Иногда охватывало отчаяние. Опускались руки, разъедала душу ржавчина сомнения, бессилие протягивало когтистые лапы. Когда «все равно», когда «а зачем нам это надо, от добра добра не ищут, менять власть – занятие слишком рискованное» или того хуже – «это самозванец». Последним, если они, напуганные или купленные, не хотели ничего слушать, Патрик и не пытался доказывать… и как же много их было! Иногда, чаще всего по ночам, думалось в глухой тоске, что зря он затеял это. Зачем рисковать, зачем подставлять верных тебе людей, если можно отказаться от всего этого. Уехать к господину ван Эйреку, стать его племянником, жить в поместье, жениться на Луизе – все равно Вета потеряна для него навсегда. Проводить вечера в библиотеке, дни – в хлопотах или разъездах по соседям, детей нарожать. Зачем, для чего он ввязался в эту бессмысленную авантюру? Все равно уже никому и ничего он не сможет доказать.
А утром приходило письмо от Лестина, или очередное краткое «я верю его высочеству» - и возвращались силы, и жизнь снова обретала смысл.
* * *
Ночью Вете приснился сон. Она танцевала на придворном балу; бал был многолюдным и пышным, но странно молчаливым – все, с кем встречалась она глазами, умолкали и кланялись ей, и ни одного слова не слышала она ни от кого, точно отделенная от всех прозрачной стеной. Но музыка звучала, музыка звала и манила, и Вета снова стояла у стены, то раскрывая, то складывая от нетерпения веер, пока к ней не подошел высокий светловолосый юноша в светлом костюме, так похожий на Патрика в день помолвки… только странно чужими казались темные глаза на знакомом до последней черточки лице. Он поклонился ей, приглашая в круг, и только когда ладонь Веты легла в его ладонь, она вдруг поняла: это ее сын. Это Ян, ему семнадцать, и это бал в честь его рождения.
И они закружились среди множества пар, и странное сладкое чувство стиснуло ее сердце. Все было хорошо, она прожила необыкновенно счастливую жизнь, и если б сказали ей сейчас, что нужно умереть, она согласилась бы. А потом, когда смолкла музыка и пары рассыпались, Вета увидела Патрика – он шел к ней из глубины зала, улыбался и протягивал руки. Живой и настоящий, только старше, морщины наметились у глаз, а волосы стали совсем седыми. Они прожили вместе много лет и были счастливы. И она стиснула в одной руке пальцы сына, а другой взяла за руку мужа и засмеялась.
И проснулась от собственного смеха, ощутив, что щеки ее мокры, и мокра подушка, а горло сдавило так, что нечем дышать…
Уже светало – в конце мая ночи вовсе короткие, но бабка Катарина тихо дышала на лавке напротив – значит, еще совсем рано. Закряхтел, заворочался в колыбели малыш; Вета встала, тронула рубашечку – сухой. Но, похоже, скоро проснется и потребует есть. Бабка Катарина советовала уже отнимать Яна от груди – неделю назад ему исполнился годик, а молока у Веты стало меньше. Полтора месяца назад он пошел ножками и теперь уже вполне уверенно ходил, а порой и бегал, но часто по старой памяти опускался на четвереньки. Обстоятельный, деловитый, молчаливый, он напоминал Вете отца, графа Радича. И ведь всегда своего добьется, и не криком, не слезами, будет молча делать по-своему, даже если прикрикнешь.
Ян… Янек… Вета горько усмехнулась. Янек… Так называли того, большого, Яна только Патрик и граф Дейк, отец, никому другому виконт не разрешал таких вольностей. Что сказал бы он, услышав, как смеется и лепечет «мама» мальчик, названный его именем? Обрадовался бы? Упрекнул бы? Бог весть…
Катарина зашевелилась и сонно проговорила:
- Чего не спишь?
- Янек закряхтел, - шепотом, чтобы не разбудить сына, ответила Вета.
- Ну, и закряхтел, что с того? Небось золотая слеза не выкатится. Ложись, спи, пока можно. Скоро вставать уже…
- Ложусь, бабушка, - послушно ответила Вета и, наклонившись, поцеловала малыша в мягкую щечку.
