У меня очень тяжелая зарядка утром. Лежа я сначала сучу ножками для поясницы. 30 раз. Потом с трудом, кряхтя, сажусь на кровати и делаю вращательное движение на скрипучей шее пять раз туда, пять раз назад. И потом плечиками 10 раз. Меня кто-то когда-то научил, и я привык. И чувствую, что сделал зарядку.
* * *Усталость накапливается. Моральная, не говоря уже о физической. Я тут ночью не спал: коленка! Включаю телевизор. Идет кино «Трое в лодке, не считая собаки». Как раз то место, когда мы гонимся за сомом. Я стою в лодке, на мне стоит Андрюшка Миронов, а на Андрюшке – Державин. Я думаю: но это же было!
* * *Недавно зимой на даче мы с женой пошли погулять, но, чтобы занятие это не было совсем бессмысленным, зашли в сельский магазин. И там нас увидел грузчик Мишка, который раньше работал слесарем в нашем дачном кооперативе. Был он не очень свеж, но радостно бросился к нам со словами: «Как давно я вас не видел! А что это вы так плохо выглядите? Постарели. Ой, на вас просто страшно смотреть!» Мы стараемся от него оторваться, выходим из магазина. Он – за нами. На улице – яркое солнце, снег, красота! Мишка внимательно смотрит на меня и говорит: «Ой, а на солнце вы еще х…вее!»
* * *75, 85 и 100… Если это не талия и не бедра, то цифры очень подозрительны.
Когда Бернарда Шоу спросили, почему он не справляет свои дни рождения, писатель ответил: «Зачем справлять дни, которые приближают тебя к смерти?» И действительно, что за праздники эти семидесяти– и восьмидесятилетия?
Старческие тусовки ужасны. Жить для того, чтобы все умилялись, что ты в 85 выглядишь на 71? Хотя, видимо, великий аттракцион публичного долгожительства – бессмертие оптимизма.
Меня один хороший доктор успокоил: «Даты – это все бред. Возраст человека, сказал он, определяется не датами, а его существом». Иногда, очень недолго, мне бывает где-то в районе 20 лет. А иногда мне под 90.
* * *Помню один из съездов Союза театральных деятелей несколько лет назад. У нас ностальгия по съездам. Это была пародия на съезд, может, и не Коммунистической партии прошлых лет, но все параметры были соблюдены. Съезд проводился в каком-то зеленом зале мэрии. «Включите первый микрофон…», «Включите второй микрофон…». Я сидел, слушал, слушал, немножко закемарил, просыпаюсь, и у меня возникает ощущение, что я в бильярдной: огромное зеленое сукно и бильярдные шары, только много-много. Это лысины. И Александр Александрович Калягин, сидящий в президиуме, – тоже мощный бильярдный шар. (Хотя, конечно, это счастье, что есть люди такого актерского уровня, которые при этом хотят быть главными начальниками.)
* * *Знаменитая строчка Булата Окуджавы: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». В нашем случае теперь: «Чтоб не упасть поодиночке».
* * *Придумал название книги. Так как большинству московских худруков театров от 70 до 90 лет, то новая книга должна называться «Климакс-контроль».
* * *Мне очень не хватает фанатизма. Чтобы настолько быть поглощенным одной идеей, что, к примеру, до ста лет ставить только «Чайку» и поставить еще раз, потому что все-таки недовысказался. Великая вещь. У меня такого нет. Да, я выпустил спектакль, да, волновался, но ни от чего голова кругом не идет и не хочется сказать себе: либо ты сделаешь это, либо грош тебе цена.
Я говорю не о физическом возрасте, я – о внутреннем состоянии. Присутствует во мне некая трусливая апатия. Вроде бы достиг такого возраста, что уже все видел и практически ничем самого себя удивить не могу. Скучно и тупиково.
Старость – аритмия сердца, желаний и надежд. Именно желаний, а не возможностей. Ну, добежать, долюбить – с этим все понятно, а именно отсутствие острой необходимости, острого хотения что-то сделать.
У нас в театрально-педагогических кругах есть такая традиция. Приходит студент-красавец. Два метра ростом, белые кудрявые волосы, голубые глаза, торс… Ну явно Ромео или Джеймс Бонд. Где-то на третьем курсе ему обязательно дают сыграть в отрывке Гобсека или какого-нибудь маразматика. Это называется – на сопротивление материалу. Моя сегодняшняя беготня по сцене – это на сопротивление материалу. Потому что материал совершенно уже не бегает, но сопротивляться надо.
* * *Прочитал, как хвалились одним домом престарелых. После пожаров и распоряжений проверить все подобные дома комиссия набрела где-то на замечательный пансионат, в котором действительно ухаживают за стариками. Ползают там чистенькие, сытые старички и старушки, и у администрации есть дрессированная механическая кукушка. Каждый день на рассвете она кукует раз по 20–30, не меньше – терапия!
