в седло, и вся кавалькада понеслась к лугу. Проехали чернохватовский лес, пастбище, пронеслись по старой поскотине и вместе с садящимся солнцем прискакали к воротам центральной усадьбы.
Темно-голубое небо пламенело закатом. Желто-оранжевые облака напоминали волшебные одежды каких-то высших существ, быть может, ангелов, от частокола через весь ров протянулись длинные заостренные тени.
– Эх, красота! – обернувшись в седле, Иван невольно залюбовался открывшейся перспективой: лесом, лугом и рощицей, залитыми закатным оранжевым светом, пламенеющей лентой реки. У реки, впереди, виднелись избы – Чернохватово; верстах в трех, по правую руку, хорошо просматривалось Гумново с починками-выселками; на холме, за дальним лесом, угадывались черные стены Ферапонтова монастыря.
– Красота, – поворачиваясь, еще раз повторил Раничев. – Все хорошо, только вот что это за название – Обидово?! Нехорошее, не наше название, надо другое придумать. Ну например – «Колхоз „Светлый путь“».
Евдокся встретила на крыльце, обняла, прошептала:
– Ну как, нашел свою ведьму?
– Почти, – улыбнулся Иван.
Отец-келарь, инок Варфоломей, прежде известный кое-кому в миру под именем вороватого дьяка Софрония, привычкам своим не изменил и в монастыре, благо должность тому способствовала. Пользуясь покровительством княжеского тиуна Феоктиста и самого настоятеля, архимандрита Феофана, Софроний-Варфоломей быстро достиг в обители степеней известных, но и теперь не почивал на лаврах. Его деятельная натура, естественно, была чужда истинному служению Господу, что, в общем-то, не слишком бросалось в глаза – Варфоломей мало кого пускал в свою келью, принимая чернецов в небольшой каморке-приемной. Вхожим были лишь отец-настоятель да некоторые из особо доверенных старцев. А если б кто прочий случайно вошел… ой, лучше б и не входил тогда. В глазах бы зарябило от убранных драгоценными каменьями золотых окладов, от шитых узорами покрывал, от мягких парчовых подушечек, от сундуков, обитых сверкающим металлом. Имелось у отца-келаря и вино, и серебришко, и злато – на черный день запасец. Феофан-игумен, старец, постом да молитвою истощенный, о том знал прекрасно, но против не выступал, к чему? Был Варфоломоей-инок человеком верным и нужным и покровителя у князя имел сильного. К чему с таким ссориться? То прекрасно понимал Феофан, и сам-то, несмотря на внешний истинно иноческий вид, не без греха был, однако о том умолчим. Не столько постом и смирением снискал себе Феофан славу, сколько делами иными – борьбою с ведовством, колдуньями, ведьмами, чаровниками-волхвами. Многих, многих, пытав, отправил на костер кровавый монастырский старец, еще многих – желал бы отправить, да руки пока коротки были. Ну это пока… Вот и третьего дня отправился архимандрит в Переяславль, с челобитною к князю, Федору Олеговичу. Бил челом на угрюмовского воеводу Ростислава, дескать, не во всем тот православной вере святой помогает, не всегда воев-дружинников в помощь дает на дела богоугодные. Вот и супротив поганца Иванки, боярина местного, не дал ослобонить рощицу. Сказал – «ваши дела, вы и решайте»! А рощица-то испокон веков обители Ферапонтовой принадлежала, в том и свидетельства имеются.
