Отложив перо, я пробежал глазами написанное и остался не слишком доволен – краткое изложение мыслей могло показаться недостаточно изысканным по стилю. Наверное, даже когда протрубят трубы Страшного суда, дипломаты не сумеют обойтись без пустых фраз и высокопарных рассуждений. Вот и мне, прежде чем просить конкретную помощь, следовало более пространно и отвлеченно обрисовать свое положение:
«Вы должны подумать… Когда князь является сильным и храбрым, тогда он сможет сделать мир, как он пожелает. Если он, однако, лишен силы, более сильный сможет завоевать его и диктовать ему, что захочет. Вот почему этим письмом просим вас с любовью… послать для нас и ради вас без задержки 200, или 100, или 50 выбранных мужчин, не позже, чем воскресенье, которое немедленно следует. Когда турки увидят венгерскую армию, они смягчат их требования, и мы сможем разговаривать с ними о том, что нам больше подходит…»
Мне было почти смешно. Рассуждая о власти и силе, новоявленный князь просил всего-навсего пятьдесят человек, чтобы с их помощью попытаться продемонстрировать султану поддержку могущественного европейского соседа. Увы! Таково было реальное положение дел…
Отложив одно послание, я вновь вернулся к неотправленному письму, написанному мной в самом начале сентября. В нем трансильванским саксонцам предлагались условия нового договора, регулировавшего отношения между Валахией и Брашовом. Обещанные купцам торговые привилегии на территории княжества могли склонить чашу весов в мою пользу, но все же союза с одной только Трансильванией было недостаточно. Несмотря на свою кажущуюся независимость, саксонцы ориентировались на Венгрию, и для успешного ведения дел мне надлежало заручиться поддержкой короля Ласло Постума. Смерть Хуньяди полностью изменила политическую ситуацию в королевстве, однако я все еще считался венгерским кандидатом на трон Валахии, и теперь, заполучив престол, мне следовало незамедлительно присягнуть на верность монарху, а заодно сообщить о своей лояльности королю горожанам Брашова. Ради поддержания дружеских отношений с саксонцами и венграми приходилось жертвовать многим и прежде всего отношениями с Лидией. Ласло Постум еще полгода назад требовал от меня перехода в католичество, и теперь настало время на словах подтвердить отречение от православной церкви. Только на словах! Я ни при каких обстоятельствах не собирался принимать католическую веру, до бесконечности оттягивая крещение, однако венгры должны были надеяться, что рано или поздно я примкну к их церкви. В подобной ситуации брак с Лидией не представлялся возможным. Любимая женщина должна была ждать. Позже.
Все придет позже… Когда я укреплюсь на престоле, то назову ее своей законной женой. А пока… Человек без армии и денег не имел возможности вести самостоятельную политику, и ему приходилось играть по чужим правилам.
1457 год
Османская империя, КонстантинопольОгромный город распластался под низким недобрым небом. Черные копья минаретов вонзались в небесный свод, причиняя ему страдания. В воздухе пахло морем. Этот сырой запах раздражал ноздри, – здесь все было чужим и враждебным, а сам огромный город казался разлагающимся трупом, выброшенным волной на сушу. Ветер и вода обнажили его остов, но кое-где еще остались лохмотья плоти, позволявшие догадаться, каким был мертвец при жизни.
Сбылась детская мечта, – я впервые оказался в Константинополе, однако эта поездка принесла только горечь разочарования. Реальность разрушила давние грезы, святой город находился под пятой неверных, а я прибыл в него, трепеща от едва скрываемого страха. Впрочем, отчаянно боялась и вся моя небольшая свита – князь «привилегированной провинции» должен был лично отдавать султану дань, однако никаких гарантий безопасности для османских вассалов не существовало и шансы вернуться домой были не так уж велики. Особенно малы оказались они у меня. Сейчас Валахия покорилась султану, но что бы я ни делал, как бы ни доказывал свою лояльность, Мехмед все равно видел на престоле страны другого человека. Этим человеком был мой брат Раду. Даже если бы я действительно желал сближения с Османской империей, до тех пор, пока Раду претендовал на власть, у меня не оставалось надежды завоевать доверие султана. Моя смерть была бы легким решением многих проблем. Это понимали все сопровождавшие меня люди, и даже бесстрашный Драгомир, которого я назначил начальником личной охраны, посерьезнел и перестал отпускать бесконечные шуточки, коими обычно тешил своих спутников.
