Со своим будущим мужем она познакомилась во время учебы в Тартуском университете. Одаренный девятнадцатилетний студент сразу покорил ее своей значительностью. Робкая девушка из простой семьи могла часами заворожено слушать его рассуждения о сверхличной мистике Блаженного Августина, трансцендентной философии Канта, фантазмах Гофмана, русском экзистенциализме Николая Бердяева и теории выбора Мамардашвили. Глубокомысленные речи, наполненные туманным смыслом, ночные пивные посиделки с друзьями, такими же яркими и одаренными, и ощущение своей избранности, принадлежности к некому элитарному кругу – как это все отличалось от ее прежней жизни!
Замужество лишь укрепило уверенность Маши в том, что рядом с ней избранник судьбы. Коля, ее обожаемый супруг, казалось бы, парил над бытом. Любые проявления обыденности он считал не достойной его внимания пошлостью, банальностью, заземляющей свободный дух. Обшарпанные комнаты общежития, жизнерадостных тараканов в душевой и вечный студенческий голод сносил со стоическим достоинством. Что, безусловно, свидетельствовало о натуре незаурядной, если не сказать больше – титанической.
Шло время. Мария окончила университет и устроилась работать учителем в частную гимназию, подрастали дети, Маришка и Игорек, а их отец все так же, с неиссякаемой энергией строил планы своего блистательного будущего. Университет он так и не закончил и подрабатывал на каких-то полуинвалидных работах: то торговцем контрабандного коньяка, то фотографом в воинских частях, то астрологом в газете. Вскормленный на ниве студенческой свободы, он и помыслить не мог о профессиональной работе, с ее рутинным ритмом узаконенного рабства. Однако над всей этой неразберихой по-прежнему витал дух безусловного избранничества, и Мария по-прежнему верила в то, что ее мужу судьбой уготована яркая жизнь. А дальше начались шальные географические броски: Таллинн, Тарту, Питер, Москва, маленькие подмосковные города, названия которых она уже не могла вспомнить, Новгород, опять Москва и, наконец, крохотная, заброшенная в новгородских лесах деревня.
Сюда, подальше от цивилизации, в надежде на творческий взлет Николай первоначально приехал один, а затем из Москвы перевез и свою семью: Машу и семилетнего Игорька (их старшая дочь к тому времени успела закончить шестую по счету школу и, к своей неописуемой радости, поступила в столичный вуз).
Однако не только стремление к деревенской романтике двигало Николаем. Здесь, в небольшой каменной церкви, священником служил Колин отец. Жизнь под теплым родительским крылом предвещала достаток, сытость и покой.
ГЛАВА 4
… НО НАМ С НИМИ НЕ ЖИТЬ
Родителей своего мужа Маша знала почти четверть века, именно столько к моменту рокового переезда в деревню, поближе к родовому, очагу длилась ее супружеская жизнь.
В первый раз они встретились, когда ей едва исполнилось девятнадцать. Встреча с родителями жениха накануне свадьбы – дело обычное. Но для Маши визит к будущим родственникам был сопряжен с особым волнением. Дело в том, что своих родителей Николай не просто не любил, он их искренне ненавидел. Ненависть эту он демонстрировал со всей присущей ему горячностью. И хотя о своем детстве он вспоминать не любил, об отце и матери говорил немногословно, отделываясь коротким и жестким «уроды», каждый раз, когда разговор заходил о прошлом, Николай зверел, ощетинивался, его тонкие губы, подергиваясь, превращались в чуть заметную ниточку, на лице появлялась брезгливость, словно он прикасался к влажной, склизкой мокрице.
Родители Маши были люди простые и добродушные. Выросшая в любви, она и помыслить не могла, что отец и мать могут вызывать подобную неприязнь. Какие-то глупые, пустяковые детские обиды, упреки, подростковые ссоры – все это понятно, но ненависть… Это не укладывалось у нее в голове. Эмоции, которые демонстрировал ее возлюбленный, по своему накалу превосходили все то, с чем до сих пор она сталкивалась, и, безусловно, лишний раз свидетельствовали об исключительности ее избранника. Воображение девушки рисовало мрачные картины семейного насилия, всевозможных издевательств, побоев… Словом, встреча с будущими родственниками вызывала если не ужас, то определенный внутренний трепет.
