Глаза закрывались сами собой. Еще бы он сам не понимал, как рискует! Но дело того стоило, теперь Изабель в безопасности. В относительной безопасности, поправил он себя, разве можно быть в чем-то уверенным наверняка – теперь? Все было хорошо. Мать Елена после долго и тяжелого разговора согласилась подождать с постригом – в обмен на кругленькую сумму и обещание молчания и дальнейших щедрых пожертвований.
- Почему вы просите меня об этом? – мать Елена испытующе смотрела на него. – Кто вы ей?
Патрик тяжело вздохнул, опустил глаза. Сочинять приходилось на ходу. Счастье, что они с сестрой не слишком похожи внешне!
- Видите ли… я надеюсь только на то, что вы сохраните нашу тайну. Могу я просить вас никому не говорить об этом?
- Говорите, - голос монахини был строг и неприязнен. – И не ставьте мне условий, молодой человек, я сама решу, что и кому рассказывать.
- Видите ли… дело в том, что мы с ее высочеством любим друг друга. Мы… у нас не было будущего, потому что Его Величество нашел ей жениха… но он не успел, - Патрик намеренно сбивался, чувствуя себя по-настоящему неуютно под жестким взглядом. – А потом, когда Его Величество Карл умер, мы… у нас появилась надежда. Но мог ли я равняться с новым королем… и он услал ее сюда. А сейчас мой отец в милости у него, и я… меня отправляют на войну, и я надеюсь покрыть себя славой и пасть к его ногам. Может, Густав разрешит нам быть вместе. Прошу вас, мать Елена, пожалейте нас! Ведь Господь тоже милосерден… Дайте нам надежду вновь обрести счастье!
- Я поняла, - мать-настоятельница чуть смягчилась. – Я поняла вас, господин ван Эйрек. Не могу обещать ничего, но… сделаю, что смогу. Надеюсь, во имя счастья ваших будущих детей Господь простит мне этот грех… - она перекрестилась. – Собственно, грех будет только во лжи Его Величеству, когда он спросит меня снова. Господь должен дать время на размышление всякому, кто хочет уйти из мира. А девочка эта и в самом деле сокровище… хорошо, господин ван Эйрек. Год. Вам хватит этого срока?
Уезжая, Патрик гадал, поняла ли она, кто он на самом деле. Судя по недоброй и презрительной усмешке, мать Елена поверила в рассказанную им сказку. Что ж, должно ведь ему когда-то повезти?
- Как вы могли?! Как вы могли поступить так безрассудно, Патрик? Вы являетесь туда, где вас могут видеть сотни глаз, да еще просите о свидании – и с кем! С принцессой! Вы хоть понимаете, что об этой встрече будет тут же доложено королю? Вы вообще соображаете, что делаете?
- Лорд Лестин… - попытался успокоить старого воспитателя Патрик, но тот и слышать ничего не хотел.
- Как мальчишка! Один! В монастырь! А если бы вас там схватили?! А если бы там дежурили люди Густава?! Второй раз король промашки не сделает и уж точно вас закопает навсегда. О-о-о…
Он рухнул в кресло и схватился за голову.
- Выслушайте меня, мой лорд…
Лестин вскочил снова, забегал по комнате. Потом остановился напротив.
- У меня складывается ощущение, - тихо, но яростно проговорил он, - что ранение выбило из вас последние остатки благоразумия! Если они вообще когда-то были у вас! Я не для того рисковал сам и подставлял других под удар, мой принц, чтобы вы так по-глупому рушили все, что мы для вас делаем. Еще одна такая выходка – и я отказываюсь работать с вами. Я хочу служить королю, а не идиоту!
Патрик медленно поднялся. Взял лорда за руку, посмотрел ему в глаза.
- Лестин, - сказал ласково, - успокойтесь. И перестаньте ругаться. Посмотрите на меня.
Старый лорд поднял голову – и смолк. Глаза Патрика холодно и жестко блестели.
- Лестин… мой лорд Лестин. Никогда, ни при каких обстоятельствах я не смогу предать тех, кого люблю. Я буду защищать их так, как смогу. Если бы я не поехал в Руж, моя сестра ушла бы из мира, а может быть, и из жизни. Теперь ей ничего не грозит, по крайней мере, еще год. Но если бы я дрожал за свою шкуру и остался здесь, я бы предал ее. И перестал бы уважать себя. Сомневаюсь, - он улыбнулся Лестину, - что и вы хотели бы служить такому королю, правда?
