Проходные дворы биографии - Александр Ширвиндт 18 стр.

Осталось жить во Львове три дня – и домой.

Я очень хорошо понимаю и знаю, что тебе сейчас не до меня (я говорю в том смысле, что всегда на море, на отдыхе страдается меньше, думается и любится проще, забывается быстрее – и все легче, легче, проще, проще). И все-таки знай, хотя бы умом, и чуть-чуть сердцем, что хныкающий Кис очень ждет тебя и любит и ему плохо. И уделяй ему в думах кусочек времени, когда усталая, после моря, солнца и прочего ты склонишь свою уже загорелую, надеюсь, головку на подушку. И в тот момент, когда сон начнет хватать тебя за кончики ресниц, поборись с ним хоть минуточку, скажи ему: «Неудобно мне молниеносно засыпать, мне надо обязательно вспомнить Киса, поцеловать его и пожелать ему спокойной ночи». И сон покраснеет и отойдет на секундочку к Нинке, Машке и другим, у которых нет такого верного и любящего Киса и которые могут засыпать молниеносно. Потом сон придет и спросит: «Ну как, можно?» «Да, – скажешь ты, – но еще мне надо полежать и подождать, пока ты долетишь до Киса, передашь ему мои мысли и мой сон, чтобы он спал спокойно и чтобы приснился нам одинаковый сон, но уже без Козакова». «Ладно», – скажет сон и полетит ко мне.

На рисунке – мой гримировальный столик и я, отраженный в зеркале, – пишу тебе письмо. Спину свою нарисовать не смог – не знал, как ее втиснуть. Нам надо срочно заняться живописью – столько хочется в письмах нарисовать, а техники не хватает, жаль. Сегодня, например, хотел нарисовать тебе оперный театр, как он выглядит со сцены. Очень красиво. Не могу. Пробовал, пробовал, сделал много эскизов и набросков – все они меня не удовлетворили, так что я их оставил для музея, а тебе не рискнул послать.

Из Москвы буду писать тебе реже, потому что ты меня к тому времени будешь меньше любить, как ты мне сказала по телефону, а поддерживать и подогревать твое чувство и твою память слезливыми письмами не хочу. Да и вообще мне кажется, не пиши я тебе, ты забыла бы меня, потому что ты не меня любишь, вернее, ты не меня лично любишь, а осязательную, материальную человеческую единицу, привычную, знакомую и повседневную. Ты не можешь сейчас уже меня ждать, помнить, страдать вдали. Без весточки, без строчки все это, увы, у тебя прошло, стали наши отношения примитивными и поэтому скучными. Нет сил, как мне не хочется, чтобы когда-нибудь мы превратились бы в скучных супругов, чтобы кончился наш роман, прошел бы трепет от ощущения друг друга, охладели бы чувства, притупились желания – это гибель, это смерть. Ты мне возразишь, что люди, живущие рядом столько лет, поневоле становятся холоднее, привычнее, обыденнее относятся друг к другу. Нет, не хочу, не буду, так и знай!

Я, конечно, психую! Ты у меня хорошая (ты не любишь этого слова), ты у меня и для меня вечно новая, ты для меня всегда трепет и страсть, всегда желание и неизведанность. Я люблю тебя, я, конечно, верю, что и ты любишь меня, любишь сильно, и что не закралось в тебя ни доли прозы, ни крупицы скуки, ни даже мысли о конце романтики в наших отношениях.

Ты всегда упрекала меня, что я прозаик, что не фантазирую и не мечтаю, и никогда не задумывалась о том, что столько лет мы пусть странным, пусть подчас жестоким и трудным путем несем как святыню свою влюбленность!!! Да, мы с тобой любовники!

Любовники – в лучшем смысле этого слова. И дай нам бог, чтобы мы были ими как можно дольше, чтобы нам всегда хотелось быть вместе, ругаться, спорить, расходиться по углам, расставаться навеки и приходить на всю жизнь – в общем, чтобы нам хотелось! Мучилось, сомневалось и любилось трепетно и умно. Я люблю тебя! Спокойной ночи, мой птенчик!

