— Мы не знаем, что нужно было Шмиду в Тванне или Ламлингене. У Бильского озера он находился не по служебным делам, иначе я знал бы о поездке. Нам не известна ни одна из причин, хоть сколько-нибудь объясняющих его поездку.
Чанц невнимательно слушал Берлаха, он положил ногу на ногу и сказал:
— Нам только известно, как Шмид был убит.
— Откуда вам это известно? — не без удивления спросил комиссар после паузы.
— В машине Шмида руль слева, и вы нашли пулю с левой стороны дороги, если смотреть из машины; кроме того, в Тванне всю ночь слышали работу мотора. Убийца остановил Шмида, когда он из Ламбуэна ехал, в Тванн. По-видимому, он знал убийцу, иначе не остановил бы машину. Шмид открыл правую дверцу, чтобы впустить убийцу, и снова сел за руль. В этот момент он и был убит. Шмид понятия не имел о намерениях человека, который его убил.
Берлах задумался и сказал:
— Теперь я хочу закурить еще одну сигару. — Закурив, он продолжал: — Вы правы, Чанц, возможно, все так и происходило между Шмидом и его убийцей, хочу вам верить. Но это не объясняет, что нужно было Шмиду на дороге из Тванна в Ламлинген.
Чанц напомнил комиссару, что под пальто на Шмиде был фрак.
— Этого я и не знал, — сказал Берлах.
— А разве вы не видели убитого?
— Нет, я не люблю покойников.
— Но это же указано в протоколе.
— Протоколы я люблю еще меньше.
Чанц молчал.
Берлах продолжил:
— Это еще больше осложняет дело. Что делал Шмид во фраке в Тваннбахском ущелье?
— Может быть, это как раз упрощает дело, — ответил Чанц, — в районе Ламбуэна наверняка живет немного людей, устраивающих приемы, на которые нужно являться во фраке.
Он вытащил маленький карманный календарь и пояснил, что это календарь Шмида.
— Я знаю его, — кивнул Берлах, — там нет ничего важного.
Чанц возразил:
— Шмид отметил среду, второго ноября, буквой «Г». В этот день около полуночи он был убит — так считает судебный врач. Еще одним «Г» помечена среда двадцать шестого, затем вторник, восемнадцатого октября.
— «Г» может обозначать все, что угодно, — сказал Берлах, — женское имя или еще что-нибудь.
— Вряд ли это женское имя, — возразил Чанц. — Девушку Шмида звали Анной, а Шмид отличался постоянством.
— О ней мне тоже ничего не известно, — признался Берлах; увидев же, что Чанц удивлен его неведением, добавил: — Меня интересует только, кто убийца Шмида, Чанц.
Чанц вежливо ответил:
— Конечно, — потом покачал головой и засмеялся. — Какой вы все же странный человек, комиссар Берлах.
Берлах совершенно серьезно сказал:
— Я большой старый черный кот, который охотно жрет мышей.
Чанц не знал толком, что на это ответить, и наконец заявил:
— В дни, помеченные буквой «Г», Шмид каждый раз надевал фрак и уезжал на своем «мерседесе».
— Откуда вам все это известно?
— От госпожи Шенлер.
— Так-так, — пробормотал Берлах и замолчал. Потом он сказал: — Да, это факты.
Чанц внимательно посмотрел в лицо Берлаха, закурил сигарету и неуверенно произнес:
— Господин доктор Лутц сказал мне, что у вас есть определенное подозрение.
— Да, оно у меня есть, Чанц.
— Поскольку теперь я ваш заместитель по делу об убийстве Шмида, не лучше ли сказать мне, на кого падает ваше подозрение, комиссар Берлах?
— Видите ли, — ответил Берлах медленно, так же тщательно взвешивая каждое слово, как это делал Чанц, — мое подозрение не есть криминалистически научное подозрение. У меня нет никаких данных, подтверждающих его. Вы видели сейчас, как мало я знаю. Я лишь предполагаю, кого можно заподозрить как убийцу; но тот, кого это касается, должен еще представить доказательства, что это был именно он.
