Там, на каторге, они с Магдой в таз с водой смотрелись. Если бы можно было взять в крестные сыну Магду и того, большого, Яна… лучшего и желать было нельзя!
- Вета, очнись! – Катарина оглядела ее с ног до головы. – Готова? Бери ребенка…
Всю дорогу до церкви Ян мирно спал. Когда его развернули, чтобы опустить в купель, малыш потянулся, пару раз хныкнул – и пустил крутую прозрачную струю. Вета прикусила губу, чтобы спрятать улыбку.
Все эти первые месяцы Вета жила словно во сне. Мир сузился до размеров детской колыбельки, и все остальное перестало существовать. Там, далеко, шумели бури, началась война, город лихорадило, люди стали замкнутыми и злыми – ее не трогало ничего. Она плавала в своем материнстве, как корабль в тихой заводи, и не было ничего страшнее младенческого плача по ночам, сыпи на щечках, или внезапного кряхтения, или собственного недомогания. Почему-то теперь Вета, никогда в жизни за себя не боявшаяся, стала ужасной трусихой. Прежде не страшившаяся ни болезни, ни смерти, теперь впадала в панику от простуды или болей в животе и чутко прислушивалась к себе при первых признаках хвори.
- Не за себя ты боишься, а за него, - сказала Катарина, когда Вета поделилась с ней своими страхами. – Случись что с тобой, и ему несдобровать. Но ты эту дурь из головы выкинь: ты баба здоровая, молодая, ничего с тобой не случится. – И вздохнула: - Оно конечно, с мужиком-то тебе бы полегче было.
Память о Патрике преследовала Вету день и ночь. Он снился ей, днем она ловила себя на том, что слышит его голос. И маленький Ян действительно с каждым днем все больше становился похож на отца - так, что порой Вете становилось жутко. Улыбка, интонации, движения губ, рисунок ногтей на руках и ногах, наклон головы… волосы, наконец – золотистые, чуть вьющиеся, густые. Только темные глаза – не то от деда, не то от бабки-королевы – смазывали сходство и иногда казались чужими на знакомом лице. В иные минуты мать боялась выйти с ним на улицу – ей казалось, что все вот сейчас узнают, кто этот малыш, и отберут, и убьют его. И тогда она прижимала его к себе так крепко, что малыш недовольно кряхтел, и целовала, и клялась никогда, никуда не отпускать от себя – даже если ради этого придется воевать с целым светом.
* * *
Теперь ему предстояло вести жизнь почти кочевую, почти цыганскую. Не задерживаться на одном месте дольше, чем того требует необходимость. Колесить из конца в конец огромной страны, говорить с людьми, убеждать, уговаривать или обещать. Теперь все зависело только от него самого – да еще от той памяти, которую оставили в стране его отец, дед и все короли рода Дювалей, который Патрик теперь представлял. От того, какими они остались в памяти людской, зависело то, пойдут ли за ним, поверят ли ему, отдадут ли ему свою жизнь и преданность лорды, графы, князья, бароны, мелкопоместные дворяне… да просто люди – то «население», которое учитывалось лишь в официальных документах, все эти Марты, Юханы, Жаны, которых он может и обязан защитить. Защитить от произвола, насилия, бесправия – от всего того, чего так много было в их жизни и о чем он, принц, даже не догадывался – а должен был знать.
Дворяне из партии короля теперь были рассеяны по стране. Из полутора десятков человек лишь двое пока оставались в столице, да еще недавно приехал искать милости у нового короля третий – лорд Нейрел. Требовалось убедить этих людей в том, что он жив и всегда оставался верен отцу. Нужно было сделать так, чтобы в назначенный день и час все они оказались в столице и перед лицом Государственного Совета присягнули ему на верность. Нужно было привлечь на свою сторону не только этих, но и других – как можно больше.
А еще нужна были сила. Сила оружия, как ни печально это было признавать, без которой никогда не обходился ни один государственный переворот. Патрик не собирался устраивать гражданскую войну – ему нужно было лишь обеспечить себе военное превосходство и возможность ареста Густава. Радовало то, что гвардии изменения коснулись меньше всего – на своем месте остался военный министр лорд Диколи. Огорчало, что на своем месте остался лорд Диколи, это могло означать и то, что он предан новому королю, и то, что король не трогает его – пока. Проверять, какая из версий истинна, Патрику почему-то не очень хотелось. Будучи по праву рождения полковником лейб-кирасирского полка, наследный принц многих в гвардии знал лично, но ни в ком не был уверен теперь… да и прошло уже два года. Многое придется выстраивать заново.