– Познакомьтесь, это Мария, моя невеста.
Перед Машей стояла очаровательно улыбающаяся, чуть полноватая женщина, с густыми блестящими волосами, крепкими белыми зубами, в изящном шелковом наряде, и скромно одетый, худощавый, средних лет мужчина. Ничего демонического в их облике не было, и даже напротив – родители жениха производили впечатление людей весьма и весьма интеллигентных. Девушка не то чтобы была очарована своими новыми родственниками. Она недоумевала. Глядя на миловидную супружескую пару: робкого Петра Евгеньевича и его бойкую жизнерадостную жену, Нину Петровну, Мария не могла понять чувств жениха.
Вечером был ужин. В тесном семейном кругу, отделенная от мира плотно задернутыми шторами, за столом, покрытым бежевой льняной скатертью, Маша чувствовала себя спокойно и уверенно. Мерно тикали часы в гостиной, в изящном бронзовом подсвечнике оплывали горящие свечи, чуть слышно журчала музыка. Будущий свекор галантно ухаживал, подливая шампанское в хрустальные бокалы, Нина Петровна томно улыбалась, один лишь Николай нетерпеливо ерзал на стуле, явно тяготясь семейным торжеством. В вопросах, которыми засыпала его невесту Нина Петровна, он отчетливо различал подтексты, и, исподтишка поглядывая на Машу, напряженно улыбался, как бы говоря: «Ну, смотри… я же предупреждал!»
– Машенька, ты живешь в общежитии? (Или, милочка, сожительствуешь с моим сыном?) – Денег на жизнь вам хватает? (Состоятельна ли твоя семья, или так, нищеброды… от зарплаты до зарплаты?) – Чем занимаются твои родители? (Они люди нашего круга? Интеллигентные, достойные, в обществе вес имеющие? Или, может, просто неучи-простолюдины?)
Маша на вопросы отвечала обстоятельно, подробно, наивно не замечая ни выразительных ухмылок, ни многозначительных взглядов, коими ее одаривала будущая свекровь. И лишь когда мужчины на пару минут вышли из комнаты и Нина Петровна, подсев поближе к девушке, взяла ее руку и нежнейшим голосом спросила: «Голубушка, ты, я надеюсь, еще девственница?», Маша встрепенулась, неопределенно хмыкнула и настороженно посмотрела на Нину Петровну. Следов безумия, вроде, не видно. Хотя пухлые розовые щеки и светились восторженной сладостью, взгляд будущей свекрови был внимателен и цепок. Женщина подвинулась еще ближе, окутав Машу сладким ароматом дорогих духов.
– Нам нужна девочка чистая. Ты же понимаешь, Коленка, мальчик, у нас единственный, – горячий шепот обжег Машину щеку. – Мы воспитывали его в строгости, но с такой любовью! Все для него… родимого. Коленька рос у нас послушании, в таком послушании… Все мамочка, папочка… – женщина удовлетворенно вздохнула и продолжила, бесцеремонно оглядев Машу с головы до ног. – А волосики-то свои ты зачем высветлила? Крашеная, поди? Не пойдет это. Брови насурьмила чего? И глазки сотри, чистенькой-то оно лучше, лучше… ведь Коленька должен в чистоте жить … с чистотой. И худенькая ты больно, вот и юбочка на тебе висит, как душа в тебе еще держится? Рожать-то как будешь?
Слушая это, Маша внезапно ощутила какой-то первобытный ужас, смешанный с брезгливостью. У нее нехорошо засосало под ложечкой, словно кто-то прикоснулся к ней холодным металлическим лезвием и стал медленно, с наслаждением копошиться внутри.
– Мама, отойди от Маши. Немедленно! Слышишь! – прикрикнул вошедший в комнату Коля.
Нина Петровна сморщила губы, словно обиженный ребенок, на ее глазах появились слезы.
– Коленька, мальчик, зачем ты так? Мы просто разговариваем.
