На ложе извернулась, пытаясь вскочить, сверху обрушился тяжелый удар: кто-то шарахнул мечом в ножнах. Она рухнула, спину ожгло болью, тело сразу онемело.
– Готова, – услышала она надсадный голос. – Ну зверюга! Нет, я такую не смогу. Давай ты…
– Я потом, – ответил другой голос, торопливый и задыхающийся. – Это ж все равно, что медведицу…
– Ты погляди, какая роскошная баба!
– Ну вот и давай…
– Нет, мне надо сперва перевести дух, выпить… Я ж человек, не зверь лесной!
Ольха лежала неподвижно, борясь с болью во всем теле и дурнотой. Теплые капли с разбитых губ попадали в рот. Она чувствовала солоноватый привкус, стискивала и разжимала кулаки. Надо драться до последнего, так учит Покон. Как бы враг ни был силен. Надо драться до последней капли крови, до последнего дыхания. Лишь тогда строгие судьи пропустят в вирий.
Сквозь чужое сопение, хрипы она внезапно услышала страшный треск, грохот. Дверь слетела с петель, грохнулась на середину комнаты. Из освещенного коридора влетели один за другим двое, распластались, как жабы, на полу. С двумя обнаженными мечами в руках ворвался Ингвар. Лицо его было перекошено, глаза навыкате, налитые кровью, с бледных губ срывалась желтая пена.
Студен вскрикнул тонким поросячьим голосом. Гридни развернулись, выхватили мечи как раз в момент, когда Ингвар с криком, от которого застыла кровь в жилах, обрушил свой клинок. Первый гридень отразил удар, но в тот же миг второе лезвие, подобно копью, ударило в грудь с такой силой, что все услышали треск и хруст ломаемых костей, а острие высунулось между лопаток. Второй уже обрушивал топор, но Ольха с силой толкнула его ногой, сама упав на пол. Удар увальня пришелся мимо, острие с сочным стуком ушло в дубовый пол по обух. Пока гридень тупо пытался выдернуть оружие, Ингвар молниеносно полоснул его по шее.
Студен лишь мгновение смотрел расширенными в ужасе глазами, затем одним прыжком, которого нельзя было ожидать от раненого, оказался у окна, протиснулся каким-то чудом, исчез, оставив клок окровавленной одежды. Внизу глухо бухнуло.
Ингвар бросился следом, на лице была жажда убийства, но, внезапно выронив со звоном мечи, повернулся и подхватил Ольху. Руки его тряслись, в глазах еще было безумие. Она никогда не видела его в такой панике.
– Что он сделал? Что сделал с тобой?
– Ингвар, – прошептала она.
– Что он сделал?
– Не думаю, что смог бы, – ответила она, стараясь улыбнуться разбитыми в кровь губами.
Глаза его были еще налитыми кровью, руки тряслись, но голос изменился, в нем были страх и надежда:
– Это правда? Ты… цела? Или щадишь меня?
Она опомнилась, вскрикнула:
– Ингвар… но как ты смог? Уходи… он собрал полную корчму людей. Здесь у него сорок богатырей, и каждый из них… Сейчас ворвутся. Беги! Беги, Ингвар!
Он прижал ее к груди, жадно целовал, гладил по голове, потом, опомнившись, снова опустил на ложе. Она слабо сопротивлялась, все хватают и тащат в один и тот же угол, а она все никак не решится расстаться с невинностью.
– Ингвар, беги! – повторила она настойчиво. Слезла, морщась, на пол, отыскала убитого своим клинком, выдернула нож. Глаза Ингвара расширились. Он, кажется, только сейчас заметил, что убитых больше, чем он сразил, и в глазах, устремленных на Ольху, было восхищение, смешанное с каким-то другим чувством.
«Только бы и он не счел меня медведицей, – подумала она в страхе. – Не выношу, когда сперва напиваются, потом лезут».
