Была байка про Фотия Морозова[31]. Воевал в составе 6 ИАП и 31 ГИАП /273 ИАП/. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 857 боевых вылетов[32], который якобы вызвал немецких летчиков на дуэль; такая же сказка — про Решетова, который якобы сбил своего ведомого. Я летал с Решетовым не только когда стал командиром полка, но и до этого — в 1942 году в Купянске. В первый раз увидел Решетова в другом полку, в 273-м (я-то был в 296-м). Решетов и воевал хорошо, и вводил молодежь хорошо; у него таких моментов не было. Это все неправда.
Фотий Морозов очень сильный был разведчик. Единственное, после ранения, его чуть в пехоту не отправили, он потом сбежал оттуда, нашел наш полк в Солодовке. Помню, Решетов все уговаривал меня выпустить его. Я говорю: «Он же навыки потерял. Ты его провези на чем-нибудь». Решетов — тот вообще был ас, но — шалун насчет девчат, и выпить любил. Ему — сколько ни лей — все мало.
— Вы знали про группу «Удет»?
— Да слышал, что такая группа есть. Знали, что там очень сильные летчики. Потом мне пришлось увидеть, не пленного, а сбитого — немецкий ас, у них были обычно парашюты с разноцветными куполами, чтобы их быстрее находили, и связные самолеты выручали. Он упал на левом берегу Волги, его обнаружили. Мы подъехали туда на «полуторке». Лежит мертвый. Мы в воздухе их не расстреливали, и они нас в воздухе не расстреливали, хотя никакой «джентльменской» договоренности не было, неосознанное что-то… Они летали не в шлемофонах, а в сеточках — удобно, и голова не потеет. Под правой рукой был мешочек с сульфидином, мы его применяли в основном для лечения триппера. Была у него и книжечка, типа расчетной: «Такого-то числа сбит Ил-2, получено — столько-то марок…» 30 наименований у него было, у меня — девять. У Аметхана Султана — не больше. В Донбассе, по-моему, начали рисовать звездочки, и еще что-то рисовали, не помню… У немцев заимствовали — они любили рисовать гадюк, крокодилов… У меня вместо звездочек дарственная надпись была. Такую надпись никто ж не увидит, читать не будет.
Немецких асов мы знали очень бегло, особых данных у нас не было. Знали Рейтгофена, Мельдерса, Хартмана… О ком-то еще слышали. Они знали о нас гораздо больше. У них были и прослушивающие рации, и переводчики. По сути дела, они могли снимать фонограмму боя. У нас это было поставлено хуже. Ко мне два специалиста с оборудованием прибыли чуть не в конце войны. Тогда я получил возможность прослушать разговор между немецкими летчиками во время боя, чтобы составить свое мнение. Под Сталинградом я получил передатчик и приемник. У ведомых был только приемник. Когда к Ростову подошли, стали переоборудовать все самолеты, и новые мы получали полностью укомплектованные. Бытовало мнение, что тяжелая аппаратура ухудшает летные характеристики, но летчики спокойно воспринимали установку рации.
К концу 1942 года уровень немецких асов стал падать — мы выбили цвет немецких летчиков, и новое пополнение такими качествами уже не обладало. Под Сталинградом, примерно в сентябре 1942-го, немцы стали атаковать тройками. Это было необычно: один бьет, второй добивает, третий, если у первых двух получилось плохо, — тоже вступает в бой. Одна тройка, вторая, в чем дело? Когда нам удавалось разбивать эти тройки, по характеру пилотирования чувствовалось — неопытные. Оказалось, они так вводили молодых летчиков.
— Как вы относились к тарану?
