Да еще их вражда… Они так ненавидят друг друга, что вот-вот вцепятся в глотки. Он не упускает случая обидеть ее, она всегда дает сдачи. Ни разу не упустила случая. И чересчур много напряжения между ними. Избегают смотреть друг на друга, зато исподтишка наблюдают. Когда уверены, что их не видят. Это у них вражда так проявляется или что-то другое?
Надо понаблюдать за ними, напомнил он себе. Ингвар лишь кажется себе, да и другим, лютым и свирепым. Но для троих: для него, Рудого и князя – он останется тем ребенком, который так горько плакал по своей убитой матери. И нельзя, чтобы он плакал снова.
Из задумчивости его вывел негромкий голос над ухом:
– Питье подавать?
Асмунд с неудовольствием оглянулся на услужливого гридня:
– Так скоро? Сперва зайца, уже зажарился, я чую за версту, потом рыбу, затем блинчики с гусиной печенью, затем можешь и питье… Стой-стой, погоди! Перед питьем захвати с десяток рябчиков в малине…
Ольха не могла удержаться от улыбки:
– Я вижу, славянский обычай плотно покушать оказался заразителен? Даже для суровых русов?
– Русы, придя на ваши земли, – согласился Асмунд благодушно, – принимают и ваши обычаи… Не все, конечно, но многие нам по нраву. И поесть любите, и мужчины у вас могут брать столько жен, сколько прокормят. Это правильный обычай. Детей должен плодить сильный да отважный, а не то род людской переведется.
Она кивнула, довольная, сама подобное доказывала Ингвару, спросила с покровительственным пренебрежением:
– А у вас как?
– Хуже, – вздохнул он скорбно. – У нас как у иных зверей или птиц. Ну, лебедей, к примеру. Однажды и на всю жизнь. Это называется по любви.
Она помолчала, несколько сбитая с толку. Повторила нерешительно:
– По любви…
– Да, – бросил он невесело. – Но ведь любовь – это такая непрочная… и неверная вещь. Сегодня есть, а завтра уйдет. А то и в самом начале бывает одна видимость или обман с чьей-то стороны. А когда по-вашему, когда здоровый да сильный мужчина берет три или пять жен, то это племени на пользу. Дети от такого быка пойдут здоровые! А слабый да трусливый вовсе уйдет, не оставив потомства.
Она произнесла нерешительно:
– Вот видишь…
– У вас этот обычай лучше, – согласился он. – Потому наши дружинники охотно отступают от наших законов в пользу вашего. Русы любят учиться и перенимать лучшее! Из-за этого они, если верить волхвам, много раз меняли даже имя своего народа, язык, обычаи, земли, веру.
Она ужаснулась:
– Но это ж нехорошо!
– Как знать, – ответил он задумчиво, – как знать. Если не перенимать у других лучшее, то нас бы уже и куры загребли. От нас же перенимают?
Закончив трапезу, он со вздохом отодвинул блюдо с грудой костей. Все еще выглядел неудовлетворенным, хотя сыто отдувался, взрыгивал, прикрываясь ладонью. Гридень принес лохань с горячей водой, вышитый рушник висел через плечо. Асмунд, по обычаю русов, помыл руки в лохани, вытер тщательно о полотенце. Гридень поклонился, ушел. Ольха даже на его спине читала неодобрение таким странным причудам. Ведь грязные пальцы проще вытереть о волосы. Ну а раз уж головы бритые, то о портки или рубаху.
– А пошто Ингвар уехал?
– Не сказал, – ответила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно, – только и рек, что на два-три дня князь вызвал.
– Гм… Стряслось что-то? Говорят, прямо в ночь ускакал?
– Князю виднее, – сказала она только для того, чтобы сказать что-то. В том, что Ингвар ускакал ночью, для нее тоже было много пугающего и странного.
