– Это счастливое совпадение.
Прибыло авто Кавады и доставило их в «Куроханэ». Вскоре Кавада присоединился к ним. С того момента, как он уселся на дзабутон – подушку для сидения на полу, – он совсем не чувствовал скованности. Прежняя неловкость ушла. Когда мы встречаемся с людьми других профессий, нам нравится изображать этакую непринужденность. Помогли старые студенческие воспоминания Кавады, когда Сунсукэ был его учителем: он пытался преувеличенно показать Сунсукэ, как юноша с филологическими наклонностями превратился в грубоватого бизнесмена. Он намеренно делал ошибки во французской классике, которую учил много лет назад. Он спутал «Федру» и «Британника» Расина и хотел, чтобы Сунсукэ его поправил.
Казалось, он произносит пространные, скучные, эгоцентричные высказывания лишь для того, чтобы продемонстрировать своё полное отсутствие понимания литературы.
Наконец он посмотрел на Юити и заметил:
– Будет жаль, если вы не совершите путешествия за границу, пока молоды.
Ну кто же поможет ему это сделать? Кавада постоянно называл Юити «племянником», следуя заявлению Сунсукэ в день их первой встречи.
Вся необычность обеда состояла в следующем: перед каждой персоной ставится металлическая решетка, которая кладется на горящие угли. Каждый гость надевает фартук и готовит себе мясо сам. Сунсукэ с разгоряченным от вина лицом и со смешным фартуком, повязанным вокруг шеи, выглядел неописуемо глупо. Он сравнивал лицо Кавады с лицом Юити. Он не мог попять, что заставило его принять приглашение и привести сюда Юити, когда он прекрасно знал, что произойдет потом. Ему было довольно болезненно сравнивать себя со старым высоким священником из книги, которую он видел в храме Дайго. По-видимому, он чувствовал, что ему предпочтительнее роль Чуты – посредника.
«Все красивое всегда пугало меня, – размышлял Сунсукэ. – Более того, иногда оно меня затягивало на дно. Как такое может быть? Неужели это предрассудок, что красота спасет мир?»
Кавада разговаривал с Юити о выборе профессии. Юити полушутливо сказал, что поскольку он зависит от родственников жены, то, по-видимому, никогда не сможет ходить с гордо поднятой головой в их присутствии всю оставшуюся жизнь.
– У вас есть жена? – удивившись, осведомился Кавада.
– Не волнуйся, Кавада, дружище, – вырвалось у старого писателя помимо его воли. – Не беспокойся. Этот молодой человек Ипполит.
Кавада быстро понял значение этой несколько неуклюжей метафоры.
– Прекрасно. Ипполит – это хорошо. Мне бы хотелось сделать все возможное, чтобы помочь вам найти работу.
Их ужин проходил приятно. Даже Сунсукэ был весел. Он чувствовал странную гордость, видя растущее желание в глазах Кавады, когда тот смотрел на Юити.
Кавада отослал официантку прочь. Он хотел поговорить о своем прошлом, о том, чего он никогда никому не рассказывал. Ему не терпелось поведать об этом Сунсукэ. Казалось, что он оставался старым холостяком до сего времени только благодаря героическим усилиям. Ему даже пришлось принять отчаянные меры во время своего пребывания в Берлине. Когда настало время возвращаться домой, он намеренно тратил большие деньги на низкопробную проститутку и, переборов отвращение, вступил с ней в связь. Тогда он послал письмо родителям, прося разрешения жениться. У Яитиро Кавады-старшего был какой-то бизнес в Германии, и он поехал туда, чтобы посмотреть на будущую жену сына. Когда он её увидел, то был просто шокирован.
Сын умолял, что, если ему не разрешат жениться на ней, он умрет, и для доказательства серьезности своих намерений предъявил револьвер. Женщина вела себя так, как от неё и можно было ожидать. Яитиро Кавада-старший был человеком, быстро принимающим решения. Он выдал подруге сына кругленькую сумму денег, чтобы помочь ей устроить свою судьбу, и отвез его назад в Японию на корабле «Хихибу Мару». На палубе корабля он не отходил от своего сыночка, чтобы успеть схватить его, если мальчик попробует прыгнуть за борт.
Вернувшись в Японию, Яитиро-младший не желал и слышать ни о каких предложениях жениться. Он не мог забыть свою немецкую Корнелию. На его письменном столе все время стояла её фотография. В том, что касалось работы, он стал практичным, усердным немецким десятником; в том, что касалось жизни, он играл роль чистого немецкого мечтателя. Он упорствовал в таком поведении и остался холостым.