И тут я вырвался на рыбалку. Раннее утро, ветер, слякоть, клева нет. Вдруг кукушка – первая за сезон. Кукует и кукует. Я посчитал – 11 раз! Ну, думаю, врет. А потом пораскинул мозгами – не прервалась, голос чистый, без пауз, почти как метроном. Кто знает, может, правда? А потом заподозрил, что механическая.
* * *Трусость – сестра паники. Смерти я не боюсь. Я боюсь за своих близких. Боюсь случайностей для друзей. Боюсь выглядеть старым. Боюсь умирания постепенного, когда придется хвататься за что-то и за кого-то… «Наше все» написало очень правильно: «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» Будучи молодым, я считал, что это преамбула и не более. Сейчас я понимаю, что это самое главное в романе.
Я красивый старик, боящийся стать беспомощным. В общем, диагноз – «старость средней тяжести».
* * *События очень плотно заполняют существование. Юбилей собрата плавно переходит в 9-й день предыдущего. А там, глядишь, 40-й день очередного собрата сочленяется с 80-летием следующего. Ужас!
Есть анекдот: работник крематория чихнул на рабочем месте и теперь не знает, где кто. Сейчас эпоха так чихнула на наше поколение, что где кто, совершенно неизвестно.
К сожалению, все чаще и чаще приходится хоронить друзей. Боюсь, что сам до легенды могу не дотянуть, но обслуживать уходы настоящих легенд стало престижной миссией существования. Работа горькая, трудная, но хоть искренняя.
И в то же время…
О покойниках – или хорошо, или правду! На панихидах у меня возникают вопросы: а слышат ли ребята, что о них говорят? Мне, например, было бы интересно узнать, кто придет на мои похороны, что будут обо мне говорить.
Диалоги на стоянках
Очень длинным проходным двором доходим до родного дома и натыкаемся на человека, который в свете сказанного в начале помнит все (в основном, то, что хотелось бы забыть). Зажав в кулак свое самолюбие, вынужден обратиться к жене, чтобы как-то документально продвигаться по внутреннему семейному дворику.
Александр Ширвиндт: Очень долго в нашей стране секса не было, и дети приносились аистами или находились в капусте. Сейчас у нас отечественная капуста почти не растет, а если какой-нибудь заблудившийся аист принесет на приусадебные 6 соток ребенка, то скорее усыновят аиста.
В моей профессии любовь постоянно приходится играть. Про любовь я наигрался, поэтому в жизни, когда говорят «любовь», у меня сразу возникает ощущение либо вранья и соплей, либо сурового быта: дети, внуки, тещи, невестки, обязательства… И всплывают воспоминания: когда начиналась вся эта любовь, не было ни квартир, ни машин. Велосипеды были. А как любить на велосипеде?
На мой вкус, женщина должна быть обязательно с длинными ногами, с длинными пальцами. И чтобы курносая. Лучше блондинка. От женщины должно пахнуть чистотой, а не рекламируемыми дезодорантами.
Женскую грудь я впервые увидел в родильном доме. Мама рассказывала, что, когда она стала меня кормить, я смотрел на грудь как настоящий бабник.
Но не надо сравнивать актера с его героем. Допустим, меня с героем фильма «Бабник». Актерское искусство – это перевоплощение. И чем больше перевоплощаешься, тем шикарнее. Получается, что в жизни я однолюб. То есть мужчина, испортивший жизнь только одной женщине. Дальше эту тему я развивать не намерен, чтобы не показаться смешным. Поэтому подключаю Наталию Николаевну, которая не даст соврать, а если даст, то, значит, ее не было в комнате.
Наталия Белоусова: Мы познакомились в середине прошлого века, летом 1951 года, на даче в поселке НИЛ под Истрой. Я дружила с дочерьми известного актера и чтеца Дмитрия Николаевича Журавлева – Наташей и Машей. А Ширвиндты были ближайшими друзьями Журавлевых, гостили у них на даче. Шура с Наташей Журавлевой играли в любительском спектакле «Без вины виноватые» по Островскому.
А.Ш.: Здесь прерываю супругу, потому что возник проблеск воспоминания.
У меня очень мало родственников. Сейчас, кроме моей ветви, практически никого нет, все ушли. Был любимый и единственный двоюродный брат, Борис Евсеевич Ширвиндт, – замечательный педагог, академик. Возглавлял один из показательных интернатов для детей. У него масса учеников, теперь уже мощных людей. Он прошел всю войну артиллеристом. Пришел с нее, слава богу, целый, немножко раненный. Он был очень похож на меня. У меня есть любимая карточка, на которой он – майор, в шикарной фуражке, с озорными глазами. Когда он в 1946 году появился с орденами на груди, для меня, одиннадцатилетнего, это было воплощением красоты и победы. А мой дядя, его отец, был очень крупным юристом. Его посадили в 1938-м, и только в 55-м мы встречали его из лагерей. Вот такой был победный марш: родители сидели, а дети воевали.