Келарь усмехнулся. Насчет рощицы-то заведомо проигрышное было дело – боярин Иванко имел при князе покровителя сильного – думного дворянина Хвостина. Зря, зря игумен упрямился, при таких раскладах – совсем невыигрышное дело. Лучше б ему, келарю, большую хозяйственную свободу дал. Эвон, людишки боярские у самого моста рядок поставили – торгуют, да и рядок-то, почитай, в целый город вырос. Феофан на то злобится, а ведь можно было б и по-другому все повернуть, решить миром – да через тот рядок иконки, да крестики, да ладанки продавать. Не простые, самим архимандритом благословенные, а то и бери выше – митрополитом московским! Что, не купят? Да расхватают вмиг, тут и говорить нечего. Для такого дела Варфоломей-Софроний уже и художников подыскал, и среброкузнецов, и резчиков – все из монахов да из послушников. К тем, кого подыскал, ласков был, приветлив. Пусть и молоды пока юноши да не слишком умелы – ничего, мастерство дело наживное. Сладились бы с боярским рядком, поторговали б, потом – ап! – потихоньку и свой бы, монастырский рядок выстроили, Господу на славу, монасям к прибытку. Подумав так, Варфоломей перекрестился на образа, с удовлетворением обозревая богато обставленную келью. Эх, самому бы игуменом стать! А ведь неплохая идея, обдумать надо. Жаль, верных людей нету… Хотя как посмотреть? Те же серебрянники, резчики, иконописцы, к коим он, отец-келарь, благоволит, чай, не лишены благодарности. Вот и в деревне соседней, Гумнове, есть один юноша, Николай, вельми к серебряному делу способный. И – главное – набожный! Собой, правда, не вышел – тощ, кривобок, бородавчат, ни одна девка без содроганья не взглянет – прямая дорога в монастырь, где, ясно, не тело главное, но душа. Ну и к душе – само собой – руки умелые. Не раз уже втихую подсылал к тому Николаю монасей – те все о душе говорили, а отрок внимал благостно. Этак скоро и в послушниках будет! А мастер знатный. Не так, правда, талантлив, как работящ, усидчив. Ну один талант без труда – это курам на смех. Не прознал бы только про Николая этого боярин Иванко! Прознает – может и не отпустить в монастырь вьюношу, его ведь человечишко. К побегу, что ль, Николая склонить? А что – и такое бывало.
Задумавшись, отец келарь не сразу и услыхал, как за дверью кельи настырно звенит колокольчик. И кого еще, спрашивается, принесло?
Прежде чем выйти, отче Варфоломей посмотрелся в зеркало, силясь придать лицу подобающе постный вид. Удавалось это плохо, что и говорить, уж больно неблагообразен был отец келарь – тощенький, тонкогласый, с сальными реденькими волосиками и большим, висящим, словно недозрелая груша, носом. Что и говорить – не слишком-то презентабельный вид для монаха, а уж глаза-то, глаза – бегающие, мирские, хитрющие!
– Чего надоть, брате? – войдя в приемную каморку, недовольно осведомился Варфоломей у послушника. – Пошто отвлек поклоны Господу класть?!
– Ох ты, ох ты, Господи. – Послушник испуганно попятился. – Гости-чернецы с Кудровой обители припожаловали, тебя, отче, хотят видети, ты ж теперь заместо отца-игумена.
– С Кудровой обители? – подозрительно переспросил келарь. – Что-то раненько явились. Ин ладно. – Обернувшись, он размашисто перекрестился на икону. – Одначе зови.
С трудом сотворив из лица благостно-постную рожу, отец-келарь опустился на колени, вполне справедливо полагая, что гости как войдут – подождут. Нарочно стал поклоны класть да считать громко:
– Четыре сотни – и один… Четыре сотни – и два… Ухх… Четыре сотни – и три…
– Лоб-то не расшиби, кочерыжка сквалыжная! – насмешливо посоветовали сзади.
Келарь проворно обернулся и сплюнул: вот уж действительно – черт принес! Боярин Иванко со своими людьми! Все в рясах, а в руках кинжалы вострые так и сверкают! Не дай, Боже, прирежут еще, с таких-то гостюшек станется.
– Не боись, не убьем, – убрал кинжал боярин. – Кончай кланяться – дело есть, обсудить надо.
– Какое еще дело?
– Взаимовыгодное! Ну долго меня на пороге мурыжить будешь? Давай, веди в келью, дело тайное.
– Так вот же моя кельица…
– Кого другого пойди полечи! Веди, говорю! Ну вижу, подобру не хочешь?