Она отодвинулась от Маши, сладко улыбнулась мужу, вошедшему в комнату вслед за Николаем.
– Ну как, Нинушенька, все хорошо? – он подошел к жене и ласково погладил ее по голове. – Обижают Нинушеньку злые люди, мы им…, – добродушно засмеялся Петр Евгеньевич.
Вечер по-прежнему плыл, убаюкивая и одурманивая. Еле слышно разливались звуки музыки, мерцал хрусталь бокалов, милые радушные хозяева, казалось, от всей души старались угодить гостям. Холодок внутри Маши постепенно таял и почти растворился в этом теплом семейном кругу.
***
– Ну как? – с некоторым напряжением спросил Николай
– Нормально, – ответила Маша.
Маша и Николай возвращались к себе в студенческое общежитие: оставаться в доме родителей было неловко.
– Нормально – это плохо?
– Почему же плохо? – Маша пожала плечами. – Обычные люди, со своими тревогами и страхами.
– И что, не замордовали?
– Да нет… все нормально. И, знаешь, мне понравился твой отец. В нем даже что-то рыцарское есть, средневековое… с культом Прекрасной Дамы… Деликатен, услужлив. А мама…Ты говорил, что она работает в детском саду? Это видно, – девушка улыбнулась, вспомнив беспардонное простодушие и наивность своей будущей родственницы. О своем разговоре с Ниной Петровной она говорить не стала. «Мамаша, конечно, та еще стерва, – подумала Маша, – но нам с ними не жить…».
– Маска все это. Лицемерие, – лицо Николая стало сухим и жестким. – Интеллигентные разговоры: Второй концерт Рахманинова, фрески Рублева, французский импрессионизм – как все это изысканно, умно! А что за этим? Духота и полное подавление! Здесь не просто жестокость, а какая-то артистическая, утонченная жестокость. Ты попробовала бы их против шерсти погладить – тут же озверели бы и, не задумываясь, сожрали бы тебя и косточки твои обглодали. С наслаждением… Причмокивая и причавкивая. И обязательно с белой накрахмаленной салфеткой в руках. Аристократично бы так сожрали, эффектно!
Знаешь, у меня не детство было, а бесконечный кошмар. Ни одного свободного движения, ни одного самостоятельного жеста. Абсолютный контроль. Как струна натянутая… Отличник, артековец… Нельзя, нельзя, нельзя… – ничего нельзя! Друзей нельзя, подружки – боже упаси! Истерики отца-психопата из-за каждой моей четверки, лоснящиеся школьные костюмы, которые я, как уродец, носил по два-три года: штаны по щиколотку, рукава по локоть, но ничего – школьнику излишества недопустимы! И нет никакой альтернативы, потому что главное – не разочаровать родителей, ведь они так о тебе заботятся. Ты у них единственный. Ты должен оправдать их надежды. Чистенький, скромный, воспитанный, интеллигентный мальчик. Безупречный! Идеал ходячий! Понимаешь, это как быть замурованным заживо. Вроде бы ты живешь, а дышать нечем. И стены вокруг. Железобетонные.
– Да, странно… Почти неправдоподобно. Как в дешевом сериале про детское насилие. Ладно, забудь, все в прошлом.
Должно было пройти несколько лет, прежде чем Маша поняла истоки этой сыновней ненависти. А пока она видела лишь прекрасную пару, где каждый нашел в другом то, что не имел в себе, и восхищался найденным. Скромность, деликатность, робость одного прекрасно дополняли активность, бесцеремонность и напористость другого. Полная семейная гармония. Сказочная и бесстыдная в своем лицемерии.