Кавада вкусил, тем не менее, удовольствия от перевоплощения в то, что сам презирал. Романтизм и привычка мечтать относились к разряду чрезвычайных глупостей, которые он открыл в Германии. немудреные чувства и уверенность в превосходстве внутреннего мира в стиле Новалиса и, как ответная реакция на них – сухая, как пыль, практичная жизнь и человеконенавистничество – все это он поддерживал в себе безо всяких усилий до того времени, пока такое отношение не изжило себя. Он для видимости поддерживал идею, которая, как он чувствовал, никогда не затронет его. Возможно, лицо Кавады стало подергиваться именно от этого постоянного внутреннего предательства. Когда разговор заходил о его женитьбе, он надевал на себя горестную маску и изображал страдания, которые инсценировал столько раз прежде. В такие времена все легко верили, что его взгляд прикован к образу Корнелии.
– Я смотрел вон туда. Точно в направлении притолоки, – рассказывал он, показывая рукой, в которой держал чашку с сакэ. – Туда. Разве мой взгляд не затуманен воспоминаниями?
– Твои очки блестят. К сожалению, мы не можем видеть твои глаза, – сказал Сунсукэ.
Кавада снял очки и вытаращил глаза. Сунсукэ и Юити засмеялись.
В действительности Корнелия была двойственным воспоминанием. Вначале Кавада, играя роль погруженного в воспоминания, обманывал Корнелию. После этого он превратился сам в воспоминание Корнелии и обманывал других. Для того чтобы он мог создать легенду о самом себе, Корнелия непременно должна была существовать. Если бы Кавада не упрочил свою привязанность к этому образу, он бы исчез. Она стала обобщением всего разнообразия, на которое была способна его жизнь, олицетворением негативной силы, которая поведет его жизнь своим курсом. Теперь Кавада сам не мог поверить, что она была подлой и мерзкой, он видел её чрезвычайно прекрасной женщиной. Когда умер отец, он решительно сжег фотографии вульгарной Корнелии.
Этот рассказ тронул Юити. «Тронул» – не то слово, лучше сказать, он был возбужден: «Корнелия действительно существует!» Не стоит добавлять, что юноша думал о госпоже Кабураги.
Было девять часов. Яитиро Кавада развязал верхнюю часть фартука и бросил взгляд на часы. Сунсукэ почувствовал легкую дрожь.
Не стоит думать, что Сунсукэ опустился до уровня этого светского хлыща. Источник его бездонного ощущения бессилия заключался в Юити.
– Ну, – сказал Кавада, – сегодня вечером я еду в город Камакура с ночевкой. Я собираюсь остановиться в гостинице «Кофуэн».
Юити понял, что жребий брошен. Окольные формальности подбивания клиньев к мужчине совершенно отличаются от ухаживаний за женщиной. Все безграничные изгибы и повороты лицемерных радостей гетеросексуальности закрыты для гомосексуалистов. Если Кавада желает тела Юити этим вечером, вежливость требует, чтобы он попросил его об этом. Этот Нарцисс посмотрел на пожилого мужчину и старика, ни один из которых для него не были ни в малейшей степени привлекательны. Они полностью позабыли свои светские манеры и суетились лишь вокруг него одного. Их ни в малейшей степени не интересовал его ум. Их больше всего занимало его тело, и он чувствовал нечто отличное от того чувственного возбуждения, которое ощущают женщины в подобных обстоятельствах. Словно его тело стало отдельным от него самого, а он сам кем-то еще, восхищающимся этим обретшим независимость телом. Его душа, заключенная и очерненная его первым «я», льнула к этому вызывающему восхищение телу и пыталась обрести хрупкое равновесие. Он находил в этом ни с чем не сравнимое удовольствие!
– Я всегда говорю, что думаю, и надеюсь, вы простите меня, если я скажу нечто не слишком приятное, но Юити на самом деле не настоящий ваш племянник, не так ли?
– Неужели? Нет, не настоящий. Хотя, по-видимому, и существует такое понятие, как «настоящий друг», я не уверен, что есть понятие «настоящий племянник».
Таков был обычай Сунсукэ давать прямые ответы.
– И могу я задать еще один вопрос? Вы с Юити только друзья или?…
– Ты хочешь сказать, не любовники ли мы, верно? Мой возраст любви миновал.
Они почти одновременно посмотрели на красивые ресницы юноши, сидящего нога на ногу рядом с ними, который держал в руке свернутый фартук, смотрел в сторону и спокойно курил.
– Именно это я и хотел спросить, и теперь чувствую себя лучше, – сказал Кавада, намеренно не глядя на Юити. Когда он произнес эти слова, тик пробежал по его щеке, словно зазубренная линия, нарисованная мягким карандашом с широким грифелем. – Ну, мне неловко прерывать вечеринку, но мы уже переговорили о многом, и я действительно получил удовольствие. С сегодняшнего дня мне бы очень хотелось устраивать такие же неофициальные встречи по крайней мере раз в месяц. Я поищу поблизости, не найдется ли местечко получше. Что же касается той толпы, что собирается в заведении «У Руди», о них не стоит и говорить, ведь у меня никогда не было возможности поболтать, как сейчас. В подобного рода барах в Берлине сейчас имеют обыкновение появляться представители высокопоставленного дворянства, промышленники, поэты, писатели и актеры.
