По моему мнению, сосуществование представителей разных поколений под одной крышей имеет и еще один эффект, который также мешает стране развиваться. Исследование 2005 года показало, что для родителей главное преимущество жизни детей в отчем дома заключается в «возможности заставить их соответствовать родительским ожиданиям». Живущие согласно представлениям предыдущего поколения bamboccioni менее склонны проявлять инициативу, будь то запуск интернет-стартапа, создание фирмы по доставке сэндвичей или организация любительской музыкальной группы.
Близость между детьми и родителями объясняет, почему на улицах итальянских городов так мало угрюмых, обиженных маргиналов. Но это также объясняет, почему в Италии не рождаются инновационные молодежные движения. Панк, хип-хоп и готический рок – все это возникло в других местах. А появившись, наконец, в Италии, они превратились в бледные тени оригиналов. Некоторые молодые итальянцы, правда, попадают в так называемые – centri sociali, которые часто начинаются со сквоттинга и у которых, обычно, крайне левая или крайне правая направленность. Время от времени случаются вспышки уличных протестов, неизменно с участием бунтовщиков из centri sociali. Но в целом молодые итальянцы к этому не склонны. Я помню подпись под фотографией в журнале, которая гласила «Sporca, ruvida anima rock» («Грязная, грубая душа рока»). На фотографии был изображен молодой человек в безупречном пиджаке и со стильно «поношенным» шарфом на шее.
Два исследователя, процитированных выше, – не единственные итальянцы, кто в последние годы стал задаваться вопросом, всегда ли крепость семейных связей идет на пользу обществу. Возможно, благодаря семейным предприятиям Италия догнала некоторые из преуспевающих европейских стран, но в них же кроется причина того, почему с тех пор она так сильно отстала[70].
Наследование – не всегда лучший способ гарантировать динамичное управление. Кроме того, семейные фирмы не склонны инвестировать в научные исследования, что в XXI веке становится жизненно важно. Одно дело – придумать новый элегантный дизайн обуви или свитера. И совсем другое – разработать инновационный цифровой или электронный продукт. Возможно, когда-то малое в промышленности и было прекрасно[71]. Но теперь это не так.
Но наиболее серьезное обвинение в адрес итальянской семьи выдвигается по совсем другим основаниям. И возникло оно гораздо раньше, чем сомнения относительно влияния семьи на процветание. В 1958 году американский социолог Эдуард Банфилд опубликовал исследование, проведенное среди крестьян в южном регионе Базиликата. Он назвал его «Моральные основы отсталого общества». Звучит довольно обидно, как и многое из того, что написано в книге. Так, Банфилд утверждал, что сельские жители, которых он изучал, были неспособны к развитию, потому что не могли действовать сообща ради общественной пользы. Они находились во власти, как он назвал это, «аморального фамилизма»: их преданность ближайшим родственникам была выше любых других соображений. И так как они предполагали – совершенно справедливо, – что члены других семейств придерживаются таких же взглядов, они предпочитали действовать против них, а не пытаться найти основу для взаимовыгодных действий. Преданность семейству вытеснила преданность любой более широкой группе, будь то деревня, область, регион или страна.
Взаимосвязь между крепкими семейными узами и антиобщественным поведением, которую предположил Банфилд, с тех пор была поставлена под сомнение. В 2011 году датский ученый Мартин Льюнге опубликовал исследование, основанное на данных из более чем 80 стран. Он пришел к заключению, что сильная преданность семейству, напротив, с большей вероятностью связана с такими гражданскими ценностями, как неодобрение коррупции, уклонения от налогов и махинаций с пособиями по безработице.
В целом это действительно может быть справедливо. Но, должен сказать, у меня есть сомнения относительно применимости этого вывода к Италии. Любой, кто был свидетелем взаимодействия современных итальянских семей в condominio (ассоциация арендаторов, которая должна одобрять решения, влияющие на весь многоквартирный дом или жилой комплекс), знает, что я имею в виду. Мы с женой когда-то жили в Риме и арендовали квартиру в старом палаццо прямо за стенами Старого города. Из года в год владельцы разных квартир встречались, чтобы обсудить плачевное состояние общих помещений, которые, казалось, не видели ни мазка кистью с 1940-х. И из года в год они не могли прийти к согласию, и решение проблемы откладывалось.