– В корчме полно их людей, – сказала она настойчиво. – Не понимаю, как ты сумел.
– Это было нетрудно, – ответил он со злостью, – я убью Рудого!
– Да-да… Ингвар, что с Павкой?
– Перестань, – поморщился он. – На нем заживет как на собаке. Кости целы. А за побои и раны получает пять серебряных гривен за лето. А когда заживет, я его разорву своими руками!
Она попыталась высвободиться из его объятий:
– Ингвар! Обещай ничего ему не делать! Это я обманула, заставила поехать со мной!
– Перестань, Ольха.
Она сопротивлялась в его руках:
– Нет! Пока не скажешь…
Он шепнул ей в ухо:
– Все по-другому, Ольха. Павка знал, на что идет… И Рудый знал. Это все дело рук проклятого Рудого. Я чуть не убил его, когда он сказал, когда оправдывался.
В распахнутую дверь потянуло гарью. Пахло горящим маслом, ветошью, деревом. Ольха встревожилась, со второго поверха бежать через горящий поверх не просто, Ингвар зло отмахнулся:
– Погасят. Рудый народу привел как муравьев. Эх, ухватить бы мне его за горло.
Он с мечтательным выражением в глазах стиснул кулаки. Ольха спросила непонимающе:
– Рудый?
– Ну да, – ответил он тоскливо. – Это все штучки проклятого Рудого. Рассчитал точно, змей подколодный! Нарочито проиграл Студену, попросил в залог твои драгоценности… твои-твои!.. ты, чистая душа, согласилась, чтобы спасти этого… его ли нужно спасать? Его топить надо. Его брось в самую середку океана с привязанной к ногам скалой, он и оттуда выплывет со щукой в зубах! Даже я, как и все русы, – бесхитростный младенец рядом с Рудым, а что уж говорить про невинных славян, не видавших коварного Царьграда?
У нее голова шла кругом. Значит, Рудый все делал нарочито? Смотрел ей в глаза и лгал?
– Ненавижу, – сказала она искренне. – Я его ненавижу!
– Как и я, – ответил он сурово. – Как он мог? Да плевать на самый крупный заговор – подумаешь, разоблачил! – если тебе из-за этого хотя бы прищемят палец. Я его вызову на двобой.
Ее плечи зябко передернулись. Рудый тоже был оберуким. И, говорят, никому еще не уступал в бою.
– Я сама с ним поговорю сперва, – сказала она.
Он еще держал ее в руках, когда послышались голоса, тяжелые шаги множества ног. Через проем шагнул Рудый, в его руках было по мечу. С обоих клинков щедро стекала кровь. Шлем носил следы ударов, а булатные пластины на груди и плечах прогнулись.
– Прости, – возопил он с порога отчаянным голосом, – но Студена я сам пришиб… не утерпел.
Глаза его с тревогой смотрели в лицо Ольхи. Ингвар поднялся с ужасным ревом:
– Да как ты посмел!
Рудый, как заяц, скакнул назад, выставил перед собой трясущиеся ладони:
– Не до смерти!.. Сам связал, держу для тебя. Или для княгини.
На лице его был ужас, он трясся, шлепал губами, зубы выбивали дробь. Ольха ощутила, как ее губы сами собой начали растягиваться в улыбку. Рудый, хитрый, как Симаргл, никак не хочет выглядеть серьезным и величавым. А Ингвар рядом с ним проигрывает.
– Прекратите! – закричала она. Поднялась, задержала дыхание от боли в боку, но не подала виду, Ингвар и так вне себя. – Студен проговорился, что его люди уже окружили великого князя. Его хотят убить.
Ингвар подхватил меч, оглядывался растерянный, одной рукой поддерживая Ольху. Рудый сразу посерьезнел:
– Там Асмунд… он бдит. Что еще сказал? Эй, приведите Студена!
Гридни, толкаясь, бросились прочь. Ингвар заорал бешено:
– Это все твои штучки!