– Нашему в самом деле виднее, – согласился Асмунд. – Но это видно не сразу. Бывало, только через годы вдруг видишь, зачем он делал то, что всем нам казалось дурью.
– Он в самом деле Вещий?
Асмунд кивнул. Глаза стали строгими.
– Только редко рассказывает, что видит. Во многом знании, говорит, много горя. Видать, в самом деле горы невеселого зрит в грядущем.
Она подумала, покачала головой:
– Мне грядущего лучше не зреть.
Голос ее прервался. Асмунд погладил ее по голове. Ладонь у него была огромная, как весло, и шероховатая, как кора дерева, но Ольха чувствовала доброту и утешение в жесте старого воеводы.
– Мы все живем не так, как хотим.
– Почему?
– Ольха, да половина киевлян, будь их воля, вовсе не слезала бы с печи. Думаешь, с чего поляне… а может, и древляне, напридумывали сказки про Емелю-дурака или золотую рыбку? Надо – вот что движет миром! А те народы, которые «надо» ставят перед «хочу», правят теми, у кого это хотенье прет впереди всего!
Студен вернулся перед обедом. Асмунд ворчал, что за снеданком он только червячка заморил, потому на обед пусть подают ему как следует, а заодно пусть несут и ужин. Неизвестно, останется ли он на ночь, а не останется, так вдруг в дороге перекусить не удастся?
Студен туманно сообщил, что приедет, возможно, и Рудый. Он повстречался ему в десятке верст. Рудый зачем-то расспрашивал про Ольху. Асмунд тут же воспрянул духом и распорядился, чтобы стол накрыли на четверых. Даже если не приедет, то еда все равно не пропадет – их тут трое, тарелки худо-бедно да как-то очистить сумеют. Даже собакам не останется, если сама Ольха готовила.
Студен приехал даже сюда, подумала Ольха настороженно. Что бы там ни говорили о нем, но она-то знает, что он приехал ради нее. Но чего ждет от нее? Хочет взять для своей похоти? Возможно, ведь в полной мужской мощи, но маловероятно. Слишком у него прицельный взгляд, а улыбается едва-едва, всегда с некоторым опозданием.
Кто ищет или может искать ее помощи? Нет, для помощи она слаба, а хотя бы союза с нею? Хазарин, ему нужно распространить власть каганата дальше на север. Или хотя бы вернуть земли, отобранные Олегом. Вторая – Гульча, но почему-то еще не попалась навстречу, не сделала ни единого шага. Она больше озабочена продвижением своей веры, а вместе с нею и власти. Уже вся Хазария в кулаке иудеев, а если в здешних славянских племенах примут Моисея, то и они окажутся под иудеями… Хорошо это или плохо? Это лишь сменить проклятых русов на проклятых иудеев. Пожалуй, если Студеном движет не похоть, то что? Он чересчур добр, дороден и по-славянски ленив. А русы – сильны и жестоки. Они двигаются быстро и карают немедля.
– Я пойду распоряжусь насчет зелени, – сообщила она Асмунду.
– Ерунда, – проворчал Асмунд.
– Зелень?
– Все ерунда, кроме жареного поросенка. Ну и, конечно же, жареных гусей, кур, лебедей, куропаток, рябчиков…
– А также жареной рыбы, – добавила она в тон, – вареных раков… и многого другого. А также печеного, соленого, вареного, маринованного. Все-таки я принесу зелени. Ты знаешь, что раньше в наших лесах медведи были с длинными хвостами и ушами?
– Я могу рассказать про селедку, – проворчал Асмунд, – хочешь?
– Селедка в наших лесах не водится.
– Ладно… Почему ж сейчас от ушей одни огрызки? И куда хвост делся?
– Уши оборвали, когда первый раз к меду тащили. А хвоста лишился, когда от меда оттаскивали.
Асмунд оглянулся, пощупал у себя сзади пониже спины:
– Ладно, неси и зелень. Если и понравится, то разве что потеряю?.. Я не какой-то дурной медведь из ваших дремучих лесов. У меня хвост, похоже, оторвали еще в детстве.