Было типично, что он перечислял их в таком порядке. Короче говоря, посредством такой подсознательной классификации он, очевидно, демонстрировал немецкое бюргерское мышление, которое, он был убежден, одно сплошное притворство.
В темноте перед въездом в ресторан на неширокой кривой улочке были припаркованы два автомобиля. Одним был «Кадиллак-62» Кавады, другим – нанятое такси.
Сунсукэ замешкался, натягивая с серьезным видом свои кожаные перчатки. Кавада украдкой коснулся пальца Юити своей теплой рукой и поиграл им. Настало время решать, кто из троих останется в такси. Кавада попрощался и совершенно естественно положил руку на плечо Юити и повел его к своей машине. Сунсукэ не посмел следовать за ними. Однако он все еще на что-то надеялся. Когда Юити, подталкиваемый Кавадой, поставил один ботинок на подножку «кадиллака», он оглянулся и весело произнес:
– О, сэнсэй, я еду с господином Кавадой. Сделайте одолжение, пожалуйста, позвоните моей жене.
– Скажите ей, что он остался в вашем доме, – добавил Кавада.
Официантка, которая провожала их, сказала:
– Боже, какие у вас ужасные проблемы!
Таким образом, Сунсукэ остался единственным пассажиром такси. Это было дело всего нескольких секунд. Хотя неизбежность такого поворота событий была ясна с самого начала, у стороннего наблюдателя определенно сложилось бы впечатление, что всё разрешилось довольно внезапно. О чем думал Юити, с какими чувствами он последовал за Кавадой, Сунсукэ не знал. Единственное, в чем он был уверен, что Юити, ребенку в душе, просто захотелось прокатиться до Камакуры. Единственное, что было ясно, так это то, что он, Сунсукэ, снова оказался третьим лишним.
Автомобиль ехал по разрушенному торговому району Старого города. Сунсукэ краем глаза чувствовал, как пробегают мимо ряды уличных фонарей. Когда он думал о Юити, он погружался в атмосферу прекрасного. Возможно, глубже. Здесь мотивы поведения утрачивались, все обращалось в духовность, в не что иное, как тени, в не что иное, как метафоры. Когда он обретет способность возродиться из метафоры? Более того, следует ли ему смириться со своей участью? Следует ли ему разрушать убеждение, что, поскольку он принадлежит этому миру, он должен умереть? Во всяком случае, сердце этого престарелого Чуты почти достигло крайней точки острой муки.
Глава 22. СОБЛАЗНИТЕЛЬ
Собравшись домой, Сунсукэ тотчас же принялся писать письмо Юити. Страсть, которая ушла с записями в старом французском дневнике, снова возродилась, и с кисти, которой он писал письмо, капали проклятия, лилась ненависть. Естественно, он был неспособен направить такую враждебность против Юити. Сунсукэ собрал весь свой гнев и использовал его, чтобы раздуть еще больше своё несгибаемое негодование против вагины.
Когда он немного охладился в процессе сочинительства, понял, что его эмоциональное письмо получилось не слишком убедительным. Это было не любовное письмо. Это был приказ. Он переписал его, сунул в конверт и лизнул языком покрытый клеем краешек. Твердая европейская бумага порезала ему губу. Он стоял перед зеркалом, прижимал носовой платок к порезу и бормотал:
– Юити сделает как я скажу. Это ясно. Приказы в этом письме не будут идти против его желаний. Та часть, которая ему не понравится, будет под моим контролем.
Сунсукэ расхаживал по комнате до глубокой ночи. Если бы он остановился хоть на минуту, ему обязательно привиделся бы образ Юити в отеле в Камакуре. Он закрыл глаза и согнулся перед трехстворчатым зеркалом. В зеркале, которое он не мог видеть, вспыхнуло видение обнаженного Юити, лежащего навзничь на белой простыне; его прекрасная сильная голова и плечи свесились с подушки на татами. Его шея слабо белела, возможно, из-за того, что на него падал лунный свет. Старый писатель поднял налитые кровью глаза и посмотрел в зеркало. Фигура спящего Эндимиона исчезла.
Весенние каникулы Юити закончились. Скоро начнется последний год его студенческой жизни. Это был последний выпуск, когда учились еще по старой системе.