— Как вас понять, комиссар? — спросил Чанц.
Берлах улыбнулся:
— Ну, мне придется подождать, пока обнаружатся косвенные улики, оправдывающие его арест.
— Раз мне придется работать с вами, я должен знать, против кого направить следствие, — вежливо пояснил Чанц.
— Прежде всего мы должны быть объективными. Это касается меня, имеющего подозрение, и касается вас, который в основном поведет следствие. Не знаю, подтвердится ли мое подозрение. Я подожду результатов вашего расследования. Вам надлежит найти убийцу Шмида, невзирая на мои подозрения. Если тот, кого я подозреваю, и есть убийца, вы сами к этому придете, но, в противоположность мне, безупречным научным путем; если же он не тот, вы найдете настоящего убийцу, и ни к чему знать имя человека, которого я напрасно подозревал.
Они помолчали некоторое время, затем старик спросил:
— Вы согласны с таким методом работы?
Чанц помедлил, прежде чем ответить:
— Хорошо, я согласен.
— С чего вы хотите начать, Чанц?
Чанц подошел к окну:
— Сегодняшний день помечен в календаре Шмида буквой «Г». Я хочу поехать в Ламбуэн и посмотреть, что там можно выяснить. Поеду в семь, в то самое время, в какое всегда ездил Шмид, когда собирался в Тессенберг.
Он снова повернулся и вежливо, но словно шутя спросил:
— Поедете со мной, комиссар?
— Да, Чанц, я поеду с вами, — ответил тот неожиданно.
— Хорошо, — сказал Чанц в замешательстве, ибо никак не рассчитывал на такой ответ. — В семь.
В дверях он еще раз обернулся:
— Вы ведь тоже были у фрау Шенлер, комиссар Берлах. Вы ничего там не нашли?
Старик ответил не сразу, сперва он запер папку в письменном столе и положил ключ в свой карман.
— Нет, Чанц, — произнес он наконец, — я ничего не нашел. Вы можете идти.
В семь часов вечера Чанц поехал к Берлаху в Альтенберг, где в доме на берегу Аары комиссар жил с тысяча девятьсот тридцать третьего года. Шел дождь, и быстроходную полицейскую машину занесло при повороте на Нюдекбрюке. Но Чанц ловко управился с ней. По Альбертштрассе он поехал медленно, так как никогда еще не бывал у Берлаха; сквозь мокрые стекла он с трудом рассмотрел нужный номер дома. На его неоднократные гудки никто в доме не откликнулся. Чанц вышел из машины и побежал под дождем к дому. В темноте он не нашел звонка и после недолгих колебаний нажал дверную ручку. Дверь была не заперта, и Чанц вошел в прихожую. Он увидел полуоткрытую дверь, из-за которой падал луч света. Он шагнул к двери и постучал, но, не получив ответа, распахнул ее. Перед ним был холл. Стены были заставлены книгами, на диване лежал Берлах. Комиссар спал, но было видно, что он подготовился к поездке к Бильскому озеру — он лежал в зимнем пальто. В руке он держал книгу. Было слышно его ровное дыхание, и Чанц не знал, что делать. Спавший старик и это множество книг вселяли страх. Чанц внимательно огляделся. В помещении не было окон, но в каждой стене — дверь, ведущая в другие комнаты. Посередине стоял большой письменный стол. Взглянув на него, Чанц остолбенел: в центре покоилась большая бронзовая змея.
— Я привез ее из Константинополя, — донесся спокойный голос с дивана. Берлах поднялся. — Вы видите, Чанц, я уже в пальто. Мы можем идти.
— Простите меня, — ответил ошеломленный Чанц, — вы спали и не слышали, как я вошел. Я не нашел звонка у двери.