– Мои, – согласился Рудый. – Но Ольха меня простит… потом, а ты поймешь. Тоже – потом. Сейчас же нам лучше поспешить в Светлолесье. Там сегодня большая охота. А подстеречь да убить любого проще всего на охоте.
В коридоре послышались топот, ругань, сопение. Ввели Студена, лицо в кровоподтеках, одежда изорвана, руки скручены за спиной. В глазах была бессильная ненависть. Живот в крови, красная струйка текла по ногам. Рудый вопросительно поглядывал на рану: появилась до того, как поймал прыгающего из терема воеводу.
– Говори быстро! Кто и где замышляет на Олега?
Студен плюнул ему под ноги. Ингвар ухватился за меч, лицо перекошено яростью.
– Ах ты…
Гридни, как огромные охотничьи псы-медвежатники, повисли на его руках, а Рудый сказал коротко:
– Скажешь – дам быструю смерть. Упрешься, что ж… Умрешь на колу.
Студен встретился с его серыми, как волны моря, глазами, вздрогнул. Несколько мгновений боролся с собой, слышно было сопение дюжих гридней, прижавших Ингвара к стене. Наконец Студен прошептал:
– Кожедуб и Калина.
Рудый кивнул удовлетворенно, направился мимо него к дверям, а гридням бросил коротко:
– На кол.
Ольха не поверила своим ушам, а Студен ахнул:
– Ты… ты ж обещал!
– Да разве мне можно верить? – удивился Рудый.
Слышно было, как дробно простучали его подкованные сапоги по ступенькам. Ингвар с рычанием расшвырял скрутивших его гридней, кинулся следом. Другие поднимали с пола обвисшего Студена.
Ольха слезла с ложа, с ненавистью посмотрела на пленника.
– У нас таких привязывают за ноги, – сказала она медленно, – к верхушкам деревьев… А потом отпускают!
Гридни пыхтели, один сказал с натугой:
– Неплохой обычай. И воронам не надо топтать землю.
– Только все слишком быстро, – добавил второй недобро. – Нет, когда на колу – это лучше.
А третий обронил укоризненно:
– Больно ты добрая, княгиня!
Она не поверила своим ушам. Уже и русы начинают называть ее княгиней? И никто не смотрит как на пленницу. Видно по глазам, лицам, повадкам. Или потому, что сообщила о заговоре?
– Надо спешить, – сказала она. – Кто знает, как там обернется? Прямо во дворе растут две березы!
В проеме возникла сгорбленная фигура. Когда человек разогнулся, Ольха ахнула, увидя разбитое в кровь лицо Павки. Он успокаивающе улыбнулся ей толстыми почерневшими губами:
– Нутро цело, остальное заживет. Собирались тешиться долго. Хлопцы, княгиня права. Покончим с ним быстро! Надо спешить к Олегу.
Спускаясь по лестнице, Ольха оскальзывалась на залитых кровью ступеньках, переступала через трупы. Только теперь поняла весь размер заговора против Ингвара. Сюда были стянуты все, верные Студену, и все полегли благодаря прожженному Рудому, который на хитрость ответил коварством и двойной хитростью. Если Студен вероломству научился у русов, которые столкнулись с тем в прогнившем Царьграде, то сами русы учились у изворотливых греков, которые спать не лягут, если не обманут, не соврут, не украдут и не нарушат клятву.
В корчме столы были перевернуты. Абрам с одним помощником ползали по полу, спешно замывали кровь. Убитых уже вынесли. Несмотря на кровавую бойню, торговля должна продолжаться. Свет не кончается на одной драке, пусть и очень кровавой.
Дверь на выходе висела на одной петле. Солнечный свет слепил глаза, воздух был свеж, с легким запахом свежепролитой крови. У коновязи стояли кони, а через раскрытую дверь конюшни Ольха углядела свою белоснежную кобылу.