Она боялась, что ее снова не пустят дальше отхожего места, но с приездом Асмунда стражи к ней сразу подобрели. Или стали опасаться меньше. Она прошла на задний двор, рассматривала зелень на грядках, а краем глаза косила на главный двор.
Студен вышел на крыльцо, потянулся, смачно зевнул, почесался. Ольха ожидала, что он и помочится с крыльца, как делали все поляне, да и древляне тоже, даже в княжеском доме, но Студен то ли долго общался с русами, то ли сам был излишне чистоплотен, но сходил даже по малой нужде в нужник, а оттуда неспешно пошел наискось, вдоль забора.
Ольха наблюдала с сильно бьющимся сердцем. Студен не стар, матерый, в расцвете мужских сил, статный и сильный, однако в его глазах видно больше, чем желание заголить ей подол. Да, он замечает ее девичьи достоинства, не однажды замечала, как его взгляд с удовольствием скользит по ее длинным ногам, задерживается на высокой груди, но так же он смотрел в Киеве и на арабского коня, что привезли великому князю из Багдада, горячего и с огненными глазами, обгоняющего молнию, как о нем говорили, так же смотрел на красавца сокола Скила, который не умеет промахиваться.
Она выждала, пошла с пучком укропа обратно. Студен брел так же неторопливо. Встретились у перелаза, отделяющего задний двор от головного. Студен подал руку, помогая перебраться на эту сторону. Когда заговорил, Ольха заметила, что он приглушил голос:
– Здесь просто вирий, куда тебя поместил Ингвар!
– Золотая клетка – тоже клетка, – ответила Ольха.
Она заметила в его глазах вспыхнувшую радость. Может быть, не стоило говорить такое сразу, но ее стражи наблюдают за нею с крыльца, а у ворот сидят еще двое. Если задержится надолго даже с боярином, то кто знает, что им наказал хозяин?
– Здесь просто вирий, куда тебя поместил Ингвар!
– Золотая клетка – тоже клетка, – ответила Ольха.
Она заметила в его глазах вспыхнувшую радость. Может быть, не стоило говорить такое сразу, но ее стражи наблюдают за нею с крыльца, а у ворот сидят еще двое. Если задержится надолго даже с боярином, то кто знает, что им наказал хозяин?
Студен пошел с нею рядом, замедляя шаг так, что она вынужденно тоже пошла медленнее, пока не остановились вовсе в трех шагах от кузни. Там глухо бухали два молота, надсадно сипели мехи. На крыльце могут отрастить себе ослиные уши, даже длиной с весла большого драккара, но ничего не услышат.
– Другие женщины были бы рады, – заметил он, – окажись в таком положении.
– Я не женщина. – Голос ее прозвучал излишне резко, и она пояснила вынужденно: – Я княгиня! А это больше, чем дворовые девки для утех.
Он кивнул, в глазах было сочувствие и понимание.
– Знаю. Как боярин больше… или должен быть больше, чем лось в весенний гон. Когда на плечах целое племя или хотя бы десяток весей, как у меня, то поневоле живешь головой, а не сердцем, как хочется… И уж совсем не даешь разгуляться похоти, что у других берет верх и над головой.
Он засмеялся, в смехе звучала горькая насмешка над собой. У него было лицо умного человека, который тащит на плечах большую тяжесть, но сбросить не может, потому что нельзя сбросить, а можно только переложить на другие плечи, а те – увы! – либо хилые, либо ненадежные.
Ольха ощутила горячую симпатию. Сколько самой приходится смирять себя, начиная с тех дней, когда хотелось босоногой малышкой носиться с детворой по лужам, а строгий отец долго и занудно говорил о долге, о том, что дочери князя надо радеть о всем племени, забывая о себе, что сперва – племя, потом – ты!..
