Проходные дворы биографии - Александр Ширвиндт 16 стр.

Я стала довольно хорошо плавать. Сегодня чуть-чуть не наткнулась на дельфина. Они в сильное волнение совсем близко подплывают к берегу. Еще я стала прилично нырять и плавать под водой, так что меня здесь прозвали дельфинщицей.

Сегодня 18 дней, как я здесь. И за это время я получила 26 писем и 11 телеграмм, а от моего Киса только одно письмо!..

Сижу на главном почтамте – только что получил твое письмо из Анапы – полное моря, солнца и счастья. Я очень рад, что тебе хорошо. Отдыхай! Отдыхай! Отдыхай!

Мне только чуть-чуть обидно: такое маленькое уделение внимания моей скромной особе в твоей тамошней жизни.

Не ходи так далеко в горы и на кладбище – слышишь?

Ну вот! Поехал на студию – может быть, завтра получу еще письмо, посвежее, а?

Целую.

Твой

Письмо Наталии Николаевны

Без даты

Здравствуй, дорогой Кис!

Наконец нашла время написать тебе. Тут случилось много непредвиденных обстоятельств, которые, надеюсь, завтра закончатся благополучно.

Десятого мы выехали из Анапы на катере «Диабаз», сделали на нем кучу снимков, сняли 50 м кино (у вас исчисляется километрами, а для нас 50 метров неслыханно много), всласть насладились морем и катером, и все в полном составе, то есть 8 человек, прибыли в Новороссийск, но тут выяснилось…

Да, я забыла написать, что накануне отъезда у нас была совершенно сумасшедшая ночь. Спали мы в общей сложности часа полтора, и еще наши двое часов разошлись на 40 минут, словом, мы не успели присесть на дорогу, и отсюда все началось.

Так вот, на морском вокзале выяснилось, что «Грузия», на которой я должна была плыть, ушла в Австралию, и пойдет только через три дня «Украина».

Устроились мы в Доме колхозника и отправились смотреть город, а двое остались на морвокзале ждать запись на Сухуми. Там они познакомились с исключительным типом. Описать его очень трудно, он самый настоящий феномен. Он знает что-нибудь обо всем и все о чем-нибудь, но как знает! С ним мы влипли в одну глупую и смешную историю. Просидели целый день в милиции. Вышли оттуда совсем обессиленные – чуточку от страха, больше от смеха. Если бы все это я прочла в книжке или увидела в театре, я возмутилась бы и сказала, что это ерунда, не смешно и в жизни так не бывает.

Понимаешь, забрали нас из-за того, что этот самый тип, Володя, по-настоящему Вагнер, сказал в присутствии милиционера, что у нас теперь народ не бдительный, что вот он едет уже месяц на велосипеде (из Ленинграда в Баку и далее по всему Кавказу, Крыму и опять в Ленинград) и никто у него не проверил ни разу документы. Милиционер тут же подошел, потребовал документы, слово за слово, и нас забрали всех в милицию. Теперь у нас у всех есть предупреждение, а если будет еще одно, нас посадят на 30 дней. Представляешь, как мне теперь осторожно надо себя вести!!!

Проводили девчонок в Сухуми на «Ленсовет», облазила весь теплоход, впечатление колоссальное. Немножко неприятен контраст между 1, 2, 3 классами и палубой. Верх теплохода сверкает излишней роскошью: музыкальный салон, выставочный зал, гостиные, курительные, бассейн, прекрасные каюты, даже кинозал. А внизу – закрытая слабо освещенная палуба, где на мешках вповалку спят люди. Напоминает «На дне».

Уехали девчонки, и осталась я одна с мальчишками. Ночью погода испортилась, подул норд-ост и пошел дождь. Ветер необычайной силы, буквально сбивает с ног и несет кучу камней. С трудом добрались до порта. На море разыгрывался шторм, волны перелетали через набережную, над молом – облака морской пыли от разбивающихся волн, шумит море, и гудит и все рвет ветер. Мне стало немножечко жутко, ведь в открытом море будет страшновато.

