Возле железнодорожной станции Саласпилс грузовик остановился.
Военнопленных построили в шеренгу. Дородный мужчина в штатском сказал по-латышски:
— Здесь вы будете сами строить для себя лагерь. Кто откажется работать, получит пулю!
Янис огляделся. Посреди поля виднелось лишь несколько полуразвалившихся сараев. Ночь провели на снегу. Никто не спал, боясь замерзнуть. На рассвета военнопленным велели спуститься к Даугаве и вытаскивать баграми из воды бревна. Намокшая одежда заледенела.
Через день зону, где находились военнопленные, загородили колючей проволокой. В других зонах поселили заключенных, пригнанных из Риги и даже из других стран. Там были латыши, поляки, евреи. Вагоны с их вещами разгружали недалеко от лагеря. Чемоданы, баулы и узлы складывали штабелем. Груда награбленного добра быстро росла. По субботам из Риги на машинах приезжали немецкие офицеры с нарядными дамами и рылись в чужих вещах. Женщины жадно напяливали на пальцы золотые кольца и прицепляли к ушам серьги. Их смех доносился до зоны.
Военнопленных набралось уже несколько тысяч. Они жили под открытым небом. Им негде было укрыться от ледяного ветра. Когда они возвращались с берега Даугавы в лагерь, их одежда звенела, как железная. В сумерки военнопленные котелками и мисками пытались вырыть норы в мерзлой земле, чтобы как-нибудь спастись от холода. Вскоре все поле было изрыто этими звериными норами, которые на ночь прикрывались ветками или тряпьем.
По утрам по-прежнему работали на берегу Даугавы. Охрана заставляла лезть в покрытую ледяной коркой воду. Извлеченные из реки бревна тащили к пилораме. Если кто-нибудь падал, его тут же расстреливали.
Командовал всем строительством средних лет немец с интеллигентным задумчивым лицом. Говорили, что под его руководством возводятся все военные объекты немцев в Риге. Он никогда не повышал голоса, никогда сам не расстреливал заключенных, но строго наказывал охранников, если работа подвигалась слишком медленно, и тогда гремели выстрелы и палки чаще опускались на спины и на головы военнопленных.
Как-то раз, возвращаясь с работы, Янис увидел возле вещевого склада группу офицеров и женщин, которые, как обычно по субботам, прикатили из Риги. Одна из женщин, достав из чемодана золотую безделушку, что-то сказала своему спутнику-гестаповцу.
— Какая прелесть! — расслышал Янис и тотчас же с ужасом понял, что сходит с ума. Ему показалось, что до него донесся голос матери. Вот так многими здесь овладевало безумие. Янис воспаленными глазами впился в женщину, но та отвернулась, а колонна прошла мимо.
В эту ночь он твердо решил бежать. Он знал, что побег отсюда невозможен, но лучше было погибнуть от пули, чем сделаться умалишенным и умереть жалкой и недостойной смертью, подобно животному.
У него даже был готов план побега. Он понимал, что план неисполним, но думал о нем днем и ночью. Это помогало переносить удары надсмотрщиков и жизнь в ледяных ямах под снегом.
Еще в первые дни работы в голову ему пришло, что если бы он умел дышать под водой, как рыба, или же задерживать дыхание на пять-семь минут, то смог бы поднырнуть под кромку льда, набрать воздуху на середине Даугавы, где медленно плыли, сталкиваясь и треща, крупные льдины, и добраться до противоположного берега. Там за высокой грудой торосов курился белый пар и, значит, тоже имелось пространство чистой воды. Но задержать так надолго дыхание мог только лучший в мире ныряльщик, а не истощенный военнопленный, поэтому об осуществлении подобного плана глупо было даже мечтать. Но Янис мечтал, а теперь приготовился этот план осуществить. Он внушил себе, что все-таки один шанс из тысячи у него есть. Ведь недаром же он привык с детства плавать в холодной морской воде. Во всяком случае, покорно ожидать безумия и смерти он не желал.
…Утро было солнечное, морозное. Лед на Даугаве сверкал. Пленные, как всегда, рассыпались цепью и принялись совать багры в дымящуюся воду.
Янис встал так, чтобы белый пар на другом берегу оказался ниже по течению. Он, конечно, понимал, что вряд ли в самом деле доберется туда. Скорее всего он утонет, если его еще раньше не пристрелят охранники. Но если уж совершать попытку к побегу, то нужно все делать так, чтобы этот побег мог удаться.