— У меня нет звонка. Он мне не нужен, дверь никогда не запирается.
— Даже когда вас нет дома?
— Даже когда меня нет дома. Всегда очень интересно, вернувшись домой, посмотреть, украдено у тебя что-нибудь или нет.
Чанц засмеялся и взял привезенную из Константинополя змею в руки.
— Этой штукой меня однажды чуть не убили, — заметил комиссар слегка иронически, и только теперь Чанц разглядел, что голову змеи можно использовать как ручку, а тело ее остро, как кинжал. Озадаченно рассматривал он причудливый орнамент, поблескивавший на страшном оружии. Берлах стоял рядом с ним.
— Будьте мудрыми, как змеи, — сказал он, долго и задумчиво разглядывая Чанца. Потом, улыбнувшись, добавил: — И нежными, как голуби. — Он слегка похлопал его по плечу. — Я спал. Впервые за много дней. Проклятый желудок.
— Так худо? — спросил Чанц.
— Да, так худо, — ответил комиссар хладнокровно.
— Оставайтесь дома, господин Берлах, на улице холодно и дождливо.
Берлах снова посмотрел на Чанца и засмеялся.
— Ерунда, ведь надо найти убийцу. Вам, возможно, на руку, чтобы я остался дома?
Уже сидя в машине и проезжая по Нюдекбрюке, Берлах сказал:
— Почему вы не поехали через Ааргауэрштальден в Цолликофен, Чанц, это ведь ближе, чем через весь город?
— Потому что я хочу попасть в Тванн не через Цолликофен — Биль, а через Керцерс — Эрлах.
— Это необычный маршрут, Чанц.
— Не такой уж необычный, комиссар.
Они замолчали. Огни города проносились мимо них.
Когда они проезжали Вефлеем, Чанц спросил:
— Ездили вы когда-нибудь со Шмидом?
— Да, частенько. Он был осторожным водителем. — Берлах неодобрительно посмотрел на спидометр, который показывал почти сто десять.
— Да, частенько. Он был осторожным водителем. — Берлах неодобрительно посмотрел на спидометр, который показывал почти сто десять.
Чанц немного сбавил скорость.
— Однажды я ехал со Шмидом черт знает как медленно, и я помню, что он как-то странно называл свою машину. Он произнес это имя, когда мы заправлялись. Вы не помните, как он называл свою машину? Я забыл.
— Он называл свою машину «синим Хароном», — ответил Берлах.
— Харон — это персонаж из греческой мифологии, не так ли?
— Харон перевозил умерших в царство теней, Чанц.
— У Шмида были богатые родители, и он мог учиться в гимназии. А такой, как я, не мог себе этого позволить. Вот он и знал, кто такой был Харон, а мы этого не знаем.
Берлах засунул руки в карманы пальто и снова глянул на спидометр.
— Да, Чанц, — сказал он. — Шмид знал греческий и латынь, он был образованным человеком и потому перед ним открывалось большое будущее; тем не менее я не ездил бы быстрее ста километров в час.
Миновав Гюмменен, машина вдруг остановилась у бензоколонки. К ним тотчас подошел заправщик.
— Полиция, — сказал Чанц, — нам нужны кое-какие сведения.
На лице склонившегося к машине человека мелькнули любопытство и испуг.
— Останавливался ли у вас два дня назад автомобилист, называвший свою машину «синим Хароном»?
Человек удивленно покачал головой, и Чанц поехал дальше.
— Спросим у следующего.
На заправочной под Керцерсом тоже ничего не знали.
Берлах проворчал:
— То, что вы делаете, не имеет смысла.
Неподалеку от Эрлаха Чанцу повезло. В понедельник вечером здесь побывал такой, ответили ему.
— Вот видите, — сказал Чанц, свернув у Ландерона на дорогу Нойенбург — Биль, — теперь нам известно, что в понедельник вечером Шмид ехал по дороге Керцерс — Инс.