* * *
Они прожили у Ретеля пять дней, и дни эти в памяти Патрика слились в один – длинный, наполненный людьми и разговорами, ожиданием и настороженностью, но все же счастливый. Им было хорошо; граф недаром слыл гостеприимным хозяином. Ежедневные прогулки верхом; длинные вечерние беседы на террасе, когда спадала дневная жара – Ретель был невероятно интересным собеседником, это Патрик помнил еще по столице и теперь с наслаждением слушал его рассказы о забавных случаях из длинной, богатой приключениями жизни дипломата, о поездках с королем. Слушая графа, Патрик порой отворачивался, безуспешно пытаясь сглотнуть стоящий в горле ком – отец вставал в этих рассказах, как живой. Он ловил на себе взгляды Ретеля и… не мог понять, что было в этих взглядах? Удовлетворение? Любопытство? Интерес? Сам он, как полагалось младшим, большей частью молчал и отвечал лишь, когда к нему впрямую обращались. Да и что мог он рассказать? О его жизни в столице Ретелю было известно не хуже него самого, а рассказывать о каторге… вряд ли это могло бы служить темой для беседы.
Лестин в разговорах один на один больше не возвращался к тому, за чем они приехали сюда, и о поездке Патрика в монастырь не упоминал. Вот уж он точно был счастлив здесь – Патрику порой казалось, что старый лорд десяток лет сбросил. Они с Ретелем вспоминали прошлое, спорили о чем-то, понятном и памятном им двоим, обменивались остротами и шутками и то и дело смеялись. Говорил ли Лестин о цели приезда сюда, оставаясь с графом наедине, Патрик не знал. Так или иначе все должно скоро разрешиться.
Последний день в Руже выдался зябким и ветреным. Весь май и июнь были необычайно жаркими, без единого дождика, и люди тревожились – сгорят хлеба, как пить дать сгорят; в церквях служили молебны о даровании дождя. Теперь, кажется, погода решила сжалиться над крестьянами – накануне вечером задул резкий холодный ветер, а с утра небо с утра затянуло тучами. К полудню заморосило - мелко и противно. «Кажется, это надолго», - задумчиво предрек за обедом Ретель, глядя в окно.
Этот день они собирались провести в фехтовальном зале - старики решили вспомнить молодость. Ретель, по его словам, фехтовал вполне недурно и тренировался регулярно, но последний месяц за оружие не брался - недосуг. Патрик же, все эти дни проводивший в зале по несколько часов, сегодня участвовать в затее отказался - на непогоду у него с утра разнылись и шрамы, и сломанная рука. Устроившись на маленькой скамеечке в углу зала, он с улыбкой и легкой завистью наблюдал за хозяином и Лестином. Все-таки хорошо, когда есть возможность регулярных занятий. Принц вздохнул. Ему, с его перспективами жизни в разъездах, тренировки светили только в доме кого-то из предполагаемых сторонников.
Ретель действительно фехтовал хорошо. Он не отяжелел с возрастом, движения его были точными и стремительными, ноги цепко переступали в позиции. Кончик клинка подрагивал в воздухе, порой выписывая замысловатые фигуры, чтобы отвлечь противника. Лестин явно уступал сопернику в быстроте и технике. Но был не менее хитер, и бой их шел с переменным успехом - счет пока был равным. Патрик поймал себя на том, что сжимает в ладони воображаемую рукоять. Вот бы с таким противником… впрочем, попробовать, что ли? Все равно ведь болит, так хоть удовольствие получу, а то когда еще придется... Он решительно натянул защитную куртку, взвесил поочередно на руке несколько шпаг. Пожалуй, вот эта подойдет...
Наконец на счете "пять-четыре" Лестин опустил клинок.
- Уф... - сказал он, сняв маску. Вытер мокрый лоб. - Ну и помотали вы меня, граф.
Ретель отдал оружие и маску подбежавшему слуге и стал неторопливо стягивать перчатки:
- Вам грех жаловаться, Лестин, вы и сами меня изрядно погоняли. Давно у меня не было такого искусного партнера.
- Ваше сиятельство, - Патрик торопливо встал, взял маску. - Не откажите?
- Думаете, усталый старик станет легкой добычей? - усмехнулся Ретель. - Давайте отдохнем немного, а затем я к вашим услугам, господин ван Эйрек.
Он повелительно махнул слугам, и те принялись расставлять на низком столике у стены вино, бокалы и закуски.