Двое быстро залезли на березы, привязали веревки, внизу дружно потянули вниз, прикрепили пригнутые вершинки к торопливо вбитым в землю кольям. Студена бросили оземь, быстро и умело привязали крепко-накрепко правую ногу к одной вершинке, левую к другой.
Руководил Павка, трое уже выводили коней. Один гридень, взглянув на Ольху, молча подвел ей кобылу и опустился на одно колено. Ольха благодарно кивнула, без такой ступеньки не влезла бы, тело стонет от боли.
Натянув поводья, сказала нетерпеливо:
– Павка, заканчивай!
Тот оглянулся, на обезображенном лице усмешка была волчьей.
– Сейчас-сейчас! Не тревожься, Ингвар и Рудый поспеют вовремя. Да там еще и Асмунд.
– Я не о том тревожусь, – сказала она сердито. – Как бы они не подрались.
Лицо Павки стало серьезным. Он вытащил из-за пояса нож:
– Хошь перерезать?
Ольха заколебалась, но подумала, с каким трудом дается каждое движение, только-только села так, что не больно, покачала головой:
– Кончай скорее.
– Добрая ты, – сказал Павка уважительно. – Прямо ангел.
– Кто это? – не поняла она.
Павка ухмыльнулся:
– Да это… такие… ну, как-нибудь расскажу. В Царьграде чего только не узнаешь.
Он начал пилить туго натянутую веревку. К другой ноге подошел Боян, приставил острое как бритва лезвие к дрожащей от напряжения веревке. Подул ветерок, листья тревожно шелестели. Студен застонал сквозь зубы, закрыл глаза. Путы сняли, руки были свободны.
Павка сопел, пилил. С другой стороны ждал Боян, готовый перехватить веревку одним движением. Студен дышал все чаще, лицо его покрылось крупными каплями пота. Внезапно он вскрикнул, широко открыл глаза. Его пальцы судорожно ухватились за вбитые в землю колья.
– Во-во, – сказал Павка удовлетворенно. – Посмотрим на крепость твоих рук… Мужик ты был здоровый.
Он полоснул по веревке сильнее, и Боян, уловив движение друга, перерубил веревку на своей стороне. Студена рвануло вверх и в стороны. Он успел страшно закричать, туго натянулись жилы на руках, но пальцы соскользнули с кольев, и вершинки берез освобожденно взметнулись к небу, там был треск, хлопок, и березки закачались, размахивая окровавленными половинками. Вниз плеснуло, как из ведра, кровью, посыпались внутренности, а кишки протянулись между вершинками от дерева к дереву.
Ольха отвела взор, ударила коня под бока сапожками. Багдадская кобыла прыгнула вперед так резко, что Ольха едва не вылетела из седла. Чудом успела направить в раскрытые ворота. За полверсты от корчмы ее догнал Павка, а сзади мчались еще с десяток дружинников. Матерых, отборных, закаленных. Какие бы ни были богатыри у Студена, но Рудый, похоже, предусмотрел и это.
Лишь сейчас Ольха вспомнила, что видела только троих раненых из его дружины, а убитых не было вовсе. Коварный Рудый! Наверняка ухитрился и здесь одолеть какой-то хитростью, вывертом, обманом!
Глава 39
В лицо дул холодный после дождя ветер, а спину грело солнце. Ольха поблагодарила богов, чувствуя, как возвращаются силы. Любые раны заживают быстрее, если с души свалится камень. Она страшилась гнева Ингвара… нет, его недоверия, презрения, а он слова не бросил в упрек!
Разве что, подумала внезапно, все еще не считается с нею как с человеком. Козу трудно винить, что забралась в огород, на то и коза, животное неразумное, так же многие русы, как успела заметить, относятся и к женщинам. Даже то, что гридень подставил ей колено, или то, что начинают звать княгиней… Все делают скидку на то, что женщина.
«Не знаю даже, – подумала она в сердитом смятении, – хорошо это или плохо. Ладно, сейчас об этом думать некогда».