Целую.

Твой

Письмо Наталии Николаевны

28 августа 1957

Кисонька!

Сегодня третий день, а я уже очень хорошо загорела. Погода и море – великолепные!

Сегодня лазили на Генуэзскую крепость – красота изумительная, правда, местами очень страшно. Это на огромной высоте, над самым морем, и там очень скользко, можно сорваться вниз.

Тебе звонить я могу в любой день с 6 до 7 утра. Это единственное время, когда дают Москву. Иногда можно после 12-ти ночи, но в 12 выключают свет, и идти на почту в полной темноте страшно. Мы встаем в 6 часов, так что мне нетрудно позвонить, но я боюсь, что ты будешь совсем-совсем сонный и разговора не получится. А вообще я постараюсь позвонить ночью, так что ты на всякий случай после половины первого бывай дома.

Меня очень волнует, что ты будешь делать в Москве без меня. В свободные дни поезжай к Курепиным на дачу, они ведь наверняка будут там долго.

Ты мне не пиши «Главпочтамт». Судак – это небольшая беленькая деревня. Анапа, и та раз в сто больше Судака. В этом его прелесть. Самое приятное, что тут мало людей. Пиши: «Крым, Судак, до востребования».

30 августа

Все ушли на море, а я осталась дома. Сделала две неплохие акварельки – море и вид из окна, нарисовала и склеила абажур на лампу, все прибрала и села тебе писать.

31 августа

Боже мой, как это прекрасно!

С гор подул ветер (правда, романтично?). Мы пошли к вечеру на серный источник в горы. Трудно передать чувство, которое охватывает тебя: дышится легко и свободно, ничто и никто не угнетает тебя, можно ходить по горам целый день и не встретить ни одного человека. Море огромное, живое, с каждым подъемом меняет очертания и окраску. И ветер такой ласковый, хочется подставить ему руки, лицо, чтоб растрепал волосы и погладил кожу.

Умылись у источника. Тихо. Внизу беленький южный Судак со множеством виноградников. На юге после захода солнца через 20 минут – совсем темно. Мы стали спускаться вниз, и тут начался ужасный ветер.

Представь себе: внизу шумит море, четко выделяется силуэт Генуэзской крепости, луна сквозь тучи, величественные горы, ветер, срывающий одежду, и мы – пять маленьких существ, с трудом борющихся со стихией. Это было жутко и великолепно! То останавливаешься пораженная и думаешь о бессмертии, то с каким-то животным криком восторга несешься вниз, то расслабляешь мышцы и отдаешься ветру. Да за один такой миг можно отдать десятки лет жизни! Как я жалела, что тебя не было со мной! Ты бы тоже ощутил всю прелесть жизни.

Но по мере спуска экстаз проходил, ветер нес с собой пыль, тучи закрыли луну, и стало совсем темно. Я вспомнила рассказ О’Генри «Вопрос высоты над уровнем моря», помнишь?

Нет, обо всем этом нельзя ни писать, ни рассказывать. Это надо видеть самому, самому почувствовать.

1 сентября

Когда я думаю о тебе, мне очень неспокойно становится на душе. Кис, в чем дело? Ты меня любишь? Не забыл?

2 сентября

У нас как бы отдельная квартира, Наташа Абрамова с нянькой Верой живут в другой комнате и отдельно ведут хозяйство.

Мы думаем съездить в Коктебель, Ялту и Гурзуф и, может быть, в Алушту и Феодосию.

Вчера вечером ходили на гору Алчак. Язык уже сам все время произносит: «Ой, как здорово, ой, до чего красиво!» И каждый раз решаем, что это место самое красивое и что сюда будем ходить каждый день. И так уже целую неделю. А ночи сейчас какие дивные! Луна. Море. Лунная дорожка, и мы купаемся голышом.