Жизнь обрела смысл. У него была цель – арестовать и судить Густава. У него была ненависть – не кипящая, отчаянная злость первых дней, но спокойная, холодная и ровная ненависть, настолько сильная, что перед ней меркло все остальное. Как ни странно, теперь он даже боялся за жизнь нового короля – случись какое удачное покушение, и у него не останется возможности совершить правосудие. Право слово, хоть личную охрану к королю приставляй – желающие наверняка найдутся.
Может быть, и нашлись бы желающие, если бы не война, но теперь всем было не до вопросов законности нового короля. Поднялись цены на хлеб и соль – уже во второй раз за полгода. Выли по деревням бабы – внеочередной рекрутский набор, говорили, не будет последним. Ужесточились наказания за уголовные преступления – виновных в убийстве теперь вешали, чтобы не кормить в тюрьмах, воров и мошенников сразу отправляли в действующую армию. Да еще лето выдалось невиданно жарким, и на полях горел урожай. Эх, дождичка бы, вздыхали люди, ведь пропадет все, сгорит дотла, виданное ли дело – ни единого дождя за полтора месяца.
Проезжая мимо деревень, слушая разговоры в трактирах и на постоялых дворах, Патрик поражался, как быстро и сильно изменилась жизнь за всего-то год. Прошлой весной, когда они с Ветой шли в столицу, все было совсем не так. Не такими злыми были люди, не так быстро вспыхивали драки, и говорили, и пели тогда более откровенно, и смеялись громче, и шутили чаще. Теперь же – словно сеть набросили на людей, заткнули рты. А и вправду заткнули – теперь разговоры «не о том» приравнивались к политическому преступлению.
Глядя на этих людей, временами Патрик чувствовал себя счастливым: песчинка в огромном людском водовороте, он был свободен, его уже не искали, он не нуждался ни в деньгах, ни в хлебе, у него был теперь свой дом.
Да, у него был теперь дом. Господин Август Анри на прощание крепко обнял его и сказал, что в любую минуту, в любой день двери его дома открыты для племянника Людвига. Если ему нужно будет отдохнуть, переждать, укрыться – он всегда найдет здесь приют. Кроме того, на имя господина ван Эйрека они с Лестином уговорились писать друг другу. Все, что им обоим будет нужно, они смогут передавать через «дядю» Августа.
Встречи с Лестином предполагались по-прежнему нечастыми. К части лордов визиты предполагались совместными; тех, кто оставался в столице, Лестин обещал взять на себя, к остальным Патрик должен поехать один. Впрочем, он молод и здоров; выносливый конь, шпага, запас еды в дорожном мешке и монеты в кошельке – что еще нужно? Временами Патрика охватывал азарт совершенно мальчишеский; Лестин же, глядя на воспитанника, хмурился и вздыхал.
* * *
Граф Эдвард Юлиус Ретель из Ружа при Его Величестве Карле Третьем не без оснований считался одним из самых богатых и влиятельных дворян королевства. Вся Ружская область принадлежала роду Ретелей, была пожалована отцу нынешнего графа еще королем Карлом Вторым. Правда, был еще монастырь, с которым уже много лет у графа велась тяжба за заливные луга возле Старого Ружа, но даже это не умаляло богатств Ретелей. Старый граф, почти всю свою жизнь проведший в столице, вернулся в родной город не своей волей, но сумел сохранить и земли, и деньги. Пока. Что будет дальше, с таким королем, как Густав, загадывать было сложно, но Ретели надеялись, что все обойдется. Двое сыновей Ретеля служили в лейб-кавалерии (старший, которому предстояло унаследовать графский титул и поместье, оставался при отце), дочерей граф в свое время удачно выдал замуж – можно считать, что жизнь удалась. Станет ли он рисковать положением, пусть пошатнувшимся, и землями ради призрачной возможности вернуть на трон род Дювалей? Будет ли хранить верность тому, кому служил много лет, или предпочтет остаться в мире с новым королем? Лестин и Патрик приехали к Ретелю вместе; хоть граф и помнил отлично наследного принца, но лишнее доказательство верности не помешает – с Лестином они были знакомы и дружны много лет.