День этот выдался жарким даже для конца мая. Вета то и дело обмывала сына прохладной водой, умывалась сама – к полудню горячие лучи прокалили маленький домик, прошили насквозь, хотя бабка завесила все окна. Ян капризничал и отказывался от еды, но пил чуть ли не по две кружки зараз, и к обеду ведро для воды оказалось пустым. Вета вздохнула. Опять тащиться по солнцепеку к колодцу… и вечером тоже… в такую жару хоть без перерыва пей – не поможет. Тогда, в дороге, было так же душно, мучила жажда… и Патрик отдавал ей свою воду… Малыш попытался залезть на лавку, сорвался, упал, но не заплакал. Посидел задумчиво посреди комнаты, встал и деловито полез снова. Мать улыбнулась. Упрямый. В отца?
У колодца было пусто – все попрятались, ставни везде закрыты от зноя, даже собаки лежат в тенечке, высунув языки, даже куры не роются в пыли посреди улицы. Вета умылась ледяной водой, сняла чепец и намочила голову – стало легче. Уф… Неужели летом будет еще жарче?
- Давай, что ли, помогу, - сильная рука отняла у нее коромысло.
Вздрогнув, девушка обернулась – и улыбнулась с облегчением. Пьер, сосед… Тоже, что ли, за водой пришел? Но нет, ни коромысла, ни ведер – неужели за ней шел от самого дома?
- Гляжу, - мужик словно услышал ее мысли, - идешь с коромыслом, дай, думаю, помогу. Ты ж сломаешься, если на тебя полные ведра повесить.
- Так уж и сломаюсь, - усмехнулась девушка, отдавая ему ведра. – Спасибо.
Она была рада помощи и не скрывала этого. Ходить по воду – самая нелюбимая из всей домашней заботы, но кому, кроме нее? Бабка все чаще жалуется на боль в ногах и пояснице, а без воды как? И не по разу в день ходить приходится. Вета умела теперь печь хлеб, могла выполоскать зимой в проруби целый таз белья, но тяжелые эти ведра отмотали ей все руки.
Теперь соседский сын уже не называл ее приблудой и не боялся, что отберет нежданная постоялица у бабки ее дом, а саму выставит на улицу. Они подружились; Пьер ей нравился незлобивым своим характером и добродушием, а может, жалела его Вета за неудалую судьбу. Овдовев два года назад, он остался с маленьким сыном, но до сих пор не женился, хотя соседки не раз пытались сосватать ему какую-никакую вдовушку, и из бедноты, и из зажиточных. Пьера нельзя было назвать даже середняком, но не оттого, что не умел или не любил мужик работать – нет, любое дело кипело в его огромных, поросших русым волосом ручищах. Просто бывают люди, которых не любят деньги; начни торговать такой – вмиг прогорит, и с кубышкой у него что-нито да приключится, или воры нагрянут, или неурожай; на жизнь вроде хватает, а вот чтоб отложить на черный день – такого сроду не будет. Пьер, еще пока жива была жена, поправил дедов дом – так, что душа радовалась глядеть, узоры деревянные на перилах крылечка вывел. На ярмарках расходились влет плетеные корзинки и узорчатые прялки его работы. И мальчонка у него бегал не в драной рубашонке, и кусок хлеба всегда был, пусть часто и без лука. Когда умерла жена – зимой полоскала белье и соскользнула в реку, хоть и вытащили ее, да застудилась и к весне свечкой стаяла – мужик больше месяца пил. Уж и мать умоляла остановиться, и сынок на колени вползал, звал отца, и бабка Катарина вразумляла – без толку, лишь головой лохматой мотал и мычал что-то невнятное. А потом в одночасье завязал, только лицом почернел, словно после пожара, да так та чернота и осталась. Но почему-то Вете казалось, что когда Пьер смотрит на ее Яна, чернота эта будто сереет, разбавленная светом, и в глазах его, угрюмых, темных, мелькают лучики солнца. Последнее время Пьер заглядывал к ним по нескольку раз на дню, перешучивался с ней и с бабкой, однажды принес Яну деревянного маленького коняшку, сделанного искусно и ловко; Вета только вздыхала, глядя, как тянется к неразговорчивому соседу ее сын.
Они неторопливо шли по улице, стараясь держаться в тени деревьев.
- Жара нынче, - вздохнул Пьер. – Опять, что ли, хлеба погорят… второе лето подряд…
- Подожди еще, - возразила Вета, - может, будет дождь. Солнце-то какое… как в пустыне.
- Солнце… - повторил сосед. – На тебя то солнце смотрит, оттого и печет, радуется.
- Что-что? – изумилась, не поняв, Вета. – А я-то здесь при чем?
Пьер остановился. Опустил на землю ведра, встряхнул руками – большой, неловкий.
- Я… ты выходи за меня, - сказал он - и опустил голову.
- Что?! – Вета отступила на шаг.
Пьер откашлялся.