Как ты себя чувствуешь? Если любишь меня, сходи, пожалуйста, к врачу. Ты мне нужен здоровый (хотя и заморыша тоже буду очень любить).

Твоя

3 сентября

Сегодня с утра была плохая погода – все затянуло облаками и тучами, накрапывал дождь, но мы все равно купались. А потом стало проясняться, а тучки не глупы, взяли и зацепились за горы и долго с них не слезали, а сейчас совсем хорошо стало.

Искупались еще раз. Сходили на почту. От тебя последнее письмо из Львова. Сказали, что Москву ночью не дадут. И с горя пошла с девчонками в «Уютное» к нашим институтским мальчикам. Их тут 5 человек, и завтра приедут еще трое, а всего в маленьком Судаке наших 25 человек, если не больше.

8 сентября у нас праздник, купим уток и вина – ведь мои именины (не забудь меня поздравить! Правда, ты получишь это письмо после 8-го).

Когда возвращались домой, из-за гор появилось страшное зарево. Мы испугались и сейчас еще боимся, оно не проходит, оно не над горизонтом, а выше.

У нас уже разговоры такие: «Я с собой в Москву возьму то-то, а меня будут встречать те-то, а как приеду, пойду туда-то». Мы, чтоб отдыхать во всех смыслах, твердо постановили не говорить: 1) о любви, 2) о мужчинах, 3) о Москве. Итак, говорим только на исключительно умные темы.

Ну, целую, мой дорогой. Как завидно смотреть на пляже или на море на любящие пары, а еще грустнее вечером при луне у моря.

Целую еще раз, ложусь спать, а то я завтра дежурная, надо до 6 часов приготовить завтрак, чтобы идти говорить с тобой.

Твоя я

Из Москвы В Судак

Здравствуй, Кися моя дорогая!

Вчера вечером получил сразу три твоих письма! Спасибо! Завидую тебе и рад, что тебе так хорошо.

Сегодня вечером – премьера «Акации». Вчера был просмотр – прошел не очень важно. Родичи сказали: я понравился, спектакль – нет. Странно!

Вчера вечером получил сразу три твоих письма! Спасибо! Завидую тебе и рад, что тебе так хорошо.

Сегодня вечером – премьера «Акации». Вчера был просмотр – прошел не очень важно. Родичи сказали: я понравился, спектакль – нет. Странно!

Новостей никаких, сижу сейчас дома и думаю о тебе. Очень хочу, чтобы приехала 22-го, а если сможешь – 21-го, ибо вот репертуар:

16 – «Колесо счастья»

17 – «Фабричная девчонка»

18 – выходной

19 – «Колесо счастья»

20 – «Когда цветет акация»

21 – «Годы странствий» (свободен)

22 – «Друзья-сочинители» (занят и хочу, чтобы ты посмотрела)

23 – «Фабричная девчонка» (не играю – целый день наш)

24 – «Акация» (смотришь)

25 – выходной день (целый день наш)

26 – «Акация» (смотришь)

27 – «Акация» (смотришь)

28 – «Акация» (смотришь)

29 – утро – «Колесо» (смотришь), вечер – «Фабричная» (после «Колеса» едем на дачу и возвращаемся)

30 – «Акация» (смотришь).

Кроме того, 23-го утром едем на дачу к Курепиным до вечера 24-го, а 25, 26, 27, 28 – целый день вместе и придумываем себе мероприятия.

Много хочется рассказать тебе и посоветоваться. Я наяву люблю тебя больше, чем в письмах, но разговаривать с тобой удобнее письменно, так как ты не возражаешь и глупо не споришь, а сидишь тихо-тихо и чутко, внимательно слушаешь и отвечаешь любя и понимая.

Завтра поеду на студию – надо подзаработать где-нибудь, а то нет денег. Мы купили шкаф – большой и коричневый – красного дерева.

Целую крепко, в ладошку тоже.

Твой

Киса, радость моя!