Оглядев в последний раз белое поле, голубое небо и далекую полоску неба, Янис притворился, что поскользнулся, и нырнул в черную реку. Возле кромки льда он на мгновенье высунул голову, набрал в грудь побольше воздуху и, мысленно попрощавшись с жизнью, ушел вглубь. Течение помогало ему. Достичь противоположного берега было нетрудно, только вот если бы он мог перевести дыхание! Но сверкающая ледяная крыша не давала высунуть голову. Янис почувствовал, что задыхается. Дикая, ни с чем не сравнимая жажда жизни охватила его. Он рванулся вперед, лед кончился, и в грудь хлынул воздух!..
Теперь Янис находился примерно на середине Даугавы. Охранники открыли огонь из автоматов. Они не видели его и не целились, а, вероятно, просто развлекались: вряд ли им могло прийти в голову, что затянутый под лед военнопленный еще жив.
Несколько секунд Янис дышал, ничего не соображая, затем снова нырнул и поплыл под водой к пустынному берегу, твердо решив во что бы то ни стало спастись, раз уж ему так необыкновенно повезло.
Яну удалось выползти на снег и добраться до густых зарослей кустарника. Приподнявшись из последних сил, он увидел неподалеку маленькую избушку. Женщина в тулупе, с двумя ведрами в руках направилась к берегу. Наткнувшись на Яниса, она в страхе выронила ведра…
Ее муж, до войны служивший здесь бакенщиком, вернулся в сумерки домой. Увидев на кровати закутанного в одеяло пленного, молча покосился на плачущую жену и деловито достал из сундучка поношенный костюм, сапоги и пальто.
— Одевайся, — сказал он Янису, метавшемуся в жару. — Вижу, худо тебе, но мой дом на дороге, все пропадем!
Он помог горевшему, словно в огне, незваному гостю напялить одежду и вывел его во двор.
— До Риги напрямик пятнадцать километров. Если сил хватит, к утру дойдешь. Родные-то у тебя есть?
— Прощай, — ответил Янис, очнувшись. — Спасибо, отец.
Он шагал по ярко освещенной луной дороге, не чувствуя под собой ног, словно во сне. Во всем теле были странные легкость и пустота.
Вспоминая потом об этом ночном переходе, Янис не понимал, как у него хватило сил добраться до Риги. Помогло ему, наверно, то, что он то и дело впадал в забытье и переставал понимать, где он и куда идет. Если бы он присел хотя бы на секунду, то больше бы не встал. Но он двигался автоматически, не отдавая себе отчета в происходящем.
Когда он вошел в Ригу, рассвет еще не наступил. На пустынных улицах раздавались лишь шаги патрулей. Впрочем, и шуцманов было не так уж много. Жестокий мороз заставил их укрыться в подъездах, и Янису удалось беспрепятственно пробраться на улицу Пернавас.
Он не знал, дома ли мать, не думал об опасности и брел, движимый не разумом, а слепым инстинктом, тем самым, который помогает перелетным птицам, одолев тысячи километров, находить дорогу к своим гнездам.
Шатаясь, он поднялся по ступенькам и постучал. Дверь открылась, и на пороге появилась Лилия, как всегда аккуратно причесанная, несмотря на ранний час, в своем домашнем халатике и войлочных тапочках.
— Мама! — шепотом произнес Янис.
Он потерял сознание и не помнил, как она втащила его в дом.
…Много дней находился Янис между жизнью и смертью. Открывая глаза, он видел кусочек белой стены и потолок над головой. Вокруг был полумрак. Он не понимал и не старался понять, где находится: его миром в эти недели были бредовые видения и тяжелые сны-кошмары, от которых он метался на топчане, вскрикивал и порывался вскочить. Но слабость опрокидывала его на подушку. Он видел начальника строительства Вейснера, слышал дробь автоматов и голос матери, говорившей: «Какая прелесть!» — фашистскому офицеру. Чаще всего ему казалось, что он еще совсем маленький и идет с Лилией по Бикерниекскому лесу, собирая поздние осенние цветы. Потом мать вдруг исчезала, и Янис оказывался перед глубоким рвом, наполненным неподвижными обнаженными телами. Эти люди были мертвы, а рядом до самого неба высилась гора их одежды… Янис кричал и силился убежать, и чьи-то мягкие сильные руки, обняв его за плечи, укладывали на подушку.
Однажды, открыв глаза, он долго лежал неподвижно. Вокруг, как всегда, был полумрак, а прямо перед глазами какая-то ровная синяя поверхность. Но если прежде она не вызывала у Яниса даже любопытства, то в этот раз он вдруг понял, что находится дома, кровать его отгорожена от комнаты старенькой складной ширмой, которую он помнил еще с детства, а окна плотно закрыты занавесками, хотя на дворе, кажется, день… Он вспомнил все, что с ним случилось, и сообразил, что, видимо, долго болел, а теперь, судя по всему, дело пойдет на поправку. От этой радостной мысли ему стало хорошо, и он уснул.