На краю густой рощи, обрамлявшей пруд колледжа, многочисленные покрытые травой пригорки образовывали холмистый пейзаж, уходящий к спортивной площадке. Хотя небо было ясным, дул холодный ветер. Однако в обеденное время здесь и на близлежащих лужайках можно было видеть группки студентов.
Они лежали, вальяжно растянувшись, не обращая внимания на то, как они выглядят, сидели скрестив ноги, жевали хрупкие ростки травы, которые они сорвали, и наблюдали за спортсменами, оживленно двигавшимися по спортивной площадке. Один из атлетов прыгал рядом. Когда его тень, короткая в полдень, одиноко застыла на мгновение на песке, он смутился, замешкался, готовый обратиться к Всевышнему, и закричал:
– Эй! Быстрее сюда! Пожалуйста, поторопитесь и победите меня! Я умираю от смущения! Скорее! Ну же!
Спортсмен прыгнул в свою тень. Его пятки врезались в более темные следы под ними. Повсюду светило солнце, облаков не было.
Юити, облаченный в костюм, сидел на траве. Студент-филолог, углубившийся в изучение греческого, по его просьбе рассказывал ему сюжет «Ипполита» Еврипида.
«Конец Ипполита был трагичным. Он был целомудренным, незапятнанно чистым и невинным и умер от проклятия, веря в собственную невиновность. Однако амбиции Ипполита на самом деле были мелкими, его желания доступны любому».
Юный педант в очках декламировал монолог Ипполита по-гречески. Когда Юити спросил, что это значит, он перевел: «Мне бы хотелось победить всех мужчин Греции в играх и стать чемпионом. Однако я не против того, чтобы запять второе место в городе, если смогу жить счастливо с добрыми друзьями. Действительно, вот где настоящее счастье. И тогда безопасность даст мне больше радости, чем царю…»
Его надежды были такими же, как у всех, не так ли? «Видимо, нет», – размышлял Юити. Однако дальше этого мысли его не шли. Что же касается Сунсукэ, он думал бы так: «Такое, хотя и столь малое, желание Ипполита не могло быть исполнено. Таким образом, его желание было символом чистого человеческого желания, нечто выдающееся, блистательное».
Юити размышлял над содержанием письма, которое он получил от Сунсукэ. Письмо было по-своему завораживающим. Это был приказ действовать, не важно, сколь искусственным казался поступок. Более того, притом что доверие Сунсукэ считалось само собой разумеющимся, подобное действие имело встроенный предохранительный клапан, циничное богохульство. Но надо отдать должное – ни один из его планов не был скучным.
«Однажды я сказал ему, – вспомнил Юити, – что хотел бы отдаться чему-то, чему-то ложному, даже бессмысленному. Он вспомнил об этом и состряпал этот план. Господин Хиноки несколько подл по натуре». Он улыбнулся. В этот самый момент левофланговые студенты маршировали по двое и по трое на краю покрытого травой подъема. Ему пришла в голову мысль, что они тоже движимы теми же порывами, что и он.
Был час дня. Зазвучал колокол на часовой башне. Студенты вставали. Они стряхивали грязь и стебли травы, прилипшие к их формам. Пиджак Юити тоже носил следы легкой весенней пыли, сухой травы и приставшей земли. Приятель, отряхивавший его, снова пришёл в восхищение покроем пиджака, который Юити носил так небрежно.
Его друзья разошлись по классам. Юити, у которого было свидание с Кёко, направился к главным воротам. Там он увидел Джеки в студенческой форме, выходящего из трамвая вместе с другими учащимися. Это настолько удивило Юити, что он замешкался и не успел войти в трамвай.
Они обменялись рукопожатиями. Юити молча смотрел Джеки прямо в лицо. Стороннему наблюдателю эти двое наверняка казались не кем иным, как двумя беззаботными однокашниками.
Через некоторое время Джеки, громко посмеиваясь над изумленным Юити, повел его в тень деревьев, растущих вдоль улицы, сбоку от забора колледжа, украшенного политическими плакатами всех цветов и размеров. Он подробно объяснил причину своего переодевания. Он с первого взгляда мог определить юношу с такими же склонностями, что и у него, но в результате он пресытился приключениями подобного рода. Однако из тех же самых соображений соблазнения ему захотелось обмануть кого-нибудь целиком и полностью – того, кто будет гораздо более раскован, если его любовником станет товарищ по учебе. Тут будет взаимное уважение, отсутствие запретов и приятное ёдзё [106]. Джеки заказал студенческую форму и с большой осмотрительностью отправился на охоту из Оисо в этот гарем молодых людей.
Джеки выглядел вполне довольным от громких похвал Юити его моложавости. Он спросил несколько обиженным тоном, почему Юити не появляется и не развлекается в Оисо. Он одной рукой обнимал дерево, элегантно скрестил ноги и с наплевательским видом барабанил пальцами по плакатам на заборе.