— Не то, что скептически — я считал, что нам оружие надо осваивать как следует; я был против того, как рассказывают об этом таране. Были ловкачи, которые себя этим афишировали, рассказывали: подходишь к противнику и вот винтом начинаешь рубить!.. Чепуха! Глупость! Я одного истребителя пристыдил: «Как тебе не стыдно языком болтать! Попробуй, подойти к самолету, такому, как „Хейнкель-111“ — он тебя потоком закрутит и на плоскость бросит. Ты идешь на столкновение, а не на таран». Помню, под Купинском я «хейнкель» атаковал. Стрелка убил. Подошел вплотную и не могу сбить — не горит! Не горит — и все! А у меня боеприпасы кончились. Стал отходить и попал в струю — так меня та-ак крутануло!.. Будь здоров! Сам по себе таран выполняется очень сложно, это как удача, редкость. Я летчикам говорил: «Я учу вас стрелять, использовать оружие. Вы, тараня и убивая немецкого летчика, можете и себя убить, и самолет теряете». Я не исключал случаев тарана; иногда и не могло быть другого выхода, допускаю. Но настраиваться на это было нельзя.
— Хотелось бы услышать ваше мнение о Льве Шестакове.
— Это был замечательный летчик! Я прибыл с 296-го как зам. командира полка. Лев Львович[33] ходил с палочкой после ранения. Он на меня смотрит: «А ты летать-то будешь?» — «Да», — говорю. Мы были с ним одного возраста и сдружились. Лев Львович Шестаков вместе с Мишей Барановым[34] — новаторы эшелонирования и многого из того, что уже после себе приписал Покрышкин. От Льва Львовича Шестакова я узнал, как строить группы, как самолеты ставить. Куда Серебрякова ставить, а куда — Новожилова. Шестаков и Баранов задавали тон тактики. Баранов у нас был штурманом, спокойный, уравновешенный парень. Я его очень уважал. А Шестаков был горячим, темпераментным. Например, стоим с ним — кто-нибудь садится, ну, с небольшим «промазом» — он флажки ломает… Я говорю: «Да брось ты беситься!» — «Нет! Раз в группу особую попал, значит, садиться должен отлично!» Это было правильно, но чересчур. Учил: «Не бейте за полкилометра, а подходите вплотную и лупите». Этим он внушал смелость: у него все сбитые — с коротких дистанций. Я очень его уважал, и до сих пор уважаю, и считаю, что он заслуживает значительно большего внимания. Его Новиков сделал командиром маршальского полка, но вскоре Шестаков погиб под Проскуровом, на Украине. Он вел ведомого, показывал ему: «Вот, смотри, как надо бить». Подошел ближе, не на 70 метров, а еще ближе, тот взорвался и накрыл его. Изумительный был летчик!
— Какого числа был налет на Илларионовский?
— В конце июля 1942 года примерно, когда наши войска стали скапливаться у Калача. Эта переправа чрезвычайно была важна. Миша Баранов там сбил четыре самолета, мы с Мартыновым сбили. Нас подсадили к самой переправе, без прикрытия: ни истребительного, ни зенитного — ничего. В один прекрасный день пришла группа с Тацинской — просто издевались: безнаказанно штурмовали, сжигали наши самолеты, бросали мины-лягушки. Тогда мы понесли очень много потерь. Тех, что остались целыми, перебросили на Воропоново. До 1943 года зениток на аэродромах не было. Не хватало зениток, а без них — приходишь с задания, так на посадке тебя и бьют; прикрывать все время аэродром не было сил.
— Перевооружение с Як-1 на Як-7.
— Як-7 — немного тяжелее, поскольку вместо ШКАСов БСы стояли. Главным у нас были реактивные снаряды — хорошая штука. Прицельных устройств не было. Пускали навскидку. Я Седова потом спрашиваю: «Как тебе удалось развалить Ю-88?» — «Я, говорит, не знаю — так, поближе подошел и пустил». Взрыватели были и ударные, и дистанционные.
— Информации о налете 23 августа не было?
— Мы сидели на школьном аэродроме. Кошмар какой-то был. Сталинград горел после этого несколько дней. Бензин, нефть горит. Как из этой бодяги выбраться удалось? Не знаю! Просто повезло, не должен человек в такой обстановке жить.
Источники:
1) ЦАМОРФ, ф. 31 ГИАП, оп. 243347, д. 1«Сведения и отчетность о боевой работе полка»;
2) ЦАМОРФ, ф. 73 ГИАП, оп. 143494, д. 1 «Журнал боевых действий полка»;
3) ЦАМОРФ, ф. 1 ГИДД, оп. 1, д. 3 «Оперативные сводки штаба дивизии»;
4) ЦАМОРФ, ф. 6 ГИДД, оп. 1, д. 69 «Материалы на сбитые самолеты противника летным составом дивизии».