– Постой, постой. – Отец Варфоломей быстро поднялся и приглашающе махнул рукой, бросив: – Людишки твои пусть тут постоят.
– Это уж не тебе решать, кочерыжка. – Буркнув, Раничев тем не менее приказал своим людям оставаться в приемной. Так оно лучше – мало ли кто заглянет?
– Ого! Неплохо живут святые отцы! – Не спрашивая разрешения, Раничев уселся в мягкое кресло и вытянул ноги. – Прямо сказать – купаются в пошлой роскоши. Ну ладно, попусту болтать нечего, короче – к делу.
Сняв заплечный мешок, Иван вытащил оттуда пушистую черную кошку.
– Глянь, красивый какой зверек, пушистый! И такую прелесть меняю на старую, никому не нужную бабку… Да не за так, серебришка в придачу дам и закрою глаза на бобыля Кольку, коего ты от меня в монастырь сманиваешь. Ну? Решайся быстрее. И помни – дело для тебе верное и совершенно безопасное…
– Ага, безопасное, – тоненько прогнусавил Варфоломей. – Отца-игумена обманывать!
– Да этот черт и сам обмануться рад! Решайся, серебришка отсыплю щедро, да и не узнает никто.
Отец-келарь прятал глаза – в них давно уже горела жадность. Покряхтел малость для виду, потом махнул рукой:
– Инда ладно. Только вот насчет серебришка – подробней.
В общем, все остались довольными: и Иван, и келарь, и бабка Мавря. И даже вернувшийся через три дня архимандрит Феофан, игумен, вместо колдуньи обнаруживший в монастырской темнице черную пушистую кошку.
– Ага! – потрясая посохом, громко возопил игумен. – Вы мне не верили, а я ведь говорил, говорил!
И отправил-таки, паразит, на костер бедную, ни в чем не повинную…
Глава 3 Апрель 1410 г. Великое Рязанское княжество. Герб
…кошечку!
Колдунья Мавря такой и осталась, как и всегда была – согбенной, тощей, костистой. Однако избавлению обрадовалась, Ивану поклонилась в ноги:
– Да будет путь твой чист.
– Путь? – Раничев вздрогнул. – Так ты ведаешь…
– Да. – Колдунья качнула головой, внимательно всматриваясь в боярина. – Ведаю, знаю… Врата зла вновь открылись, грозя смертью твоим чадам.
Раничев зло усмехнулся:
– Пять лет назад ты говорила иное. Говорила о смерти моих сыновей, а потом предрекла им счастливую и долгую жизнь.
– Вот именно, – осклабилась Мавря. – Рекла о двух твоих сынах – Панфиле с Мишаней. Но ведь с тех пор прошло много времени. У тебя народилась дочь… и, может быть, родится еще один ребенок, а может, и не один… Они-то и могут погибнуть, если…
– Если не закрою ворота времени?! Опять! Что, больше некому?
– Некому. – Колдунья поджала губы. – Ты один такой… не наш… и не их. Уж извини, так вышло. Хотела тебя предупредить и раньше, да не смогла – словили монастырские слуги.
Иван пригладил волосы:
– Как давно разверзлось время?
– Год – не больше.
– И где?
– То не ведаю. Лишь слышу знаки.
– Поня-а-атно. Как такое могло случиться вообще?
– Перстень. Он есть. Еще один.
– Четвертый? Да сколько же их вообще?
Мавря тряхнула седыми космами.
– Ты не понял. Четвертый перстень не здесь, там…
– Ах, там…
– Да, там… Там, откуда пришли. – Колдунья вздохнула. – А может, уже и здесь… То есть – то там, то здесь. Больше ничего тебе не скажу – просто не знаю.
– Спасибо и за это. – Раничев поднялся с лавки и, немного пройдясь по горнице, продолжил беседу. – Вряд ли тебя будут искать – игумен уже сжег несчастную, ни в чем не повинную кошку… Но все же тебе не стоит светиться.
– Светиться?
– Показываться лишний раз на людях. За Гумновым есть починок, выселки… Пока поживешь приживалой, а к осени выстроят для тебя избенку.