- Легкой добычей, ваше сиятельство, вы никак не станете, - покачал головой Патрик. - Дай Бог мне когда-нибудь уметь так же. Если кто такой добычей и станет сегодня, так это будете явно не вы.
Он стянул куртку и, дождавшись, когда усядутся хозяин и лорд Лестин, опустился рядом с Лестином.
Ретель отпустил слуг и сам разлил по тончайшим бокалам радужного версанского стекла терпкое темное вино.
- Это местное, между прочим. Пять лет назад был отменный урожай, мы заложили пятьдесят бочек, и вино не подвело. Попробуйте, какой тонкий вкус - ничуть не уступает южным. Ваше здоровье, господа.
Лести поднял бокал.
- Ваше здоровье, граф.
Патрик пригубил.
- Действительно, не уступает. Потрясающе… вот где нужно искать пополнение столичным погребам.
- Хотите предложить его лерренским виноторговцам? - улыбнулся Ретель. - Я бы, пожалуй, доверил вам представлять мои интересы в столице. Потом бы вы доросли до собственного торгового дома... - граф, забавляясь, стал загибать пальцы, - затем стали бы скупать виноградники... а потом основали собственную марку вина. Как вам такие перспективы, господин ван Эйрек?
- Упаси меня Боже от торговли, - Патрик с притворным ужасом замахал руками. - В роду ван Эйреков никогда не было ни одного мало-мальски заметного и процветающего торговца. Но... - он без улыбки взглянул на Ретеля, - я счел бы за честь работать с вами, ваше сиятельство, в сфере ваших прямых интересов.
- Мои прямые интересы сейчас, как вы уже могли убедиться, - это псарня, охота и лошади. И судьба детей, конечно же. Ах да, и тяжба с монастырем, хотя этот интерес, - граф поморщился, - приносит гораздо меньше удовольствия, чем вышеперечисленные.
- Все течет, все меняется, - заметил Патрик. - Псарня и охота – вещи замечательные, но ведь не навсегда же? Как говорил мой отец, от дел нужно отходить лишь тогда, когда не в силах встать на ноги. Да и судьба детей зачастую зависит от наших поступков. А тяжба... – он улыбнулся, - смею надеяться, она разрешится к вашей выгоде, ваше сиятельство.
- Ваши бы слова да Богу в уши. Впрочем, Он-то как раз покровительствует моим соперницам, кому же еще. Но мать-настоятельница и у нынешней власти в фаворе, а тягаться с королем Густавом...
- Густав не вечен, - Патрик по-прежнему пристально смотрел на графа. - И в
наших с вами силах... изменить то, что нам не по душе.
Ретель помолчал. В стекло билась, мотаясь под порывами ветра, ветка вяза; вино в бокале при сумрачном свете ненастного дня казалось почти черным.
Граф качнул в руке бокал и вздохнул:
- Да, пожалуй, вы правы, ваше высочество.
Патрик помедлил. Спросил негромко:
- Могу ли я считать это вашим ответом, граф?
- Конечно, ваше высочество.
- Благодарю.
Подчеркнуто спокойно Патрик сделал еще глоток, аккуратно промокнул губы салфеткой. И заулыбался вдруг - так по-детски счастливо и открыто, что, не выдержав, улыбнулся и Лестин. Впрочем, тут же погасил улыбку и, отставив бокал, потянулся за яблоком. Подбросил его в руке, глянул на Ретеля.
- Могу ли я просить вас еще об одном одолжении, граф? Вы обещали мне урок фехтования...
* * *
Прошлого не вернешь, и если у тебя сын – надо жить. Это все понятно, и спорить с этим Вета не собиралась. Но… неужели вот это и будет – вся жизнь?
Мир ограничивался улицей, на которой стояло семь домов. Все, что за поворотом дороги, было уже чужим, «не нашим». Поход к колодцу – событие, там можно встретить соседок и поболтать. Город, большой и шумный Леррен – едва ли не заграница. Где-то далеко-далеко, в большом мире шумели бури, гибли люди, скакали всадники, полыхала жизнь – большая и яркая, такая не похожая на крошечный мирок, стиснутый строгими границами. У соседа отелилась корова; взошел или не взошел горох; ох, дождя бы надо; муж вчера пришел домой трезвым – вот подлинно волнующее, вот сердцевина. Конечно, говорили и о «знакомых знакомых», и о короле, и во войне – но все это было… ну, как о луне в небе: далеко и нас не касается. Порой Вете казалось, что она задыхается в этой ограниченности. Они были по-своему мудры, эти люди, порой добры и участливы, но все же – как никогда остро понимала Вета, что разделяет их стена. Ее считали блаженной и жалели: за странный, порой уходящий в себя взгляд, за нездешние песни, которые она пела сыну, за слишком правильную речь… Вот она, разница между дворянами и простонародьем.