Еще в столице Ретель славился своей любовью к охоте и отличной псарней, и в Руже любовь эта расцвела еще более пышно. За полгода, прошедшие после возвращения графа в имение, не проходило и недели, чтобы по его полям и лесам не неслась лихая охота. Своими борзыми он гордился даже больше, чем детьми, и менее удачливым соседям оставалось только вздыхать, завидуя. Впрочем, скупым граф никогда не был, считался хозяином хлебосольным и радушным, а потому очень быстро завел себе друзей среди местной знати.
Стоит ли удивляться, что к нему теперь едут гости из самой столицы? Лестин, старый друг, а с ним – молодой дворянин, племянник господина ван Эйрека, человека уважаемого и достойного во всех отношениях. Ван Эйреки-то нынче небогаты, где и посмотреть юноше на настоящую охоту, как не здесь – если уж не успел сделать это, когда граф Ретель жил в столице.
Сказать по совести, у Ретеля было на что посмотреть и кроме охоты. Первые два дня Лестин и Патрик, отдохнув и выспавшись с дороги, провели, осматривая владения графа. Сам Ретель, высокий, темноволосый, почти не огрузневший, улыбался в густые усы с добродушием и основательностью доброго хозяина. Огромный парк, спускающийся к реке, напомнил Патрику дом до комка в горле; так и казалось, что встать вот сейчас на обрыве – и окликнет его сзади Ян, и Марк подойдет, смеясь, о чем-то рассуждая… Большая, полная света и воздуха бальная зала; оранжерея с диковинными цветами – теперь, в июне, большая часть их цвела под открытым небом; библиотека – довольно неплохая, хоть и не был граф ярым сторонником чтения. Своей коллекцией оружия Ретель гордился хоть и молча, но совершенно недвусмысленно, и там вправду было на что поглядеть. Патрик увидел даже фамильную шпагу, пожалованную деду старого графа королем Карлом Первым за верную службу; на клинке четко виднелось клеймо мастера Таравеля – легендарного оружейника Лераны. В коллекции самого Карла Третьего таких клинков было не более десятка. И, конечно, великолепная кухня, лишь немногим уступавшая дворцовой – хоть и извинялся граф за то, что живут они здесь скромно, «не то, что в столице». И, конечно, великолепные лошади – ах, как хороши верховые прогулки с утра пораньше, когда еще не жарко, когда солнце только поднялось над верхушками деревьев. И вино из погребов графа, и длинные вечера на широкой террасе, когда вокруг лампы кружатся бабочки… Вся эта роскошь, конечно, располагала к приятному общению – если не помнить, зачем они здесь.
С первых же минут после взаимных приветствий, после того, как представил его лорд Лестин – «это мой сопровождающий, Людвиг ван Эйрек… да вы, верно, помните его, граф, по столице» - «Ммм… как же, как же. Рад встрече, господин ван Эйрек» - с этих первых слов ловил на себе Патрик пристальные, быстрые взгляды Ретеля. Не удивлялся этому, конечно – как не удивлялся и добродушным, вроде бы безобидным вопросам, понимая, что еще долго будут его проверять.
- …и однажды мы с Его Величеством, - говорил Ретель за ужином, - заспорили о поэзии. Знаете, прежний король, не в пример нынешнему, в стихосложении разбирался. Особенно он уважал восточных поэтов, Хафиза, например – у него, помнится, были прелестные строфы…
- Да? – приподнял бровь Патрик. – А я слышал, что Его Величество как раз Хафиза терпеть не мог – вычурно, говорил, слишком мудрено. Он мессира Леколя уважал – за простоту…
В просторной, светлой столовой, защищенной от яркого июньского солнца легкими шторами, удивительно уютно. Гости уже отдохнули с дороги, и их рассказы о столице перемежаются меткими замечаниями и воспоминаниями хозяина. Бесшумно снуют вышколенные слуги, от выложенной на блюде зайчатины в белом вине – удивительный, с ума сводящий запах.
- …а меня тогда Его Величество в Залесье отправил – вопрос о торговых пошлинах улаживать, - рассказывал Ретель, когда подали десерт. - Еду я, значит, в порт… вы были в Регвике, господин ван Эйрек?