Следующий удар судьбы я пережила спокойно – из-за шторма «Украина» не пойдет – она не сможет пристать к молу. Итак, пошел третий день моей путевки и к тому же у меня кончились деньги. Но к вечеру святой Аллах смилостивился надо мной и начал успокаивать стихию. Сейчас 9 часов вечера, последнее стекло было выбито часа два тому назад. У меня появилась надежда, что завтра я уеду из этого города, полного приключений.

Сейчас ложусь спать, чтобы встать в 4 и поехать за билетами, а в 5:30 придет теплоход. Если от меня долго ничего не будет, значит, мы плаваем взад-вперед и не можем пристать. Нет, я смеюсь, тогда я пришлю оттуда телеграмму. Только куда? Ты долго будешь в Ленинграде?

Мне пиши по адресу: Одесса, Большой Фонтан, 16-я станция, пер. Панченко, 2, Дом отдыха строителей, мне.

Ну, пожелай мне счастливого плавания. Целую тебя, милая морда, очень, очень много раз и крепко.

Твоя я

Твой Кис, радостный, любящий, получивший письмо с теплохода «Украина» и телеграмму из Одессы, где ясно обозначилось, что я любим и целуем.

Прочел письмо, полное страхов, интересных встреч и невероятных событий. Если бы я не получил тут же телеграмму из Одессы, я бы волновался за финал твоего славного похода Москва – Киев – Анапа – Алупка – Новороссийск – еще что-то – Одесса.

Ну, слава богу, ты уже в Одессе – городе моей мечты (почти Рио-де-Жанейро). Одесса! Как я хочу в Одессу!

Тебе должно быть хорошо в Одессе. Тебя будут охранять тени моих предков, дома мамы и папы, их детский мир. Тень бабушки будет витать над тобой – она была когда-то царицей Одессы и очень любила тебя, если помнишь!

Для меня посещение почтамта сделалось каким-то праздником, с томительным ожиданием, с долгой дорогой, в которой я лихорадочно считаю номера машин: будет – не будет письма. Получил сегодня! Пошел по набережной – вышел на Дворцовую площадь. Я очень люблю, когда хожу по чему-нибудь красивому и величественному, петь что-нибудь красивое и величественное.

Так и сегодня: стоял посреди Дворцовой и пел Первый концерт Чайковского – потрясающе подходит. Вышел на Мойку…

Письмо обрывается.

На бланке кинокартины «Честное пионерское». Добавлено от руки: «Я тебя люблю!»

Ну вот! Во-первых, не пугайся – я не снимаюсь в картине «Честное пионерское». Просто эти листы большие, а мои кончились. Во-вторых, отвечаю тебе, что письма твои читаю внимательно (не то слово). Я их проглатываю так, как ем конфеты, а потом жалею, что можно было бы посмаковать.

В пятницу снимали павильон – чего-то ругались, и Игоря отпустили в Москву до понедельника. Без него мне делать было бы нечего. Я пошел провожать его на вокзал, и вдруг мне страстно захотелось домой, к маме, в уют, в тепло. Несчастный Шлема побежал, купил еще один билет – я забежал в гостиницу и сказал, что уезжаю на два дня на дачу (не сказал, что еду в Москву, чтобы иметь основания отпрашиваться позднее). Вскочил в 21:15 на перрон, а в 21:20 уже ехал в Москву.

Прибыли в 9 утра. Приехал домой – полная неожиданность: радость, объятия. Позавтракал – пошел к Курепину – целовались, радовались. Показал карточки – есть очень симпатичные. Самая опасная карточка – ты, я и чужая коляска (около Аскольдовой могилы…)[15]. Поиграли в пинг-понг и поехали за Леной в институт. По дороге заехали в Лужники – Мишка показал мне снаружи стадион. Отвезли меня домой и уехали. Дома читал роман «Не хлебом единым» – хорошо. В «Новом мире». Вдруг звонит Шлема – звонили из Ленинграда, съемка утром в воскресенье – он уже купил нам два билета – паника полная. Дома разочарование, я расстроен. В 21:20 на вокзале уезжаем. В 21:15 бежит Игорь и кричит, что съемка отменилась – за 1 минуту до отхода поезда продали билеты, потеряв по 30 рублей с рыла, и поехали домой. Дома чуть в обморок не упали. Все воскресное утро я доставал билеты на вечер – достал с трудом, через маму. Возлежал дома – читал роман и повестку из военкомата. В 21:20 уехали в Ленинград в вагоне Москва – Хельсинки. Все купе в вагоне – двухместные – ты видела когда-нибудь такую роскошь? Всю ночь думал о тебе – как бы мы ехали в таком прелестном уголке вдвоем. Жаль?