Наконец, незадолго до того, как мы съехали, по всему дому поползли слухи о том, что принципиальное согласие перекрасить вестибюль и лестницу достигнуто. Несколько дней спустя я столкнулся с самым решительным из владельцев квартир. Я спросил его о встрече condominio, которая, как я знал, состоялась накануне. Поменяют ли, наконец, мрачные, желтовато-серые стены общих помещений свой цвет?
«Нет! – простонал он. – Они хотели, – тут он закатил глаза, с ужасом вспомнив о расточительности своих соседей, – разных цветов!»
После Банфилда были и другие ученые, которые придерживались взглядов, противоположных Льюнге, и утверждали, что аморальный фамилизм характерен не только для сельской Базиликаты, но и для Италии в целом и существовал в течение многих столетий. Семья и верность клану были причиной столкновений между конкурирующими группировками, которые в Средневековье заливали кровью улицы итальянских городов. Об отношениях, идентичных описанным Банфилдом, можно прочитать в записях XV века флорентийского ученого Леона Баттиста Альберти, известного интеллектуала, который часто упоминается как образец «человека эпохи Возрождения». Редакторы издания 1974 года его работы «Книга о семье» (I, libri della famiglia) отмечают, что во всем тексте Леона Баттисты нет ни слова о группе семейств, которые объединились бы и преуспели в формировании civitas, общества.
Тем не менее было бы неверно считать, что аморальный фамилизм был непременной характеристикой итальянской жизни. В середине XX века сельская местность где-нибудь на юге, возможно, и напоминала Тоскану XV века, но в наши дни Тоскана имеет очень мало общего с Меццоджорно 400 или 500 лет назад. За многие века фермеры Центральной Италии разработали сложную систему взаимопомощи, приходя на выручку друг другу, когда они нуждаются в дополнительных работниках. Они также развили традицию, известную как veglia, когда целые семьи приходят в гости к другим семьям зимними вечерами, чтобы скоротать время, играя в карты и рассказывая истории. Все это даже в большей степени, чем века папского правления, объясняет, почему после Второй мировой войны жители Тосканы, Умбрии, Эмилии и Марке так восприняли идеи коммунизма.
Да и в Меццоджорно не всегда царило одно лишь взаимное недоверие. Время от времени группы крестьян организовывались, чтобы бороться с землевладельцами, которые огораживали участки, прежде бывшие общинными землями. В конце 1940-х на Сицилии, в Калабрии, Базиликате и Абруццо десятки тысяч людей объединялись, чтобы занимать земли крупных хозяйств в поддержку земельной реформы.
С тех пор в действие вступили разнонаправленные силы. С одной стороны, можно утверждать, что борьба за лучшую, более обеспеченную жизнь привела к итальянскому «экономическому чуду», которое стало возможно благодаря обновленному, ориентированному на семью подходу. С другой стороны, индустриализация и урбанизация заставили итальянцев вступать в профсоюзы и расширять привычный круг отношений, знакомый им по деревням или городкам, из которых они приехали. Люди, которые раньше испытывали привязанность только к своим ближайшим родственникам, вступали в спортивные и досуговые клубы, иногда – в благотворительные организации. Одновременно католическая церковь смещала акцент от исключительной значимости семьи к тому, чтобы признать и важность общества в целом.
Эти силы хорошо уравновешивали друг друга до начала 1990-х и появления Сильвио Берлускони. Он в самом прямом смысле слова стал рыцарем нового вида аморального фамилизма. Его речи – в которых то и дело упоминалась семья – с самого начала несли скрытый смысл: его слушатели имеют полное право продвигать интересы своей семьи, уделяя потребностям общества лишь ограниченное внимание.
Поскольку итальянская семья идет к упадку, есть риск, что аморальный фамилизм превратится в простой эгоизм, распространяя и усиливая то, что итальянцы называют menefreghismo (от me ne frego, или «мне наплевать»). Menefreghismo – это бармен, который пихает вам ваш кофе, глядя в другую сторону; это кассирша, которая смотрит сквозь вас, беря ваши деньги. Это водитель, который несется на вас с бешеной скоростью, когда вы вступаете на пешеходный переход, и вам приходится сделать шаг назад, чтобы он не сбил вас. Сам по себе menefreghismo обычно просто раздражает. Но вместе с furbizia[72] он образует ядовитую смесь, которая порождает явление, влияющее на очень многое в итальянской жизни, – высокий уровень недоверия.