Синайский Виктор Михайлович
Родился я в Воронеже, в семье врача. В 1938 году окончил школу и поехал в Москву поступать в МВТУ им. Баумана. Поступил и проучился в нем до осени 1939-го, пока не был издан новый закон об отсрочке, по которому студентов призвали в армию.
Вместе со мной было призвано много московских студентов — главным образом из технических вузов. Видимо, поэтому нас направили в город Запорожье, на станцию Мокрое, в школу младших авиационных специалистов.
Началась война с Финляндией. Нас ускоренно готовили стрелками-радистами на бомбардировщик ДБ-ЗФ. Мы занимались по 10 часов в сутки. Основное внимание обращалось на умение работать на коротковолновом передатчике по азбуке Морзе, а также стрельбе из пулемета ШКАС.
Нужно сказать, что, придя в школу младших авиационных специалистов, мы, естественно, после нормальной гражданской жизни с трудом привыкали к военным порядкам. Однако помогало то, что не было градации между офицерами и солдатами. Все мы были — красноармейцы. Были только командиры и рядовые. Когда однажды на улице к нам обратилась какая-то женщина с просьбой что-то ей показать и назвала нас солдатами, один из наших товарищей сказал: «Мамаша, мы не солдаты, мы — красноармейцы. Солдат и офицеров наши отцы и деды били в Гражданскую войну». Взаимоотношения между командирами и рядовыми, я бы сказал, были почти дружеские. В гарнизоне был Дом Красной Армии, переступив порог которого ты становился равноправным членом коллектива. Там были спортивные залы, кинотеатр, ресторан, танцевальные залы. И, придя в Дом Красной Армии, мы, рядовые, могли танцевать с женами командиров, вместе закусывать в буфете. Такой же порядок был и в санчасти. Если кто-то заболевал и попадал туда, врач прежде всего говорил: «Забудьте, что вы командиры или рядовые, здесь вы все — больные военнослужащие. Для меня вы все равны».
Учеба в школе проходила напряженно, но нам очень активно помогали «старики», которые заботились о нас, называли нас желторотиками и всячески обучали военной премудрости. Например, когда мы приехали в гарнизон и попали впервые в наряд, надо было мыть пол в казарме. В спальне было 120 коек. Это была не комната, а громадный зал. Мы, естественно, взяли ведра, тряпки — нас было 12 человек — разлили по полу воду и стали тряпками что-то там делать. Пришли «старики», засмеялись: «Эх, вы, желторотики, так вы будете до вечера мыть». Позвали нескольких человек — пришло четверо или пятеро. Взяли швабры, встали в ряд и погнали воду. И треть зала вымыли за 10 — 15 минут. «Вот как надо!» — сказали «старики».
Помогали они нам и при обучении стрельбе. Стреляли мы кое-как. Вначале было очень сложно, потому что пулемет при стрельбе вело. И устранять задержки было трудно. Пулемет ШКАС был скорострельный, но у него было 48 типов задержек. Часть из них устранимых, часть неустранимых. И вот однажды, когда мы в оружейной палате разбирали и собирали пулеметы и учились устранять задержки, пришел старшина, отвоевавший в Финляндии и списанный по ранению. Зашел посмотреть, как мы учимся. С усмешкой посмотрел, как мы возимся с пулеметами, и сказал: «Ну, куда вам. Так, как вы работаете, с одного захода вас собьет истребитель. Почему? Вы же с задержкой возитесь сколько!» — «Как надо?» — «Надо мгновенно задержку устранить. Иначе вы безоружны». — «Ну покажи нам, как надо». — «Делайте задержку, дайте пулемет и завяжите глаза». Раз-два и задержка была устранена. Вот так нас учили «старики».