Приехали сегодня утром – и сразу в зоопарк. Погода плохая, холод, дождь моросит. В зоопарке репетируем сцену со львом. Я и Вицин с Эдером[16] внутри, снаружи вся группа и толпы зевак. Мы стоим с длинными белыми палками для, стало быть, охраны от хищника. Выпускают льва – он бежит к Эдеру и к нам. Страшно. В общем, часа два репетировали – привыкали. Потом освоились – даже гладили его по спинке. Через меня он не проходит – придумали другой трюк: он бросается на меня, а я, перемахнув через высокий барьер, забираюсь в пустую клетку, захлопываю дверцу и мечусь там. Ничего не сняли, но ходили с Гошкой в героях.

Поехали на студию в павильон – торчали до часу ночи – до меня очередь не дошла.

Моя поездка в Москву была, конечно, безумием (она обошлась мне в 500 рублей). Но за эти два дня я отвлекся, отошел, запасся новыми силами у родного очага для дальнейшего здешнего житья, а то ты сама не видишь по моим письмам, что я сдаю нервами и мне необходима была разрядка.

Поехали на студию в павильон – торчали до часу ночи – до меня очередь не дошла.

Моя поездка в Москву была, конечно, безумием (она обошлась мне в 500 рублей). Но за эти два дня я отвлекся, отошел, запасся новыми силами у родного очага для дальнейшего здешнего житья, а то ты сама не видишь по моим письмам, что я сдаю нервами и мне необходима была разрядка.

Мечтаю о дне встречи с тобой, целую неимоверное количество раз всюду (можно?). Посылаю тебе в знак рыцарства, любви и преданности волосы из гривы льва, которые я собственноручно выдернул.

Твой

Письма из Одессы, Кишинёва, Львова, 1957 год

Здравствуй, моя дорогая, любимая Кисонька!

Страшно жарко и душно, работы очень много.

Вчера было очень радостное событие. Шла «Первая симфония» впервые в Одессе. Как ты знаешь, Сережка Яковлев, у которого в ней большая роль – комедийная основа спектакля, не играет в Одессе. Вторым составом играет Володька Сергеев. И вот вчера днем мне дают текст на предмет играть эту роль во Львове на разводных спектаклях. В 7 часов вчера прибегает взмыленный Володька и шипит мне что-то – у него напрочь пропал голос. Не буду тебе писать, как вокруг меня все носились и гладили меня, – в общем, я играл! Аншлаг! Вся труппа смотрит – я играю без единой репетиции на память о виденном и без знания текста. За кулисами – Володька, на сцене – испуганные Ленька Марков[17] и Ганка Матвеева[18] и на диване я – ни жив ни мертв, в вязаной фуфайке – весь модный с ног до головы.

Сыграл! Были аплодисменты на уход! Сегодня утром высказывали замечания по спектаклю. Когда я пришел, труппа зааплодировала, а Рубб (режиссер спектакля) сказал, что я проявил настоящий профессионализм и («не загордитесь, Саша») хорошее комедийное дарование, но что, мол, затянул там и недоиграл здесь. Тогда все на него зашипели, а Вовси[19] сказал: «Перестаньте, Александр Аронович (это Рубб), молодец он и настоящий актер». И все заулыбались, а я смутился.

Потом ко мне подходили оркестранты и говорили, что я им понравился больше Яковлева, и многие актеры тоже поздравляли. Вот! Кисик, ты за меня порадуйся тихонько, но никому не хвались, ладно?