Вчера сыграли премьеру – ты даже не поздравила. Ну, ничего, наверное, забыла. Прошло все хорошо – много цветов и поздравлений. После спектакля – банкет в «Гранд-отеле». Было довольно вкусно и мило – никто сильно не напился, и речей подхалимских тоже никто не произносил.

Утром сегодня сыграли «Акацию» вместо спектакля, декорации к которому не пришли из Львова. Вечером опять «Акация».

Лежу дома, читаю скетчи, думаю об эстраде – мои уехали на дачу в Красково. Я один, покинутый. Не знаю, как будет дальше, пока что я веду паразитический образ жизни: отыграл утром – домой и спать до вечера, отыграл вечером – домой и спать до утра. Сегодня день рождения няньки Наташи – подарил ей сумку и конфеты. Она целый день в церкви – обеда нет. Пойду сейчас в столовую – это вернее всего.

Ну вот! Уже поздний вечер – отыграл спектакль. Хорошо прошел. Много цветов принесли в уборную. Это большая радость – поздравления с премьерой. Тебе это, очевидно, непонятно. Но это то, ради чего и играется спектакль. Это та благодарность актеру, которая ему необходима. Именно поэтому, а не почему другому, мне грустно не получить от тебя весточки в день премьеры, в день битвы и радости, в день моего успеха – ты должна, ты обязана быть рядом в этот момент. Хотя бы в двух строчках телеграммы. Почему это должны делать какие-то писюхи и не писюхи, но люди гораздо более далекие и чужие, нежели ты. Ну ладно, хватит! Следующая премьера еще далеко, авось там будет лучше.

После конца спектакля множество молодежи рвануло к сцене и, толкая друг друга и перебивая, стали группами скандировать разные фамилии. Одна – Ларионова, другая – Ширвиндта. Остальные группы были малые. Эти две долго конкурировали, кто кого переорет. Смешно! Получил два премьерных букета великолепных гладиолусов. Один букет – сплошь из темно-красного бархатного цвета – красота. Много писем и записок. Вышли – толпа молодежи. Разбрелись по нам и провожали – меня тоже провожало человек 8–9 (довольно приятно после премьеры, тем более что ты забыла).

Пришел, лег, пишу тебе. Скоро, скоро, остается уже 2 недели до твоего приезда, скорей бы уж.

Целую крепко.

Твой забытый Кис

Киса! Это я! От тебя вот уже несколько дней нет писем. Ты знаешь, я даже не огорчаюсь. Если ты для меня исчезнешь, я, наверное, уеду из Москвы – мне все безразлично и почти все безумно раздражает. Одна ты заставляешь меня мечтать, думать, хотеть. Если это исчезнет, порву со всеми и начну самостоятельную жизнь. Ты знаешь, я не кричу и не паникую. Я думал об этом очень много в гастролях и совершенно определенно пришел к выводу, что вот уже 4 раза в жизни я выезжал надолго из дома и окунался в трудную и самостоятельную жизнь (Баку, Ленинград – Киев, Одесса, Львов). И пришел к убеждению, что там я становлюсь по-человечески гораздо взрослее, серьезнее, ценнее. В общем, лучше по всем статьям. И именно там я добивался чего-то во всем важном. Жаль родителей, всего, и я, конечно, никуда не денусь, но то, что делается со мной сейчас, показывает, насколько ты дорога мне.

Ты нужна мне – я сам не свой (глупое, но верное выражение). Писем от тебя нет. Мне лезут в голову страшные вещи. Но из самого ужасного – ужаснее всего – потерять тебя.

Ну, к черту, – идиот старый!

Пока!

Твой

Письма из Уфы, 1958 год

Мой дорогой, любимый птенчик, здравствуй!

Уфа, 19 июня, 10 часов 30 минут местного, 8:30 московского времени. Пять дней дикой, всепоглощающей скуки. Ты знаешь, даже не за что зацепиться в симпатии или каком-либо маломальском интересе к чему бы то ни было. Жара – 35–40 градусов. Пыль страшная. Город тухлый, грязный, ни молока, ни еды, магазины почти пустые. Надеялись, что можно будет покупаться – ведь три реки: Белая, Уфимка и еще какая-то, но до них добираться, как до Кратова, да еще переть пешком обратно в высоченную гору километра два с половиной. Нет ни времени, ни сил.