Господи, и ее сыну расти – здесь?!
Иногда снились сны. Несмотря на усталость, на то, что редко удавалось поспать всю ночь без перерывов – снились. В основном, прошлое, уже почти нереальное – дворец, балы, ее высочество Изабель, мама, дом… Пахло яблоками и корицей, мамиными духами, слышался шелест юбок и смех отца. Все это было таким реальным, что Вета не хотела просыпаться… только требовательный плач малыша вырывал ее из сладкого сна. А наяву все было одинаковым и оттого предказуемым: утро, за водой к колодцу, воркотня Катарины, соседки…
Все, кроме сына.
Он один держал ее в жизни. Каждый день – что-то новое, новый лепесток на этом крошечном цветке. Другая, не такая, как вчера улыбка, новый слог или звук, новые движения, жесты… уже в полгода Ян уверенно сидел, а пополз в семь с половиной месяцев. Никогда и никого Вета не любила так сильно и безоглядно. Думала, что так любит Патрика. Нет… оказывается, можно любить еще больше и сильнее. И – оказывается, можно так же сильно за него бояться. И это при том, что ни разу пока ничем серьезным малыш не болел и, если не считать режущихся зубов, рос вполне спокойным и веселым, а по ночам просыпался всего пару раз…
Конечно, ей давали советы: и бабка Катарина, и соседки. Но странное дело – если бабку она слушалась подчас даже с удовольствием, и воркотня ее не вызывала протеста, то любые замечания соседок Вета воспринимала в штыки. Иногда едва сдерживалась, чтобы не ответить дерзостью. И понимала вроде бы, что с добром, что хотят как лучше – а вот поди ж ты… Вечернюю болтовню и сплетни она пропускала мимо ушей, но – да не лезьте же вы к ней, она сама знает, что лучше для ее ребенка! С грустью сравнивала Вета этих простых, бесхитростных женщин с подругами матери или просто знакомыми дамами ее круга. Ни одна из этих дам, конечно, не стала бы тормошить и тискать малыша, щипать его за щечки, рассказывать о том, что «у меня, когда кормила, так грудь трескалась, так болела – аж молоко с кровью шло, а я морковку привязывала, ты обязательно так сделай». Такт и деликатность, за редким исключением, - достояние знати. Дура, ругала себя Вета, у тебя уже был случай убедиться, что это не так, вспомни Магду, вспомни Юхана и бабку Хаю… и все равно: не могла она примириться теснотой и убогостью этого маленького тихого мира.
Как не хватало ей книг, разговоров, какие бывали прежде у Изабель, всей прежней яркости и наполненности жизни, о которой она, казалось, давно забыла, да вот поди ж ты – тянет обратно, оказывается. Ей даже наяву порой мерещились балы… она кружилась, улыбаясь, в вальсе в паре с кем-то знакомым, только лица не разглядеть, говорила что-то, а музыка звала, манила так волнующе и прекрасно. Плач Яна вырывал из чудесной сказки, но переодевая или укачивая малыша, Вета все еще слышала сладкую эту музыку. И Патрик – она знала – тоже был где-то рядом…
Господи, неужели никогда, никогда больше не будет этого?
Маленький живой росток единственный привязывал ее к жизни…
* * *
Лейб-гвардейский Императорский полк был в Леране самым привилегированным, элита из элит, лучшие из лучших, и служили в нем сыновья самых богатых и знатных дворянских родов страны. Полковник Эжен де Лерон к сказочно богатым себя не причислял, но род его был древним, восходящим еще к Смутным временам. Пять сотен лет де Лероны верой и правдой служили королю и Отечеству на военном поприще. Поэтому назначение молодого Эжена – тогда еще лейтенанта - в Императорский полк ни у кого не вызвало изумления. Сам де Лерон службой своей гордился негромко, но твердо. Когда был совсем молодым, гордился командирами, когда получал каждый следующий чин, славил короля и собственную шпагу, приносящую ему удачу. Гордился… до недавнего времени. Чем будет гордиться его сын, когда – если! – выберет стезю военного?