— Вы уверены? — спросил комиссар.
— Я представил вам бесспорное доказательство.
— Да, доказательство бесспорное. Но что оно вам дает, Чанц? — поинтересовался Берлах.
— Мало что. Но все, что мы знаем, нам поможет в дальнейшем, — ответил он.
— Вы правы, — сказал старик, высматривая Бильское озеро. Дождь прекратился. После Нойвевиля озеро выглянуло сквозь разрывы тумана. Они въехали в Лигерц. Чанц ехал медленно, ища поворот на Ламбуэн.
Теперь машина взбиралась по склонам виноградников. Берлах опустил стекло и смотрел вниз, на озеро. Над островом Петра[3] видны были звезды. В воде отражались огни, по озеру неслась моторная лодка. Поздновато для этого времени года, подумал Берлах. Перед ними в долине лежал Тванн, за ними — Лигерц.
Они повернули и поехали к угадываемому в темноте лесу. Чанц заколебался и сказал, что дорога, может быть, ведет только в Шернельц. Поравнявшись с пешеходом, Чанц остановил машину.
— Это дорога на Ламбуэн?
— Поезжайте прямо вперед, а за белыми домами на опушке леса — направо в лес, — ответил человек в кожаной куртке и свистнул своей собачонке, белой с черной мордой, крутившейся в свете фар.
— Пошли, Пинг-Понг!
Они миновали виноградники и вскоре оказались в лесу. Ели, словно бесконечный строй колонн, надвигались на них в свете фар. Дорога была узкой и скверной, то и дело в стекло ударялись ветки. Справа дорога круто обрывалась. Чанц ехал так медленно, что было слышно, как шумит вода в ущелье.
— Это ущелье Тваннбах, — пояснил Чанц. — По ту сторону дорога в Тванн.
Скалы слева то скрывались в темноте, то вспыхивали белым светом. Кругом царил мрак, было новолуние. Дорога больше не подымалась, и ручей шумел теперь рядом с ними. Они свернули налево и проехали через мост. Перед ними открылась дорога. Дорога от Тванна на Ламбуэн. Чанц остановил машину.
Он выключил фары, и они очутились в полной темноте.
— Что теперь? — спросил Берлах.
— Теперь будем ждать. Без двадцати восемь.
Они стали ждать. Часы показывали уже восемь, но ничего не происходило. Тогда Берлах сказал, что пора уже Чанцу объяснить, что он задумал.
— Определенного плана у меня нет, комиссар. Я пока недостаточно вник в дело Шмида, да и вы еще блуждаете в потемках, хотя у вас и есть подозрение. Сейчас я исхожу из того, что там, где Шмид был в среду, вечером должно снова собраться общество, и многие наверняка приедут на машинах, ведь общество, где в нынешнее время носят фрак, должно быть многочисленным. Это, конечно, лишь предположение, комиссар Берлах, но предположения в нашем деле для того и существуют, чтобы исходить из них.
— Расследования по поводу пребывания Шмида на Тессенберге, проведенные полицией Биля, Нойенштадта[4], Тванна и Ламбуэна, не дали никаких результатов, — скептически заметил комиссар в ответ на рассуждения своего подчиненного.
— Шмид стал жертвой человека более ловкого, нежели полиция Биля и Нойенштадта, — возразил Чанц.
— Откуда вам это известно? — проворчал Берлах.
— Я никого не подозреваю, — сказал Чанц. — Но я уважаю человека, убившего Шмида, если только здесь уместно слово «уважение».
Берлах слушал его, не двигаясь, приподняв плечи.
— И вы, Чанц, хотите поймать человека, к которому питаете уважение?
— Я надеюсь, комиссар.
Они снова умолкли в ожидании. Вдруг тваннский лес осветился. Фары залили его ярким светом. Лимузин проехал мимо них по направлению к Ламбуэну и скрылся в темноте.