Каждое утро – «Романтики» – премьера 28-го числа. Вечером играю пока каждый день. Принимают, правда, очень хорошо – сплошные аншлаги. Живем в центральной гостинице «Башкирия» в маленьком номере – я, Вадька и Юрка. Они шлют тебе свой привет. Живем, как всегда, – ворчим и развозим грязь. Вчера вечером, например, Вадюша купил рыбные консервы и, сожрав их, ушел гулять, оставив на столе банку и умудрившись выпачкать рыбой всю имеющуюся у нас посуду. Вонь стояла страшная. По приходе был бит.

Единственная радость – бильярд в гостинице. Твой Кис пока что чемпион театра – самые опасные соперники – Пелевин[31] и гример.

С кино – полная хана. С «Романтиков» мне уж никак не вырваться – дал позавчера телеграмму, жду трепетно ответа. Думал, что смогу вылететь 1-го числа, так как Казань начинаем 4-го, но тут вдруг вчера вечером возник вариант, что мы еще до 3-го останемся в Уфе играть «Романтиков». Если это подтвердится – полная труба.

Сейчас пойду на почту получать от тебя письмо. Как Юлька?[32] Какие части тела она в тебя упирает и когда?

Душно очень. Водку не пью, последний раз пил в дороге – креплюсь, хотя соблазнов уйма, а тоска и скука только на это занятие и толкают.

Роль в «Романтиках» – темная страница в моей творческой биографии – даже не расстроен, а удивлен, ну, понимаешь, просто ничего не получается – серо и неинтересно. Что будет – не знаю.

Я скучаю по тебе и по Юльке – целую вас крепко в ножку и куда хочешь. Пиши подробно, не обижайся на меня – писать ну буквально нечего и некогда. Буду сегодня тебе звонить.

Твой

Письмо Наталии Николаевны

23 июня 1958, 9 часов вечера

Ну вот я и на даче. Я тут не могу жить одна, совершенно нечего делать, некуда пойти, не с кем общаться. Если ты в августе будешь все время на съемках, я буду жить в Москве и потом я просто буду бояться быть так далеко от какого-нибудь медицинского пункта, у меня теперь страх перед удаленностью от него.

Сегодня был третий за Юлину да и, пожалуй, за мою жизнь страшный случай. И главное, все произошло при мне.

Папа полез отпиливать верхушки деревьев, а мама стояла наверху и говорила, на каком уровне пилить. И вдруг то ли папа потерял равновесие, то ли сук обломился, но папа упал на спину с очень приличной высоты – плашмя. Был такой страшный звук, как будто упало большое дерево. Мама, стоя наверху у открытого окна, вскрикнула, с ней сделалось плохо. У папы от удара сперло дыхание, и он страшнейшим голосом воет, а я между ними с Николкой[33], который с перепугу начал дико орать. Ноги у меня ватные, боюсь к папе подбежать, посмотреть, что с ним. И за маму ужасно испугалась. Хорошо, мама быстро пришла в себя, и нянька прибежала, взяла у меня Николку, и я подбежала к папе, начала ему спину тереть. Немножко лучше стало, хоть так страшно стонать перестал. Полежал, потом доплелся до дома, его тут же знобить всего начало, лицо совсем синее. Что делать? Брата нет, машины нет, если идти звонить в Москву, это очень долго. Но, слава богу, кажется, все обошлось. Во всяком случае, переломов нет, и легкое не отбито, иначе кровь горлом пошла бы. И главное, довольно быстро стала проходить боль.

Бедная Юлька, как ей достается. Чувствую себя совсем плохо, болит голова. Сейчас надвигается гроза, наверное, выключат свет, надо скорей умыться и ложиться спать.