- Полюбилась ты мне, девка… с самой уж осени. Выходи за меня!
Вета уронила руки. Перехватило дыхание.
- Пылинке сесть не дам, - говорил Пьер, - беречь тебя буду. Малец у меня по ночам мать зовет… станешь ему матерью. А уж я твоего Яна, точно родного, приму. Негоже оно – вдоветь тебе, ты молода еще, собой красива, и сын у тебя, парню отец нужен. Или, может, скажешь, стар я для тебя слишком? Что молчишь-то?
Она стояла и смотрела на него. Палило солнце. Мир замер, выцвело все, даже птицы смолкли.
Пьер взъерошил русую бороду.
- Оно, конечно, ты мужа помнишь. Да ведь мертвым не больно, а я… мне без тебя не жить. Я бы уж так любил тебя!
Он взглянул ей в глаза:
- Станешь моей? Пойдешь за меня?
Не отводя глаз, Вета покачала головой.
- Что так-то? – Пьер глубоко, тяжело вздохнул. – Негож?
- Нет, - сказала она сдавленно, едва сдерживая слезы. – Нет, нет, нет!!
И пошла, побежала вдоль улицы, позабыв и про полные ведра, и про брошенное в пыли коромысло.
- Что ты? – спросила Катарина, когда Вета вбежала в дом и, схватив на руки сына, возившегося на полу с игрушками, прижала его к груди. – Обидел кто?
Вета покачала головой, спрятала лицо в растрепанных светлых волосах малыша, сдерживалась изо всех сил, но слезы все бежали и бежали по щекам. Мальчик нетерпеливо рвался на пол, к брошенным игрушкам.
- Что случилось? – уже обеспокоенная, Катарина оставила тесто, вытерла перепачканные мукой руки, подошла. Отняла Яна, спустила на пол. – Что плачешь-то?
Вета села на лавку, вцепилась зубами в кулак, пытаясь унять рыдания.
- Видела я, - сказала бабка, - Пьер за тобой пошел. Обидел, что ли, он тебя?
Девушка давилась слезами.
- Нет… он… замуж позвал…
- Оттого и плачешь?
- Да…
Бабка вернулась к тесту.
- Я-то думала, беда какая. Ну, позвал и позвал, чуяла я, что к тому дело идет. А чего ревешь? Что ты ему – отказала?
- Да, - всхлипнула Вета.
Катарина деловито вымешивала хлеб.
- Оно, может, и правильно, - сказала она чуть погодя. – Чего тебе с ним… Он мужик, конечно, добрый, работу любит и все такое. И пристроена бы ты была, не век же по чужим углам мотаться, а что сын – так не нагулянный, Пьер мужик умный, тебе в укор бы его не поставил. Но ведь мужик. Не пара тебе, благородной.
Вету обдало холодом. Слезы высохли враз, она вытерла лицо… спросила после паузы:
- Почему – не пара?
- А что же, - фыркнула бабка, - скажешь тебе, дворянке, в радость за простого идти? Пойдешь?
Молча, огромными, остановившимися глазами смотрела Вета на Катарину. В маленькой кухне на мгновение повисла тишина, только Ян бормотал что-то на своем птичьем языке.
- Ну, что смотришь-то? Или думаешь, не знаю я ничего? Я ведь сразу поняла, что ты не та, за кого себя выдаешь.
Вета сглотнула.
- Но, бабушка… как? С чего вы взяли? Я же…
Старуха пристально посмотрела на нее, потом засмеялась скрипуче и жестко, отложила скалку.
- Ну, милая моя, я была бы круглой дурой, если б простушку от знатной дамы не отличила. Давно уж нам с тобой поговорить надо было, да все тянула я, боялась – молоко у тебя пропадет, если переживать станешь, нежная ты. На тебе ж все написано было, да крупно, читай – не хочу. И говоришь ты не по-нашему, и кланяться не умеешь, а что руки в мозолях, так мозоли – дело наживное. Да по всему видать, что ты из знати. И во сне ты как-то говорила не по-нашему, на чужом языке; разве будет кухарка или там крестьянка язык чужой страны знать? И речь у тебя господская, правильная. И про мужа ты рассказывала… сразу я поняла, что не мастеровой он, видано ли дело – шпаги там да книжки. Только, похоже, в беду ты попала, а в какую – сказать не хочешь, да и не мое это дело. Я уж говорила, мне хватает того, что ты не воровка и не убийца. А мыслю я, что муж твой или отец оказались неугодны нынешнему королю. Права ведь я?
Вета опустила голову и не ответила.