У меня очень мало родственников. Сейчас, кроме моей ветви, практически никого нет, все ушли. Был любимый и единственный двоюродный брат, Борис Евсеевич Ширвиндт, – замечательный педагог, академик. Возглавлял один из показательных интернатов для детей. У него масса учеников, теперь уже мощных людей. Он прошел всю войну артиллеристом. Пришел с нее, слава богу, целый, немножко раненный. Он был очень похож на меня. У меня есть любимая карточка, на которой он – майор, в шикарной фуражке, с озорными глазами. Когда он в 1946 году появился с орденами на груди, для меня, одиннадцатилетнего, это было воплощением красоты и победы. А мой дядя, его отец, был очень крупным юристом. Его посадили в 1938-м, и только в 55-м мы встречали его из лагерей. Вот такой был победный марш: родители сидели, а дети воевали.
Я был поздним ребенком – появился на свет, когда родителям было уже под сорок. Сначала у них родилась дочь, но прожила она всего девять лет, и они вынуждены были родить еще что-то, и получился я.
Мой папа играл на скрипке. А его брат-близнец Филипп играл еще и на виолончели. Когда-то Эмиль Кио-старший придумывал свои безумные аттракционы, основанные на использовании близнецов, в основном лилипутов. Очевидно, лилипуты надоели, и папа с дядей стали для него находкой. На арену выходил папа и играл на скрипке, затем его запирали в сундук и поднимали под купол, а из-за кулис моментально появлялся Филипп со скрипочкой в руках.
На этом цирковая деятельность папы закончилась, и дальше он играл в оркестре МХАТа, концертировал как солист и преподавал в музыкальной школе.
Мама в цирке не работала. Она окончила 2-ю студию МХАТ, но из-за туберкулеза оставила сцену и до конца своей жизни занималась редактурой в концертных организациях. «На ее совести» открытие многих замечательных эстрадных артистов.
У мамы тоже был брат, мой дядя Аркадий. Он уехал в Англию еще в двадцатых годах. Будучи врачом, организовал там гинекологическую клинику. И вдруг в начале шестидесятых от него пришла весточка, которая вместо радости вызвала в семье страшную панику. Ведь все бандероли, приходящие из-за границы, непременно визировались известными организациями. Кроме того, получить заграничную бандероль можно было в единственном почтовом отделении, расположенном в гостинице «Украина». Заплатить за посылку пришлось непомерную сумму (мы заняли деньги у всех знакомых, друзей и коллег). В посылке оказалось письмо от дяди и маленький шарфик. Фактически мы купили этот шарфик за бешеные деньги да еще и натерпелись страху. Потом мама даже ухитрялась потихоньку переписываться с братом.
К концу жизни мама стала слепнуть. Последние пятнадцать лет она мужественно переносила свою слепоту. Когда же начинала унывать, я говорил ей: «Мать, не горюй – совершенно не на что смотреть!»
Она бесконечно разговаривала по телефону с подругами, а иногда переходила на шепот. Однажды я поинтересовался, о чем они шепчутся. Оказалось, рассказывают политические анекдоты, думая, что шепот при прослушке не слышен. Я ей объяснил, что как раз шепот и слышен лучше всего. Мама забеспокоилась, но страсть к анекдотам осталась.
К ней приходили подруги-чтицы, читали толстые журналы и литературные новинки. Одной из подруг была Анастасия Цветаева. Жаль, мама не видела, как Цветаева, которая летом и зимой носила на голове штук пять платочков, бережно снимает их один за другим. Она непременно оценила бы этот моноспектакль.
Несмотря на слепоту, мама очень хорошо вязала, и многие знаменитые люди до сих пор показывают мне «кольчужки» из толстых белых ниток. Сначала она на ощупь мерила человека, затем вязала и дарила. Люди брали вроде как из сострадания, но потом носили с удовольствием.
Ну что я все о себе да о себе. У Наталии Николаевны тоже была семья, о которой я с удовольствием прочту вместе с вами. Жена у меня – интеллигентско-дворянских корней. Потомок не то Миклухо-Маклая, не то лошади Пржевальского.
Н.Б.: Ни того ни другой. Моя бабушка, Алевтина Михайловна Севастьянова, – столбовая дворянка. Не знаю, что не устраивало ее в обеспеченной жизни, но она стала революционеркой и в 1905 году попала в тюрьму. Поскольку деда, инженера-архитектора, очень уважали, ее вскоре освободили, правда, лишив права жить в столицах – Москве и Петербурге. В 1908 году семья переехала в другую столицу – в Лондон (как это делают и сейчас, но, в основном, по другим соображениям). Моей маме тогда было пять лет. В 1912 году семья вернулась в Россию, из-за того что бабушку замучила ностальгия. Это была настоящая болезнь.