Сегодня первый раз играю «Колесо счастья» – Фазана – очень волнуюсь, ибо (я не смеюсь) Одесса меня знает, пока свежа картина – она не сходит здесь с экранов.

С «Мосфильма» звонили Майорову[20], просили меня на 13-е и 14-е, он не дал, а я-то думал, что поцелую тебя и увижу, хоть денечек. Я не стал просить и скандалить, ибо сейчас мне не надо уезжать – вхожу во все пьесы. Все время репетирую Режиссера в «Друзьях-сочинителях» – нравится мне эта ролюшка (как она здесь делается). Потом вот-вот выпускаем «Когда цветет акация», так что работы безумно много, и даже страшновато, как бы не сорваться (тьфу, тьфу, тьфу).

Каждое утро хожу на почту, но от тебя кроме первого письма и телеграммы ничего не получаю. Мне это «упадочно действует на настроение», как говорит мой сосед Жуков[21], и он прав. Вчера девушка на почтамте, что выдает до востребования, посмотрела письма и говорит кокетничая: «Нет, Ухов, она вас не любит». Может быть, она права и ты уже давно с Вициным?[22] Я жду писем, скучаю, люблю и волнуюсь.

Твой

Кисик!

Сижу дома, весь дрожу, как никогда еще: играю сегодня первый раз водевиль «Друзья-сочинители». Безумно страшно! Хочешь, я нарисую тебе наш репертуар здесь – сколько я сыграл и сыграю?

7 июля – «Колесо счастья»,

11 июля – «Первое свидание»,

16 июля – «Друзья-сочинители»,

19 июля – «Наш общий друг»,

24 июля – «Когда цветет акация».

Вот! За 14 дней я должен сыграть 5 премьер – по-моему, слишком здорово. Это я тебе написал премьеры, а играю я почти каждый день. В общем, пока был один свободный вечер. И целый день репетирую. На море почти не бываю. Наши «артисты» бездельники уже совсем черные, а я вялый и белый. Хочу с завтрашнего дня вставать в 6 утра и ходить до 10-ти на пляж. Сейчас психую страшно. На сцене была одна репетиция, и я болтаюсь, как дерьмо в проруби. Но есть и радости: играю, играю, играю! Играю много, разного – большие роли. В «Колесе» 12 числа 6 раз сорвал аплодисменты. Чувствую, как приходит от спектакля к спектаклю свобода, меньше тороплюсь, начинаю понемножку «мастерить». 22-го «Наш общий друг» играем в оперном – красиво!

Немножко устал и очень соскучился по тебе. А ты?

Напиши подробней о фестивале[23]. Как Москва – красивая? Как ты себя чувствуешь? Ответь мне по-взрослому и серьезно.

Не могу же я говорить об этом по телефону. Тебе не стыдно так плевать на меня и не считаться со мной? Я же волнуюсь и ничего толком не знаю и не понимаю, а ты мне по телефону что-то обещаешь написать, а письма нет и нет. Мама пишет мне гораздо чаще и любяще, а ты холодная и гадкая, слышишь? Мне плохо, и чтоб завтра же было хорошее письмо, а то я буду сердиться, слышишь?

Целую.

Твой!

Киса моя! Я в Кишиневе! Сижу в 13-м номере гостиницы «Молдова» (рядом с театром) грустный-грустный и пишу тебе слезное письмо.

Во-первых, вспомнил я твою открытку из Кишинева (гадкую – помнишь?). Город такой тихий и уютный, такой лирический и домашний. Во-вторых, надо мной радио, из которого говорят про Москву – как там красиво и интересно. Говорят, говорят на разных языках, наши актеры со съемок восхищаются Москвой, и нам всем здесь, а мне особенно, вдруг безумно захотелось взглянуть хоть краешком глаза на Москву, а мне – на Москву и тебя и забрать тебя оттуда и уехать обратно.

Кишинев мил! Театрик кукольный и уютный (была?). О! Вот опять передача Подготовительного комитета. Кис! Молдавия! Вино! Фрукты! Тебя нет!

В Кишиневе меня тоже узнают на улицах, но здесь это не так нагло и противно делается, как в Одессе.