ГЛАВА 5
ДЕРЕВЕНСКАЯ ИДИЛЛИЯ
Жизнь в деревне била ключом – новые жители возводили особняк. По крайней мере, так считали деревенские, наблюдая, как груженые КАМАЗы шныряли туда-сюда, подвозя к поповскому дому груды стройматериалов. Грохот на поповой горке не умолкал ни на минуту. От зари да заката стахановцы чеченской бригады месили фундамент, стучали, пилили. В итоге, к началу осени вконец измученные Мария с Николаем, равно одуревшие как от строительной пыли, так и от ежеутренних «аллах акбар» чеченских строителей, въехали в новое жилье. В комнатах пахло краской и свежеструганной древесиной, солнечные зайчики резвились на изразцах камина. За пару месяцев Маша научилась выкладывать затейливую каменную мозаику и теперь любовалась сиянием разноцветных камней, обрамляющих зев камина – этой нелепой по деревенским понятиям роскоши, весело и бессмысленно пожирающей сухие березовые дрова. Игорек на свежем деревенском воздухе загорел, вытянулся и почти перестал горевать по утраченным московским друзьям.
После одури последних лет – суетливой, никчемной и бессмысленной жизни вечных скитальцев, Маша впервые за долгие годы ощутила постоянство. Незыблемость, предсказуемость, и, в конце концов, даже надвигающаяся рутина должны были усмирить ее мужа, этого вечного странника, утихомирить его порывы к чему-то новому, необъятному, неуклонно и безжалостно уничтожающему их семейный быт. Да что там быт. По капле, год за годом, улетучивалась ее вера в одаренность Николая. Таяла, исчезала не любовь. Редкие супружеские прикосновения вызывали у Маши брезгливость и чувство телесной гадливости, какая уж там любовь на двадцать пятом году супружества, смех да и только. Исчезало уважение, потому как надобно же, чтобы хоть что-то связывало этих двух, в общем-то, уже чужих друг другу людей.
***
– Машка, ты только придерживай нашего авантюриста, – отец Петр профессионально откупорил бутылку красного вина и наполнил бокалы. Он любил захаживать к Маше на огонек. Здесь, на крохотной деревенской кухне, в сумерках, они подолгу беседовали. О молодости, об одиночестве, о смерти, о том, как быстро летит время, не успеешь и глазом моргнуть, а дороги уже занесены снегом… баня дымит, старую печку давно нужно было бы переложить – да мало ли о чем можно говорить вот так, по-родственному, в равной мере наслаждаясь и незначительностью тем, и безмятежностью, и простым семейным теплом.
– Николай-то, не знаешь, придумал чего? По правде, нас с матушкой удивило ваше решение. Сюда, в деревню, в глухомань… Это с твоим-то европейским гражданством! Что вам здесь делать? Жили бы себе в Таллинне и горя не знали…
– Да разве его удержишь?
– Ты права. Неразумен он у нас. Все мечется. Мечется. Одна надежда на тебя. Как говорится, разумная жена – от Господа. Все в Господе, все в Его воле, – отец Петр, бросив взгляд на святого Георгия со змием, висящего напротив, в иконном углу, медленно и торжественно перекрестился. – Я Николая предупреждал: сбежит, говорю, Машка от тебя. От такой жизни взвоет, ищи тогда ветра в поле. Но хозяин – барин. Хотя… мы с матушкой рады, что вы здесь. По-семейному так. По-родственному. И ты, глядишь, дело себе найдешь. Издаваться нам надо, открытки там, церковные календарики, брошюрки о местных святых – все прибыль…
– Хорошо, батюшка, я попробую. Может, что и получится. Не киснуть же здесь, в глуши.
– Ну, прямо-то и глушь! Рядом город, можно и там что придумать. Но здесь, в деревне, ты мне нужнее. Издательское дело стоящее, прибыльное, а людей стоящих нет, – батюшка вздохнул, налил еще один бокал, пригубил и задумался. – Да… С людьми – самый искус и поджидает, – продолжил он после некоторого молчания. – Приблизишь кого, а тут скверна из него лезет, начинает человек грешить, и жизнь его кувырком, и тебя скверной своей заденет, не отмоешься. Ты даже не представляешь, сколько в людях грязи! И разврата… Никого близко подпускать нельзя. Никого. Даже людей своего круга. Это печально, но, как говорится, превратен путь человека развращенного…
– Да что ж вы, батюшка, о людях так сурово? И праведники грешат, и грешники. Грязь в каждом из нас, если покопаться. – Маша встала из-за стола и подошла к окну.