- Ну вот, - удовлетворенно продолжала бабка, отряхнув руки. – Одного только не пойму, неужели тебе идти было некуда? Неужели нет никого, ни родни, ни друзей, что ты беременная на улице оказалась?
- Есть, - едва слышно проговорила Вета, - но нельзя было. Подставлять их страшно.
- Это верно. Беда – тяжкая и грязная ноша для друзей, все испачкаться боятся. Видно, муж твой пострадал, а родня испугалась, так?
- Да…
- Ну, вот. Так зачем мне тебя расспрашивать было, если все видно, как на ладони? Да и не в себе ты была, девка, боялась я… все думала, руки на себя наложишь. Хорошо, дите тебя спасло, к жизни вернуло.
Яну надоели игрушки, он швырнул тряпичный мячик, сшитый ему Ветой, за порог и подошел к матери. Вета снова подняла сына на руки. Мальчик молча, уверенно полез к ней за пазуху, нашаривая грудь. Вета машинально расстегнула ворот, Ян так же молча и деловито устроился поудобнее и удовлетворенно зачмокал.
Поглаживая ребенка, Вета беспомощно взглянула на бабку:
- Бабушка… Но отчего же вы не выдали меня тогда? Зачем к себе пустили?
- А какой мне прок тебя выдавать? - засмеялась Катарина.
- Вам бы за меня денег дали.
- А на что мне эти деньги? У меня хозяйство есть, да муж скопил, мне хватает. А ради десятка монет грех на душу брать… нет, милая, я уже старая, мне о душе думать надобно. Ну, выдала б я тебя – а потом на том свете приду я к Господу, и спросит Он меня: что же ты, Катарина, две живых души на смерть отправила? Никак, Иудой стать захотела? Не-ет, милая, я уж лучше так… обойдусь.
«Не десятком монет там пахло бы, бабушка», - подумала Вета, но вслух сказала:
- Спасибо.
- Не мне спасибо говори – мальцу своему. Его пожалела, не тебя. Сначала. А потом… а теперь и привыкла я к тебе вроде, привязалась. А вот теперь спросить хочу: что ты дальше-то делать думаешь? Неужели так и проживешь всю жизнь в работницах?
- А что мне остается? – горько усмехнулась Вета.
- Ну, если никто не хватился тебя за два-то года, может, и дальше не хватятся? Может, вернешься к родне да заживешь, и сына вырастишь, как пристало. А то ведь ты – дворянка, да он-то при такой жизни неученым останется.
Вета отвернулась, посмотрела в окно – на запыленный дворик, на кривую березу у крыльца.
- Не знаю, бабушка. Боюсь я, - призналась она. – Некуда мне идти – мать умерла, а отец… - она запнулась, - отец сам меня выдал… то есть не меня, а… словом, к нему нельзя. Он и не знает, что я жива.
- Вон оно как, - изумленно протянула Катарина. Подошла, села рядом. – Да разве может так быть, что отец родную дочку врагам отдаст?
- Может, бабушка. Близкой родни в столице у меня нет, а…
- Да что ты привязалась так к столице-то этой? – перебила ее бабка. – Тебе бы в глуши спокойнее было. Есть, поди-ка, у тебя дядья да тетки, что далеко живут? Доберешься до них, пусть не теперь, осенью но все-таки там тебе проще будет. Что ж ты тут полы метешь, если рождена в бархате ходить…
- До осени еще дожить надо, - вздохнула Вета.
- И это верно, - неожиданно согласилась старуха. Вздохнула, потрепала ее по плечу. – При нынешней власти и на завтра загадывать нельзя, а у тебя еще и ребенок. Ладно, девка, погоди пока. Живи у меня, тут тихо. Если уж за столько времени тебя никто не распознал, то, глядишь, и дальше обойдется. А как пройдет гроза, вернешься к своим.
Вета перевела взгляд на сына, погладила мягкую щечку.
- Если, - проговорила едва слышно. – Если.
Часть третья
Поединок
- …Итак, господа, нам осталось совсем немного. Теперь нужно назначить день выступления.
Стоял апрель 1601 года, и в воздухе кружились, неслышно опадая, лепестки цветущих яблонь. В раскрытое окно библиотеки поместья господина Августа Анри ван Эйрека тянуло сладким ароматом, который кружил голову; солнечные зайчики, метавшиеся меж ветвей, весело прыгали по стенам. Патрик, щурясь от яркого солнца, обводил глазами сидящих рядом на широком диване графа Ретеля и полковника де Лерона; удобно устроился в глубоком кресле в углу лорд Лестин.