– А ты пришел с Олегом? – спросила она.
Студен поморщился:
– Разве я похож на руса?
– Нет, но ты с Олегом.
– Я славянин из племени полян. Одного из полянских племен. Был сыном князя… правда, земли моего племени были втрое меньше моих нынешних владений, но ты понимаешь, что не в богатстве и силе правда, а в справедливости! Князем мне побывать не довелось, пришли русы.
Она прошептала:
– Это я понимаю.
– Тебя, княгиню, – сказал он сочувствующе, – хотят, как полонянку, отдать за кого-то из бояр русов.
– За любого, – сказала она с горечью, – кто захочет меня взять.
– Ты… пойдешь?
– Он умрет, – сказала она просто. – Умрет раньше, чем коснется моего тела.
– Но умрешь и ты.
– Я готова, – ответила она. – Я давно уже готова.
Он украдкой огляделся, еще больше понизил голос:
– Ты права, если гибель, то пусть вместе с врагом! Но еще лучше – победить. Еще не все потеряно.
Сердце ее застучало чаще, кровь бросилась в лицо. Возбуждение охватило с такой силой, что ноги подкосились.
– Ты… можешь помочь?
Он покачал головой:
– Вряд ли. Взаимопомощь – это вернее. У меня сил не намного больше твоих. Все в руках захватчиков русов! Но их мало, а нас, славян, как муравьев. И если мы ударим разом, то сбросим гнусное ярмо вместе с ними, как сбросили раньше варягов в их холодное море.
– Как? – спросила она жадно. – Что можно сделать?
Он кивнул:
– Я вижу, ты настоящая дочь славянского народа. Мы давно готовимся к восстанию, но ты можешь помочь как никто. Только ты беспрепятственно ходишь по терему этого кровавого пса, ты вхожа в крепость Олега!
– Я владею легким мечом, – напомнила она.
Лицо его было мрачным.
– Проще ночью открыть нам дверь. Мы тоже владеем мечами! И сонных русов перебьем, как кур в тесном курятнике. Наша Киевщина будет свободна снова.
– Я все сделаю, – пообещала она. – Скорее бы…
– Я дам знак, – сказал он. – А сейчас я пойду, вон, уже начали присматриваться.
В самом деле, в саду появился Боян, шел по соседней дорожке, трогал с безучастным видом ветви.
Студен сказал громко:
– Здесь настолько богато, княгиня, что все женщины этих земель тебе завидуют!.. Будь счастлива!
Он поклонился, подмигнул и повернулся уходить.
– И ты будь счастлив, – ответила она уже в спину, – за те счастливые слова, что я услышала впервые со дня приезда!
Боян проводил Студена подозрительным взором. А Ольхе подмигнул сочувствующе:
– А если и я скажу что-нибудь хорошее?
Она насторожилась:
– Говори.
Боян расхохотался, развел руками:
– Ингвар велел баньку поставить во дворе. Вашу, славянскую. Выбрал новенькую, купил или отнял, не знаю, но разобрал по бревнышку, перевез… Вон там, вишь, работа кипит? Так что, ежели захочешь, только скажи!
Она вскинула удивленно брови:
– Ингвар? Он же боится воды!
– Воды не боится, – обиделся Боян. – Он на двадцать саженей ныряет! По дну моря ходит! Монеты, золото достает с разбитых кораблей. Только мыться не очень любит. Так что с этой банькой удивил, удивил…
Она заспешила в терем. Щеки ее возбужденно горели.
Глава 27
Зверята, пропахшая запахами стряпни, попалась навстречу, обрадовалась:
– Я вот чо тебя ищу, не знаешь?.. И я малость подзабыла. Гм… Когда на тебе такое хозяйство…
– Может быть, – попыталась прийти на помощь Ольха, – тебе в чем-то помочь?
– Да у нас и дел никаких, – отмахнулась Зверята. – Когда хозяин отъезжает, жизнь сразу замирает… Ага, вспомнила!