Живу эти 2 дня в двойном номере с Юркой Лихачевым – душ, которого я не видел уже около месяца, и радио (лучше б его не было). Сейчас бегу на «Фабричную девчонку». Отыграю и буду писать тебе дальше. Ладно?

Ну, пока, моя радость.

Пришел с «Фабричной». Играли ужасно, текст забыт, массовка из здешнего театра – смешно и дико – все хлопочут лицом.

Сегодня мне плохо, как никогда в этом месяце. Знаешь, почему? Я ужасно одиноко всегда чувствую себя в гостиницах. Я один, кругом все чистое, до ужаса нежилое и официальное – командировочник. На частных не так остро – там дом, жизнь, а здесь дико тоскливо. После спектакля наши хотят ехать купаться на какое-то Комсомольское озеро. Но я не поеду – надоели все страшно, пойду и напьюсь к черту – плохо, и все, и наплевать. Надоело.

Почему я должен так в общем безрадостно жить? За что? Столько на меня здесь навалилось всего – огромная ответственность за шесть больших ролей, почти без репетиций, эта никому не нужная популярность, которая меня сводит с ума. Нет жизни. Ходят, что-то кричат, хихикают, бегают (это помладше), а постарше пишут письма, зовут в какие-то «обожающие вас» компании и так далее.

Есть много всего гадкого, что вдруг открывается в жизни, – к сожалению, мой дорогой, любимый Кисик, чем дальше взрослеешь, тем больше разочарований и неприятных открытий. Жалко, правда? Я очень это болезненно переживаю – ты же знаешь, как я люблю общество, как быстро сближаюсь с людьми и как (ты сама это говоришь) мне везде удобно и спокойно. А сейчас? Что произошло? Не знаю. Вернее, знаю и боюсь этого. Видно, проходит юность – время простых взаимоотношений, прямых речей и простых шуток. С каждым днем все больше и больше приходит ко мне в жизнь помимо моей воли второй план – он сказал, а что он подумал? Зачем он это сказал сейчас? Нет, мне легко с моими одно… (вот видишь, какой я старый, даже не могу закончить слово. Одно… кашники? Где они? …курсники? Далеко). Сослуживцами. Противное слово, правда? Холодное, сухое, принудительное, но безумно, как я понял, точное: люди, служащие со мной, – вынужденное, неискреннее состояние. Да? Мне с ними легко, подчас даже весело, но (ты поймешь меня) я ни разу не отдохнул с ними. Ты мне, конечно, скажешь (я уже вижу твою мордочку), что артисты – плохие, неискренние, и все это потому, что Кис твой стал большим, кончилось сюсюкающее мамино внимание к его жизненным успехам, он играет на сцене столичного театра, он имеет поклонниц. «Ширвиндтки», «марковки», «ларионовки» – вот как они делятся в Одессе. Он стал, пусть пока еще немного, «опасным» человеком. Я уже не мальчик, устраивающийся в театр и «опекаемый» милой рукой маминых знакомых артистов и выслушивающий снисходительные советы Воки Ларионова, Леньки Маркова и других. Я, совершенно случайно, волею сложившихся обстоятельств в гастролях, стал с ними на равную ногу – вдруг, быстро и неожиданно для них самих. И вот теперь, когда кончились бирюльки и началась взрослая жизнь, возникла борьба – ну, в переносном смысле, конечно, – за существование. И не в актерстве, конечно, тут дело (хотя, может быть, в данной области этот прямолинейный закон жизни наиболее нагляден), а в движущей силе нашего бытия – в страхе. Все боятся – в большей или меньшей степени. И этот панический страх за свой завтрашний день в творчестве, работе, даже личной жизни, страх, основывающийся на отсутствии истинных критериев во всем, – этот страх не дает людям быть людьми, пользоваться самой необходимой (в моем понимании) жизненной правдой – правдой искреннего интереса к другому человеку (я говорю о чисто житейском, повседневном общении). И неслучайно я рвусь к людям иного круга – не потому, что они идеальные, а потому, что я им «не страшен», я не конкурент.