Поскольку итальянская семья идет к упадку, есть риск, что аморальный фамилизм превратится в простой эгоизм, распространяя и усиливая то, что итальянцы называют menefreghismo (от me ne frego, или «мне наплевать»). Menefreghismo – это бармен, который пихает вам ваш кофе, глядя в другую сторону; это кассирша, которая смотрит сквозь вас, беря ваши деньги. Это водитель, который несется на вас с бешеной скоростью, когда вы вступаете на пешеходный переход, и вам приходится сделать шаг назад, чтобы он не сбил вас. Сам по себе menefreghismo обычно просто раздражает. Но вместе с furbizia[72] он образует ядовитую смесь, которая порождает явление, влияющее на очень многое в итальянской жизни, – высокий уровень недоверия.
13. Люди, которые не танцуют
Предположим, вы идете по улице в Италии, и что же отличает ее от улиц в других странах? Очевидно, фасады магазинов и указатели, характерные для Италии. Но есть и кое-что: здесь гораздо больше, чем даже в других средиземноморских странах, людей в темных очках. Сейчас середина зимы, но многие прохожие и люди, сидящие за столиками уличного кафе, будут в них.
Почему?
Большую часть года солнце в Италии действительно светит очень ярко. И доктора скажут вам, что лучше носить темные очки, чтобы защитить глаза от ультрафиолетового излучения. Но на нашей гипотетической улице без них вполне можно обойтись. Допустим, кто-то надел темные очки, чтобы скрыть мешки под глазами, потому что слишком рано встал или поздно лег. Для кого-то очки – просто модный аксессуар. Но все-таки это не объясняет, почему людей в солнцезащитных очках в Италии больше, чем, скажем, в Испании, где солнечный свет еще ярче. Может ли быть, что некоторым итальянцам темные очки нравятся по той же самой причине, что и игрокам в покер? Может ли быть, что они хотят все видеть сами и при этом скрывать пол-лица от глаз посторонних?
«Ut imago est animi voltus sic indices oculi» («Ибо как лицо есть изображение души, так глаза – ее выражение»), – написал Цицерон[73]. И конечно любой, кто может скрыть выражение своих глаз, получает преимущество в непростых социальных взаимодействиях, которые в Италии жизненно важны.
Неудивительно, что крупнейший в мире производитель темных очков – итальянец. Казалось бы, что может быть более американским, чем очки Ray Ban. Но на самом деле этот бренд принадлежит компании, созданной в 1961 году в Агордо, небольшом городке у подножия Доломитовых Альп. Ее основатель, Леонардо Дель Веккио, провел большую часть своего детства в приюте. Его компания, Luxottica, головной офис которой находится теперь в Милане, также владеет компанией Oakely и производит солнцезащитные очки, которые носят имена самых знаменитых модных домов в мире: Versace, Dolce & Gabbana, Chanel, Prada, Ralph Lauren и Donna Karan.
Итальянцы любят, когда их представляют страстным, добросердечным, улыбчивым народом, который идет по жизни смеясь и беззаботно насвистывая. Это Италия шутника-официанта, который неистово флиртует с обедающими женщинами. Это Италия, образ которой часто создавал Роберто Бениньи, быстро набравший популярность комик из Тосканы, чей фильм о холокосте «Жизнь прекрасна» (La vita è bella) принес ему в 1999 году «Оскар» за лучшую актерскую игру. И это правда. Одна из наиболее привлекательных черт итальянцев – это их оптимизм, за которым стоит решимость показывать себя в лучшем свете даже при самых отчаянных обстоятельствах. Это важная и вызывающая восхищение часть того, что представляет собой Италия.
Однако прежде чем делать вывод, что это все, что представляет собой Италия, хорошо бы узнать о двух почти непереводимых итальянских словах. Одно из них – garbo, которое словари переводят как «изящество» или «любезность». Но это только намекает на его коннотации. Конечно, мужчина или женщина с garbo – тот, кто ведет себя изящно. Но это также качество, важное для любого человека в Италии, принимающего решения: это то, что необходимо, чтобы не торопиться с решением и не казаться при этом нерешительным; сообщать неприятные новости и при этом не сильно задевать собеседника; но также и то, что нужно, чтобы не потерять лицо, когда вы едва заметно меняете свою позицию.