Она оглядела ее критически с ног до головы. Хмыкнула, поджала губы, с неодобрением покачала головой.
– Что-то не так? – встревожилась Ольха.
– Очень даже не так, – проговорила Зверята задумчиво. – Я уж думала сперва, что у древлян так принято одеваться. Ну, бахрома на подоле, лоскутья вместе рукавов… А Боян говорит, что и там люди живут. И одеваются как люди. Мужчины в портках, женщины в платьях. Все без рогов, платья у них целые… или хотя бы латаные. А тебя какой зверь изодрал так люто?
Ольха посмотрела на подол с бахромой, дыру на плече. Пожала плечами:
– Меня это мало тревожит.
– Зато мое сердце разрывается.
– Милая Зверята… мне все равно. Ингвару тоже, кстати.
Зверята сердито отмахнулась:
– Что он понимает? Но у меня будут неприятности, если моя гостья покажется в таком виде князю. Есть слух, что он собирается навестить нас. У меня троюродная племянница стряпухой в его тереме. Пойдем, я кое-что подберу тебе.
– Спасибо, не надо.
Зверята ушла, по ее лицу Ольха видела, что ключница не отказалась от своего намерения. Врет, конечно. У князя в Киеве своих дел хватает. А Ингвар охотнее ее видел бы в грубой мешковине с дырами для рук и ног, неопрятную, со спутанными волосами, грязную.
«А почему я отказываюсь?» – подумала она внезапно. Если Ингвар хочет видеть ее неопрятной, как простую девку-скотницу, почему она должна делать так, как он хочет?
Уже собиралась идти искать Зверяту, когда в ее комнату тихохонько вошли две девушки. Чистые, опрятные, похожие на скромниц рукодельниц, их Ольха сразу выделяла из любой толпы. Одна посмотрела вопросительно на Ольху, улыбнулась застенчиво, махнула кому-то в коридор.
Двое дюжих гридней занесли, покраснев от натуги, огромный сундук. Исчезли в коридоре, вернулись с другим. Третьим, четвертым. Наконец явилась озабоченная Зверята. Мановением руки велела парням исчезнуть, обратилась к Ольхе так, словно все давно было решено:
– Давай примерим… Если что не так, девки быстро подгонят. Они лучшие умелицы в Киеве. А значит, и на всей Руси!
Ольха покачала головой:
– Зверята, а что у тебя не лучшее?
Зверята улыбнулась, это преображало ее звероватое лицо, сама подняла левой рукой крышку сундука. По закону русов, вспомнила Ольха, жених может отказаться от невесты даже в самый последний момент, если та не сможет поднять крышку тяжелого сундука одной рукой. А невеста может отказаться выйти за назначенного даже князем, если жених не сможет ее взять на руки и отнести от капища, где стоит этот ритуальный сундук с тяжелой крышкой, до своего дома. И обязательно перенести через высокий порог.
Зверята вытащила голубое платье, встряхнула. Звякнули драгоценности, но Ольха смотрела, не веря глазам, на странную нежнейшую ткань, что переливалась красками, как увиденная впервые при въезде в Киев радуга.
– Из чего… это?
– Из паволоки, – гордо объяснила Зверята. Увидела лицо гостьи. – Шелк, понимаешь?
– Нет, – призналась Ольха, – никогда не видела… Это из шерсти?
– Да нет, – отмахнулась Зверята с небрежностью, – эту ткань червяки делают. Толстые такие, красивые… Я их не видела, но так говорят.
Ольха прошептала, завороженная переливами ткани:
– Волшебство!
– Конечно, – согласилась Зверята. – Где это слыхано, чтобы червяки ткали? Врут, поди. Мизгири, или, как говорят русы, пауки, – этому еще поверю. Я вон девок учу-учу, и то у всех руки как грабли. Редко у какой прялка из рук не валится… Ну-ка примерь.