Нам, мне в том числе, повезло — война в Финляндии шла к концу. Где-то в конце февраля всю группу курсантов разделили на две части. Часть оставили стрелками-радистами, а часть, в том числе и меня, перевели в технический состав. Изучали мы двигатели М-25, М-11. Я всегда интересовался техникой. Был хорошо знаком с авиационной техникой, занимался авиамоделизмом, хорошо знал двигатели, поэтому учиться мне было легко, и окончил я школу с отличием по всем предметам. А учились мы всего пару месяцев. Честно, если признаться, все, чему я там научился, то только плести троса. Двигатель я знал не хуже, чем преподаватель, а уж теорию полета! Преподаватель на первом занятии сказал: «Крыло, которое будучи летающее…» Ну, мы все поняли, какое оно «крыло», и никаких претензий не предъявляли. Мы все были бывшими студентами высших технических вузов, нам не надо было это преподавание, мы уже были подготовлены.
12 апреля 1940 года начал формироваться 131-й истребительный полк. И нас после выпуска отправили туда мотористами. Я не знаю, по какому принципу меня выбрал комиссар эскадрильи Моисей Степанович Токарев. Я не был единственным евреем в выпуске — было много и неевреев, но он выбрал меня, и почему — я не знаю. Потом я много над этим думал и нашел ответ, когда вспомнил, как он подходил к решению национального вопроса. «Я знаю две национальности, — говорил Токарев. — Люди порядочные и люди непорядочные. Других национальностей на свете нет». Вот такой он был человек.
Я попал в полк, когда туда доставили с завода и выгружали из эшелона новенькие И-16. Чеканя шаг, я подошел к командиру, который там командовал, представился, сказал, что мне нужен комиссар Токарев. Старший техник лейтенант сказал: «Я инженер эскадрильи. А Токарев вон в ватнике, такой большой, самолет тянет. Иди к нему». Я пошел. Комиссар эскадрильи, старший политрук… у нас начальник школы был старший политрук, какой-нибудь комвзвода был уже большой начальник, и при виде его трепетали, а тут комиссар эскадрильи. Токарев с интересом смотрел, как я чеканил шаг. Я подошел, представился. Он подал мне руку, поздоровался. Я был удивлен. Сам комиссар эскадрильи здоровается со мной за руку. «Я знаю, что ты Синайский. Я же тебя сам выбрал. Видишь, крупный блондин — это мой механик Гармаш. Иди к нему, он тебе скажет, что делать». И крикнул: «Гармашидзе, вот к тебе идет помощник».
Я пошел к механику. Крепкий, широкоплечий блондин, наверное, лет сорока, с внушительной внешностью, посмотрел на меня и сказал: «Что вы в шинели будете тут делать. Сейчас мы уже заканчиваем, отправляйтесь получать рабочий комбинезон, обмундирование. На сегодня все, а завтра с утра сюда».
Так я попал в распоряжение, на учебу и под опеку к Гармашу. Это был очень опытный механик, который воевал в Финляндии, на озере Хасан и на Халхин-Голе. Формально мы были с ним в одном звании. Я, окончивший на «отлично», получил звание старшины, и он был в звании старшины, но он был старшина-сверхсрочник, я полностью понимал и принимал его главенство, настойчиво у него учился. А умел он все, буквально все. Хотя я технически, допустим, в отношении теории двигателя, был, наверное, более подкован, чем он, но в практике я не шел с ним ни в какое сравнение.
Мы собрали наш «ишачок». Гармаш давал мне задания, которые я старательно выполнял. Он очень скоро понял, что я ничуть не кичусь своим званием и отчетливо пониманию свое место, безукоризненно выполняю все его задания. Поэтому он стал мне доверять.
Помню, как первый раз мне пришлось принимать участие в выпуске самолета в воздух. Для меня, авиамоделиста и новичка, участвовать в выпуске самолета в воздух, на котором полетит сам комиссар Токарев, было чрезвычайно важное, ответственное и незабываемое дело. Ощущения были примерно такие же, как во время своего первого полета на самолете — тогда мне было двенадцать, и меня покатали на У-2.
Когда мы выпускали Токарева в воздух, Гармаш с улыбкой посмотрел на меня: «Что ты волнуешься? Все в порядке — мы же все проверили. Все хорошо». Токарев слетал, вернулся. Сказал: «Отличная машина. Все хорошо». И так началась моя служба.