Другое типично итальянское существительное – sprezzatura, которое было введено в обиход Бальдассаре Кастильоне, автором трактата «О придворном» («Il cortegiano»), руководстве начала XVI века. Его книга ясно дает понять, что жизнь при дворе вовсе не была легкой. Придворные эпохи Возрождения должны были красноречиво говорить, ясно думать и быть не только всесторонне образованными людьми, но и блистать воинскими доблестями. То, как все это должно было представляться окружающим, и есть sprezzatura: с хорошо отработанной беззаботностью, как будто все это пришло само собой, а не как результат долгих ночей, проведенных за чтением при свечах, и дней, посвященных изнурительным занятиям фехтованием.
Если теперь мы вернемся на нашу гипотетическую улицу и внимательно посмотрим вокруг, то увидим духовных последователей придворных Кастильоне, тех изящных молодых людей, которых заговорщически шепчутся в углах шедевров эпохи Возрождения. Вон он, в кабриолете напротив бара, пристально смотрит на враждебный мир через стекла темных очков. Его волосы кажутся взъерошенными. Но на самом деле, чтобы так выглядеть, они были тщательно уложены: это столь же рукотворный шедевр, как и его кроссовки и ремень. Наш современный придворный, вероятно, ожидает красивую молодую женщину, которая так же изящна, как и он. А может, он ждет встречи с кем-то, кто может организовать appalto, контракт, или сказать ему, на кого он должен произвести хорошее впечатление, если хочет добраться до списка кандидатов на предстоящие выборы в местные органы власти. Он живет в мире элегантности и махинаций, но, если не считать его семьи и, возможно, горстки школьных или университетских друзей, это, скорей всего, мир одиночества. Того одиночества, которое так ярко воплотил актер Марчелло Мастроянни в персонажах из некоторых фильмов Федерико Феллини. Но его также можно заметить и в холодном пристальном взгляде и странно расслабленной позе маленького Джованни Медичи[74], стоящего рядом с матерью на знаменитом портрете Аньоло Бронзино. Становится ясно: даже малыши, если они происходят из рода Медичи, наделены пугающей способностью полностью владеть собой.
Возможно, самая парадоксальная черта итальянцев – их кажущаяся импульсивность, которая обманывает окружающих. Оживленное выражение лица, энергичные движения руками и, казалось бы, яркие эмоциональные вспышки сосуществуют с глубокой, составляющей основу их натуры осторожностью и осмотрительностью. Полная перипетий история и хитрые соотечественники научили итальянцев быть очень осторожными.
Первое, что поражает любого иностранного корреспондента, прибывшего в Италию, – это нежелание обычных людей называть свои имена, не говоря уж о профессии, возрасте или родном городе. Они могут громко разговаривать по мобильному телефону, так что все окружающие слышат о самых интимных подробностях их частной жизни – например, проблемах с шурином или результатах медицинского обследования, – но, если вы подойдете к ним и спросите, как они собираются голосовать, многие откажутся отвечать. Или ответят, но не захотят ничего сообщить о себе. По моим наблюдениям, то же самое происходит, когда их спрашивают о чем угодно – начиная с несчастного случая, свидетелем которого они стали, и заканчивая тем, кто, по их мнению, может выиграть субботний матч. Даже если пообещать им, что их высказывания не будут опубликованы в Италии, они зачастую просто отворачиваются, покачав поднятым указательным пальцем и бормоча слово, заимствованное из английского языка: privacy.
Возможно, самый яркий случай столкновения с итальянской осмотрительностью приключился со мной однажды вечером, после того как мне позвонил коллега из Лондона. Для статьи нужна была таблица, в которой сравнивались бы цены на аналогичные товары в различных европейских столицах. Одним из них был «Биг Мак» из «Макдоналдса». Я попросил, чтобы моя ассистентка позвонила в ближайший ресторан в Риме.
Когда она это сделала, в ответ ее тут же спросили:
– Кто хочет это узнать?
Моя ассистентка сказала, что это для британской газеты.
– В таком случае я ничего не могу сказать.
Моя ассистентка сказала, что ей не нужны комментарии, не говоря уж об имени, только цена. И обратила внимание собеседника на то, что, если бы она вышла на улицу и зашла в «Макдоналдс», то увидела бы стоимость «Биг Мака» над кассой. Все, что она хотела, это чтобы человек на другом конце провода назвал цифру, украшающую световое табло прямо у него над головой. Без шансов. В итоге моей ассистентке пришлось выйти из офиса и пройти четверть мили по Риму, чтобы выяснить информацию, с которой мало что может сравниться по публичности и общедоступности.