Впереди вырастала черная стена леса, словно в насмешку названного Светлолесьем. Может быть, так в древности и было, а сейчас надвигались деревья с черной корой, корявые, с узловатыми перепутанными ветвями. От него веяло за версту опасностью.
Павка пригнулся, гикнул, и деревья расступились, помчались по обе стороны узкой тропки. Даже не человечьей, а звериной. Звери по ней ходят на поля, жрут посевы, пытаются вытеснить человека. Воздух стал холодным и влажным, с листьев сдувались капли дождя.
– Куда мы скачем? – крикнула Ольха.
– Я знаю, где будет охотиться Олег! – крикнул Павка.
– Успеваем?
– Не знаю, – ответил Павка честно.
Олег прыгнул со скачущего коня, длинное лезвие ножа взвилось в воздух. Он упал на спину убегающего кабана, дыхание от удара вылетело со всхлипом. Лезвие вошло в тугую плоть, как в теплое масло. Он слышал треск разрываемых железом мышц.
Кабан всхрапнул на бегу, он все еще волочил на себе повисшего человека. Нож дважды поразил сердце, прежде чем ноги зверя подогнулись. Олег скатился на миг раньше, его перевернуло через голову, он ударился спиной о дерево. Несколько мгновений лежал недвижимо, вслушивался в хрипы кабана, настоящего лесного великана, умолкших птиц, легкий шелест листьев…
Он не родился князем, и каждый шорох в лесу, мышиный писк или стрекот сороки для него были наполнены смыслом. И сейчас поднимался неспешно, видя и слыша не только то, что перед ним, но и то, что по бокам и даже сзади.
Все же знакомый свист едва не застал врасплох. Он мгновенно упал. Волосы дернуло, в трех шагах с сочным чмоканьем впилась стрела. Он перекатился в сторону, поднялся во весь рост, ибо стоял на поляне, а кусты, откуда вылетела стрела, в двух десятках шагов.
– Слабый выстрел, – сказал он громко. – Перо дребезжит по ветру!
Над зеленью куста поднялся высокий человек с короткой черной бородкой. Руки обнажены до плеч, мускулистые, а сам в кожаной душегрейке, открывавшей широкую грудь. В обеих руках был лук с натянутой стрелой. Лицо перекосилось от ярости.
– Да? А этот?
Он мгновенно натянул лук, держа по-скифски: кончик стрелы неподвижно возле уха, а древко быстро выбросил вперед. Звонко ударила тетива, чернобородый тут же выхватил из тулы вторую, молниеносно бросил в Олега, потянулся за третьей.
Олег быстро качнулся в сторону, пропуская стрелу, а вторую схватил рукой. Глаза хазарина расширились. Он задержал третью стрелу, натягивал и снова возвращал лук в прежнее положение, словно в нерешительности, на самом же деле стерег каждое движение немолодого уже князя.
Наконец отпустил тетиву, быстро выхватил другую, выстрелил, выхватил третью, четвертую… Олег неуловимо быстро сдвигался из стороны в сторону, не отрывая ног от земли. Когда хазарин выпустил четвертую стрелу, Олег коротко взмахнул рукой, а когда победно вскинул ее, в сжатом кулаке была стрела.
Глядя насмешливо противнику в глаза, небрежно переломил одними пальцами, выпустил из ладони. Хазарин побагровел от оскорбления. Затравленно оглянулся, услышал хруст веток, насторожился, затем вскрикнул:
– Наконец-то!
К нему проломились еще двое, такие же чернобородые, смуглые, разве что помоложе. Запыхавшиеся, оба, однако, сразу сорвали с плеч луки, разом наложили стрелы. Олег посерьезнел, отступил на шаг. Первый из стрелков нехорошо улыбнулся, что-то негромко сказал своим. Те придержали стрелы, часто дышали. Их затуманенные бегом глаза впились в неподвижного князя.