Вечером сквозь сон он почувствовал, что кто-то осторожно приподнимает его голову вместе с подушкой и в рот ему вливается что-то горячее, ароматное и необыкновенно вкусное. Он проснулся и увидел мать. Лилия сидела на краю кровати, одной рукой поддерживая подушку, а в другой держа ложку с бульоном. Рядом на табуретке стоял алюминиевый котелок, наполненный чудесным дымящимся бульоном, от запаха которого Янис успел уже совершенно отвыкнуть.
— Мама! — сказал он и улыбнулся. Лилия закрыла глаза, и по ее щеке скатилась слезинка. Но она смахнула ее рукой и спокойно, словно ничего особенного не произошло, ответила:
— Вот и отлично! Теперь ты должен как следует поесть.
Янис не заставил просить себя дважды и уничтожил весь бульон.
В следующий раз он проснулся ночью, но в доме почему-то никого не было. На табуретке он увидел тарелку, накрытую салфеткой. Под салфеткой оказалась белая куриная нога, залитая соусом, и рисовая каша, обильно приправленная сливочным маслом. Янис дотянулся до куриной ноги и с аппетитом съел ее вместе с рисовой кашей и с хлебом. После этого он откинулся на подушку и стал размышлять.
Сначала все его мысли были радостными. Он благодарил судьбу за то, что ему удалось чудом убежать из лагеря и спастись от смерти. Но затем в голову полезли мысли, от которых ему стало беспокойно.
Он взглянул на тарелку, где недавно была куриная нога и рисовая каша со сливочным маслом, и вспомнил рассказы заключенных, прибывавших в концлагерь из Риги. По их словам, в городе магазины были закрыты, жители по ночам выкапывали из-под снега мерзлую картошку, на заводах и в мастерских рабочих кормили брюквенной похлебкой, а хорошо питались только фашистские прислужники — шуцманы, агенты гестапо и те, которые работали в немецких учреждениях. Для них открыты специальные столовые, где кормят по особым спискам. Еще, конечно, сами немцы жрут досыта. Они развлекаются в ресторанах, получают обильные пайки да еще грабят все, что плохо лежит…
Откуда же в доме у матери появились сливочное масло, курица и рисовая каша? Это было совершенно непонятно и неправдоподобно.
Янис нахмурился. В этот момент скрипнула дверь, и он узнал легкие, быстрые шаги Лилии. Он хотел окликнуть ее, но в последний момент раздумал и, тихонько отодвинув ширму, увидел, как мать повесила на спинку стула платок и принялась доставать из хозяйственной сумки свертки. Развернув один из них, она повертела в руках большой желтый брусок сливочного масла, из другого пакета вынула несколько кругов копченой колбасы. В третьем оказался колотый голубоватый сахар. Лилия отнесла продукты в кухню, вернулась в комнату и, взглянув на часы, надела меховую шубку.
— Мама! — позвал Янис.
Она остановилась и долго не поворачивалась к нему. Потом медленно приблизилась к ширме. На ее лбу блестели капельки пота.
— Кто тебе дал это, мама?
— Что?
— Я говорю о продуктах. У нас никогда, даже до войны, не было такой роскошной еды.
— Верно, — негромко ответила мать. — Мы слишком мало зарабатывали.
— А сейчас, значит, ты зарабатываешь больше?
— Давай отложим этот разговор, — попросила Лилия. — Я очень тороплюсь.
Она направилась к двери.
— Ты не хочешь отвечать? — с недоумением спросил Янис. — Ты делаешь что-то плохое и тебе стыдно признаться?
Он сам едва расслышал свой голос, но Лилия остановилась на пороге, словно наткнувшись на стенку.
— Плохое? — тихо переспросила она и опустилась на стул. Она молчала так долго, что тишина сделалась тяжелой и душной, точно перед грозой. — Нет, ничего плохого я не делаю, — наконец сказала она, и голос ее был ровным. — Все это очень просто объясняется. Я расскажу тебе позже. Хорошо?
— Нет! — крикнул Янис. — Или ты скажешь сейчас, или я уйду!
Опираясь на спинку кровати, он встал, но потолок закружился над головой и в глаза хлынул мрак.
Очнулся он в постели. Лилия, наклонившись, тревожно смотрела на него. Он все вспомнил и прошептал:
— Говори!
— Мне нечего скрывать, только я опоздаю на работу и получу выговор, — вздохнула мать, поправляя одеяло. — С завода я ушла, потому что там не дают пайков. Мне удалось устроиться горничной в богатую семью. Там меня кормят и дают талоны в немецкий продовольственный склад. Со склада я приношу для тебя продукты. Надеюсь, в этом нет ничего худого?
Ее ответ следовало обдумать, но Янис был еще слишком слаб и закрыл глаза.