– Благодарствую, боярин-князь, – встав, поклонилась старуха. – Ты добрый человек, таких мало. И странно…
– Что странно?
– Ты добрый… и добра наживаешь немало! Редко такое случается.
Иван усмехнулся:
– Я не просто добрый, я умный. Мои люди проводят тебя до Гумнова.
– Добралась бы сама…
– Нет. – Боярин предостерегающе поднял руку и улыбнулся. – Не люблю неожиданностей.
Колдунья еще раз поклонилась и вдруг перекрестила Ивана:
– Храни тя Господь! Сделай, сделай то, что должен. Только ты можешь… Только ты…
– Только я, – повторил Раничев, наблюдая, как Мавря садится в давно приготовленный для нее возок. – Что ж, похоже, больше действительно некому. Значит, нужно действовать… Кто бы сомневался? Но прежде чем действовать, необходимо рассуждать – здесь как раз такой случай, как раз такой…
Проводив глазами отъехавший возок, Иван уселся на крыльцовой лавке и попытался порассуждать. Получалось плохо, все что-то мешало: то собачья грызня, то играющие дети, то вьющиеся вокруг подстрешин ласточки – щебетали, видно, вили гнездо. Итак, четвертый перстень. У кого? Где? Вообще, как же звали первую владелицу волшебного кольца? Вот ее-то, кстати, Раничев хорошо помнил, все ж таки не зря был директором музея. Как-то, разбираясь в фондах, наткнулся и на письма, и на иные документы. Перстнем испокон веков владел род Кучум-Карагеевых, последняя представительница которого, графиня Изольда, в конце тысяча девятьсот четырнадцатого года, после гибели на фронте единственного сына, приняла постриг. В двадцатые монастырь, как водится, был разорен большевиками, монашки изнасилованы и убиты, впрочем, Кучум-Карагеевой повезло – спаслась, бежала… Вот только куда? По некоторым данным – к тому месту, где был похоронен сын. А где он был похоронен? Там же, где и погиб, находясь в рядах второй армии генерала Самсонова. В Восточной Пруссии, вот где! Или – в северных районах Польши. Хотя Польши как таковой еще не было – были польские области, разбросанные в Германии, Австро-Венгрии, России. В общем, где-то там, в тех местах, где сейчас, в начале пятнадцатого века, как раз и располагался Орден рыцарей Святой Марии Тевтонской! Откуда и монета… Нет, насчет монеты – пока только предположение. Для более-менее внятного ответа нужно искать скомороха.
Раничев вдруг усмехнулся: а чего его искать? Скоморох-то, в числе других своих собратьев, еще на Благовещенье был схвачен угрюмовской стражей с подачи какого-то монашка. Вот и сидят сейчас бедные лицедеи где-нибудь в подземелье, маются в ожидании решения воеводы. А воеводе что решать? Оштрафовать, дать плетей да выгнать к чертям собачьим! Что еще со скоморохов возьмешь? Может, он их и выгнал уже. Да… Торопиться надо!
– Эй, Пронька! Запрягай лошадей, собирай свиту!
Приказ боярина был исполнен быстро: солнце едва поднялось, засияло над дальним лесом, когда небольшой отряд всадников, вылетев из ворот усадьбы, на рысях помчался к Угрюмову.
Иван улыбался – и снова ветер в лицо, и чуть поскрипывает седло, и в глазах – шальная радость. Боярин оделся попроще – в черный неприметный кафтанишко, подпоясанный простым кушаком, – не поймешь, то ли дьяк, то ли мелкий торговец. Поверху, правда, накинул новомодную ферязь, темно-голубую, с разрезом в длинных, завязанных за спиной рукавах. Чтоб видно было всем издалека – не простой человек, боярин скачет! А скинул ферязь – и непонятно кто.
Въехав в город, сразу завернули в дальнюю корчму, там и сели – ждать. Иван по пути еще послал пару человек ко двору воеводы: походить, послушать. Те вернулись быстро с докладом – нет, не выпустили еще скоморохов, сидят, милости воеводской дожидаются.