- Был, ваше сиятельство, - отвечал Патрик. – Как раз в том же году - отец брал с собой по делам. Я слышал, тогда у нас с Залесьем были очень сложные отношения. Говорят, вопрос с пошлинами едва не стал причиной морского конфликта…
Графиню Амалию Ретель Патрик тоже помнил еще по столице. Маленькая, полная и круглая, как булочка, она, тем не менее, сохранила изящество движений, хотя походка ее стала чуть тяжеловата – сказывался возраст. Была Амалия умна, немногословна, но остра на язык, пятерых детей держала в строгости и подмечала малейший непорядок. Патрик, сказать честно, побаивался встречи с ней – глаз у графини был цепкий, и сомневаться в том, что она узнает беглого принца, почти не приходилось. Другое дело, что без явного одобрения мужа она свои домыслы вслух не выскажет, однако Патрик, прикладываясь к руке графини, чувствовал себя очень неуютно.
В течение всего этого вечера он не раз ловил на себе взгляд небольших темно-карих глаз хозяйки, но не отводил своего взгляда. Когда закончили десерт, и все перешли в гостиную, а хозяин закурил, разговор зашел о родстве господина Людвига ван Эйрека с ректором Университета Кристофером ван Эйреком. Как водится, стали вспоминать родословную ветвистого и древнего рода, сбились, рассмеялись и махнули рукой. Главное, что род достойный, и молодой дворянин Людвиг должен выбросить дурь из головы и брать пример с почтенных предков. Когда граф, затянувшись, умолк и задумчиво посмотрел на серое колечко дыма, летящее к потолку, Амалия Ретель спросила негромко:
- Я слышала, господин ван Эйрек, ваша матушка уехала на воды в Версану. Как она сейчас себя чувствует?
- Благодарю, ваше сиятельство, - ответил Патрик, - намного лучше. Но, вероятно, матушка пробудет там еще долго – у нее слабые легкие, а в Лирре такой чудесный воздух.
Обернувшись к графине, он встретил мягкий, добрый, все понимающий взгляд Амалии – и улыбнулся ей в ответ.
С того вечера графиня Ретель принялась незаметно, мягко, но настойчиво опекать молодого ван Эйрека. Все пять дней Патрик чувствовал эту заботу – в повелительном «еще кусочек рыбы, господин ван Эйрек… нет-нет, вы должны это съесть, рыба чудесна, это наш фамильный рецепт» за обедом; в ласковом «не стоит так долго стоять на солнце в жару – пойдемте в тень»; в пожеланиях спокойной ночи; в том даже, что комнаты им с Лестином отвели окнами на запад – тактичная забота об удобстве гостей, чтоб не просыпаться им с первыми лучами солнца. Может быть, Амалия, глядя на него, вспоминала своих мальчишек – младший и средний сыновья графа служили один во Фьере, другой недавно откомандирован был в Тарскую, старший уехал по делам в столицу («знаете, эта старая тяжба с монастырем отнимает столько времени и сил»). Может быть, осуждала королеву Вирджинию, оставившую детей, и оттого сочувствовала юноше, без сомнения, считающему этот поступок предательством и старающемуся вычеркнуть мать из памяти. Кто знает… Патрика, никогда не видевшего от матери ласки, такая забота смущала и радовала. В этой маленькой женщине он увидел союзника – Бог весть отчего – и надеялся, что ее муж разделит такое же отношение хотя бы отчасти.
На третий день, вдоволь насладившись восторгом гостей от прекрасно устроенного сада, Ретель решил устроить охоту. Псарня его вызвала зависть даже у Лестина – больше пятисот самых лучших борзых и гончих в аккуратно и с умом устроенных конурах, умелые, немногословные егери… Патрик тоже хвалил собак с вполне искренним восторгом. Охота вышла удачной – им удалось загнать двух косуль и трех зайцев. Правда, из-за невыносимой жары пришлось выехать с рассветом и к полудню вернуться обратно – к десяти часам утра уже стало нечем дышать. У мужчин – ровесников Ретеля, отцов семейств – Патрик удостоился одобрительных кивков: «Из вас, юноша, выйдет толк. У кого вы учились верховой езде? Ах, в столице… тогда понятно. Далеко пойдете, господин ван Эйрек»; дамы бросали на него взгляды, далекие от материнских; девицы, сбившись группкой, хихикали и краснели, прикрываясь веерами. Все как всегда, вздохнул Патрик. Неужели даже после каторги в нем видят только красивый фасад? Он отчаянно боялся повторения истории с Луизой ван Эйрек и порой чувствовал себя прокаженным, который вынужден избегать тех, кого любит, чтобы не навлечь на них беду.