Прошло несколько дней. Тело Яна медленно наливалось силой. Ноги окрепли. Он уже мог, опираясь на стены, медленно передвигаться по комнате. В окно пыталось заглянуть яркое весеннее солнце, но плотные шторы никогда не раздвигались. Работа у матери была странной. Она отсутствовала по ночам и отсыпалась днем. Уходить она старалась, когда Янис уже погружался в сон, а возвращалась обычно до его пробуждения. Возможно, она делала это не нарочно, но ему всего два или три раза удалось услышать, как за ней захлопывается дверь.
— Чем ты там занимаешься? — спросил Янис однажды утром. — Чем занимается твой хозяин? Разве жизнь в этом богатом доме начинается в сумерки, как у летучих мышей?
— Он военный, — помедлив, объяснила Лилия. — По ночам он дежурит и требует, чтобы я варила для него кофе. К нему приходят разные люди, и я прислуживаю им. В этом заключаются мои обязанности.
— Он, видно, большой начальник, — задумчиво сказал Ян.
— Да, — подтвердила мать.
Скоро она уснула, а Янис стал размышлять о ней и о себе. Что ж, служанка так служанка. Плохого здесь действительно ничего нет. Не так уж важно, кто ее хозяин. Ведь хозяев не выбирают, работа остается работой. Правда, как-то странно представлять Лилию в роли служанки. Уж очень это на нее не похоже. Но сейчас все стало не похоже на то, что было раньше. Она устроилась как сумела… Вот теперь Янис выздоровел, ему тоже придется устраиваться. Только плохое это слово — «устраиваться», и плохо оно звучит в такое время. Янис спасся от гибели, но неужели задача его заключается лишь в том, чтобы выжить? Он был комсомольцем и остался им. Он всей душой ненавидит фашистов, значит, его долг продолжать с ними борьбу. Но как?
Найти ответ было не просто. Интересно, что бы Мария посоветовала ему? Жива ли она? Вполне возможно! Избежал ведь смерти он сам? Почему же не могло повезти Марии? У Яниса даже возникло чувство, что она где-то недалеко. Это чувство было таким сильным, что ему захотелось поскорее выздороветь и сходить в соседний дом, где она жила. Возможно, там он что-нибудь про нее узнает.
Но ему пришлось отвлечься от мыслей о Марии, о своем будущем и еще раз подумать о том, что происходило день за днем перед его глазами и чего не заметить было никак нельзя.
…В конце марта 1942 года он проснулся в сумерки и услышал за ширмой шаги матери, очевидно собиравшейся на свою странную ночную работу. Приподнявшись, Янис взглянул на Лилию.
Она стояла перед зеркалом. Рядом на стуле лежало что-то пушистое и коричневое, похожее на свернувшегося мохнатого зверька. Янис не мог определить, что это. Не спеша Лилия принялась укладывать волосы. Она умело соорудила модную сейчас прическу с высоким валиком волос над лбом. Янис вспомнил, где видел эту прическу. Он видел ее у немецких фрау, приезжавших за вещами в Саласпилсский концлагерь. И блестящие шелковые чулки, которые надела Лилия, присев на стул, тоже были такими же, как у этих фрау. Мать сунула ноги в сапожки на высоких каблуках, надела меховую шапочку, протянула руку к пушистому комку на стуле, и тот превратился в норковую шубку невиданной красоты. Накинув ее на плечи, Лилия достала из сумочки губную помаду, пудру, какие-то флакончики и палочки, приблизила лицо к зеркалу и начала старательно красить брови, ресницы и губы. В зеркале Янис видел ее лицо. Постепенно оно становилось неузнаваемым и невыносимо вульгарным. Она накрасилась грубо и вызывающе, как женщины определенного сорта, которых Янис иногда встречал в детстве возле кинотеатра «Палладиум».
Он был так ошеломлен и потрясен, что не произнес ни слова и, только когда мать направилась к двери, хрипло сказал:
— Постой!
Лилия вздрогнула, словно застигнутая на месте преступления, и попыталась вытереть грим, но Янис крикнул:
— Не надо! Ты ведь делаешь это каждый день. А возвращаясь домой, приводишь себя в порядок, чтобы я ничего не заметил!
— Что же дальше? — помолчав, устало спросила Лилия.
— Дальше? — Янис задыхался. — Дальше ничего! Просто я все понял!
— Ничего ты не понял, — ответила мать. — Так поступают все служанки, которые работают там. Ты же знаешь, что я никогда не красила губы, но неужели трудно накрасить, если это принято?
— А шубка? — спросил Янис. — Ее подарил тебе твой хозяин? За что он сделал тебе такой дорогой подарок?
— Шубку мне дал в самом деле хозяин, но она не моя. Я имею право ее только поносить, чтобы выглядеть как другие. А если меня уволят, шубку сразу отберут. Понял?