Семья вернулась, но английский уклад жизни сохранился. И даже спустя многие годы мы садились обедать не днем, а в семь часов вечера, когда все собирались после работы. У нас были домработницы и кухарки. Стол сервировался по всем правилам. Чтоб поставить на стол кастрюльку – упаси бог! Приносили супницу, из которой разливали сначала бабушке, потом дедушке, а дальше – маме, папе, мне и брату. В дальнейшем стали разливать и Александру Анатольевичу.
Бабушка не меняла своих революционных убеждений. Более того, она была сталинисткой. Когда в 1928 году арестовали мою маму, бабушка собиралась писать письмо Сталину.
Историю ареста мамы я узнала от нее лишь в середине 50-х – я уже оканчивала школу. Рассказывая, она становилась вся красная, ее трясло – хотя прошло много лет. Мама сидела в тюрьме, беременная моим братом. Посадили ее фактически за компанию – по политической статье арестовали хозяина дома, у которого она была в гостях, а заодно взяли и всех, кто к нему приходил. Один из наших родственников был знаком с наркомом Семеном Середой. Папа попросил его посодействовать, и через несколько месяцев маму освободили.
Мой дедушка Владимир Николаевич Семенов в начале XX века поехал добровольцем на Англо-бурскую войну в Южной Африке воевать на стороне буров против англичан. Война довольно быстро закончилась, и группа молодых людей осталась на сафари – поохотиться на львов. Дед вернулся героем и вскоре познакомился с моей бабушкой.
Сафари больше не было, но одно ружье осталось и очень пригодилось.
Спустя много лет мой брат и Александр Анатольевич повесили на даче мишень и стали стрелять по ней из охотничьего ружья деда. Вдруг бежит жена одного из братьев Весниных, великих архитекторов-конструктивистов. Подбегает к деду, сидевшему в кресле на террасе, задирает юбку и показывает простреленный зад. А дед даже балет не мог смотреть – не понимая, как балерины танцуют в пачках с голыми ногами. Жена Веснина подняла крик. Оказывается, мишень повесили так, что пули пролетали через овраг как раз в сторону их дачи. Впоследствии выяснилось: она сидела в деревянном сортире, сооруженном великими архитекторами из фанеры, и пуля на излете, пробив стену, угодила в святое. Рана была незначительная, но ружье отобрали.
Мой дед, профессор, академик, более десяти лет возглавлял Научно-исследовательский институт градостроительства Академии архитектуры СССР. В 30-е он был главным архитектором Москвы и под его руководством разрабатывался первый генеральный план столицы, утвержденный в 1935 году. После войны по проектам деда восстанавливали Минск и Ростов-на-Дону.
Даже занимая высокие посты, дед оставался всю жизнь беспартийным. И не со всеми партийными и государственными лидерами у него складывались отношения. Например, не сложились с Ка гановичем.
Кстати, с Кагановичем связан один любопытный эпизод. Однажды он без предупреждения нагрянул домой к деду и, не раздеваясь, прошел в кабинет, что тут же на всю квартиру прокомментировала домработница Лиза:
– Шляются тут всякие, калош не снимают!
Лизу в семье побаивались, и все, включая деда, обращались к ней по имени-отчеству.
Еще до революции, в 1913 году, дед проектирует и начинает строить поселок на станции Прозоровская (теперь Кратово) – город-сад, один из первых в России. Время было тяжелое, голодное, и в Кратово жили все мои родственники. Собственником земли и построек была Московско-Казанская железная дорога, в правлении которой работал Ипполит Чайковский, родной брат Петра Ильича.
У Ипполита были две внучки, с которыми моя мама очень дружила. Как-то одной из них, Ксении, надо было уехать на пару дней. И она попросила мою маму взять к себе ее собачку. Только предупредила, чтобы ни в коем случае не произносили слова: «Гражданка, продайте собачку». От этих слов собачка визжит, падает в обморок и потом долго приходит в себя. Как только за Ксенией закрылась дверь, мама с братом и сестрой закричали: «Гражданка, продайте собачку». Бедное животное взвизгнуло и упало в обморок. После того как собачка пришла в себя, молодые люди повторили просьбу. Та снова упала, но на этот раз ожила быстрее. Когда через два дня хозяйка вернулась, ей объяснили, что она все с этой гражданкой придумала. «Вот смотри», – сказали «добрые» друзья и повторили собачке в сотый раз эти слова. Та весело завиляла хвостиком и убежала по своим делам.