Чанц включил мотор. Проехало еще два автомобиля, большие темные машины, полные людей. Чанц поехал вслед за ними.
Лес остался позади. Они проехали мимо ресторана, вывеска которого освещалась сквозь открытую дверь, мимо деревенских домов; перед ними маячили задние огни последней машины.
Они достигли широкой долины Тессенберга. Небо очистилось, на небосводе ярким светом сияли заходящая Вега, восходящая Капелла, Альдебаран и огненное пламя Юпитера.
Дорога повернула на север, и перед ними выступили темные контуры Шпицберга и Хассераля, у подножия которых мерцали огни — деревни Ламбуэн, Диссе и Ноде.
Тут идущие перед ними машины свернули налево на проселочную дорогу, Чанц остановился. Он опустил стекло, чтобы выглянуть. Издали в поле угадывался дом, окруженный тополями, у освещенного входа останавливались машины. Слышались голоса, потом все прибывшие скрылись в доме, и наступила тишина. Свет над входом погас.
— Больше они никого не ждут, — сказал Чанц.
Берлах выбрался из машины и с удовольствием вдыхал холодный ночной воздух. Он смотрел, как Чанц припарковывал машину на лугу, справа от узкой дороги. Наконец тот вышел из машины и подошел к комиссару.
Они зашагали по тропинке в сторону видневшегося вдали дома. Почва была глинистой, то и дело приходилось обходить лужи — здесь тоже недавно шел дождь.
Они подошли к низкой ограде, но ворота были заперты. Над оградой возвышались ржавые прутья, сквозь которые они рассматривали дом.
Сад голый, между тополями, словно огромные звери, застыли лимузины; огней не видно. Кругом мрак и уныние.
В темноте они с трудом разглядели на воротах табличку. Один угол сорвался, и она висела косо. Чанц посветил фонариком, прихваченным из машины: на табличке была выгравирована большая буква «Г».
Они снова оказались в полной темноте.
— Видите, — сказал Чанц, — мое предположение было верным. Я ткнул пальцем в небо, а попал в яблочко. — Довольный собой, он попросил: — А теперь угостите меня сигарой, комиссар, я ее заслужил.
Берлах протянул ему сигару.
— Надо узнать, что означает буква «Г».
— Это просто: Гастман.
— Откуда вы знаете?
— Я справлялся по телефонной книге. В Ламбуэне есть только два абонента на букву «Г».
Берлах озадаченно засмеялся, но потом сказал:
— А не может это относиться к другому Г.?
— Нет, не может. Второе Г. означает жандармерию[5]. Или вы считаете, что жандарм может быть причастен к этому убийству?
— Все может быть, Чанц, — ответил старик.
Чанц зажег спичку, но ветер так яростно сотрясал тополя, что прикурить ему удалось с трудом.
Не понимаю, удивлялся Берлах, почему полиция Ламбуэна, Диссе и Линьера не обратила внимания на этого Гастмана, ведь его дом стоит в открытом поле, хорошо виден из Ламбуэна, и если здесь собирается общество, то это невозможно скрыть, более того — это прямо-таки должно бросаться в глаза, в особенности в таком захолустье.
Чанц ответил, что пока он этому не находит объяснения.
Они решили обойти вокруг дома. Разделившись, каждый направился в свою сторону.
Чанца поглотила ночь, Берлах остался один. Его знобило, он поднял воротник пальто. Он снова почувствовал тяжесть в желудке, резкую боль, на лбу его выступил холодный пот. Он пошел вдоль стены и, следуя ей, свернул направо. Дом все еще был погружен в полнейшую темноту.
Берлах остановился и прислонился к ограде. Он увидел на опушке леса огни Ламбуэна и зашагал дальше. И снова ограда изменила направление, теперь она повернула на запад. Задняя стена дома была освещена, из окон нижнего этажа лился яркий свет. Берлах услышал звуки рояля, а когда прислушался, то понял, что играют Баха.