Всю дорогу я изводил себя мрачными прогнозами, мало спал и много думал о смерти, но, вступив в поверженный город, неожиданно излечился от страхов за собственную жизнь, – слишком тягостное зрелище производило место, еще недавно гордо именовавшееся святым градом Константина. Слишком сильный гнев вызывало увиденное.
– Говорят, еще при Константине город пришел в запустение, и многие его кварталы пустовали, – негромко произнес ехавший рядом Драгомир. – А потом – жестокий штурм, резня, три дня на разграбление…
– Все как обычно, – неохотно откликнулся я, ибо не был расположен вступать в беседу. – Но прежде этот город оставил Бог. Потому и случилась беда.
– Почему? Почему святой город остался без божественного покровительства?
– Борьба группировок за власть. Торгаши, для которых золото – бог. Демагогия, словоблудие и слабость. Слабость духа. Византия пала задолго до того, как Мехмед с мечом в руке пришел под стены Константинополя. Этот жирный кусок пирога все равно бы достался победителю. Не османам, так кому-то другому, – тем же венецианцам… Всякому, кто пожелал бы его взять. Когда угаснет в душе божественный свет, никакие храмы не смогут поддержать веру.
Злость клокотала в груди. Глядя на огромный купол святой Софии, я испытывал не скорбь, не благоговейный трепет перед великой святыней, а неприязнь к тем, кто позволил своим преступным бездействием осквернить святую землю. Валахия была далеко от центра мира, но и к нам доходили слухи об интригах византийского двора, о бесконечных смутах и раздорах, из-за которых сгнила изнутри великая империя. В городе не осталось и тени божественного, а величественные храмы символизировали только суетность людских надежд.
– Не золотой блеск икон, а сталь мечей защитит веру. Безжалостного врага не остановить молитвой – его надо уничтожать его же методами, не брезгуя ничем в достижении цели, вот о чем забыли святоши, думая, будто молитвы и философские рассуждения оградят их от бед. Здесь все давным-давно сгнило, обратилось в прах, Драгомир. Только тот, кто находится далеко отсюда, может верить в святость этого места.
Давая понять, что разговор окончен, я пришпорил коня, оставил позади и охрану, и обозы, продвигавшиеся по улицам полуразрушенного, так и не пришедшего в себя после событий четырехлетней давности города, ныне считавшегося столицей Османской империи.
Война против неверных будет прекращена лишь тогда, когда те дадут откуп своей рукой, будучи униженными, – так предписывал Коран, и османы строго следовали этому предписанию. Кровь вскипала в жилах от рассказов о том, что во время посещения храма султан уселся в алтаре на епископском месте, а новый патриарх, утвержденный самим Мехмедом, стоя давал объяснения о христианской вере. Если так себя вел глава православной церкви, о чем после этого можно было говорить в отношении остальных византийцев?! Очень многие ученые греки поспешили устроиться на службу к султану, другие бежали из страны, укрывшись в итальянских землях, но никто не посмел вступить в борьбу с захватчиками. Сделать вид, что прошлое забыто, предать память погибших, идти в услужение к врагу в надежде получить объедки с хозяйского стола, – такой оказалась жизненная позиция трусов, слабых духом людей, боявшихся заглянуть в лицо смерти. Правила устанавливали победители – побежденные вынуждены были подчиняться или… Или ждать своего часа, кровавого часа справедливого, жестокого возмездия.
Дворец султана – сераль – находился не в самом Константинополе, а поодаль, и представлял собой настоящий город, в котором было все: правительственные учреждения, суд, апартаменты султана, казармы, арсенал, бани, кухни, сады, мастерские… Мехмед совсем недавно перебрался в новую резиденцию, строительство шло полным ходом, но даже сейчас становилось понятно, с каким размахом он намеревался обосноваться на покоренной земле. Здания, расположенные на территории дворца, снаружи выглядели просто и скромно, но я знал, что внутри их убранство потрясало воображение роскошью отделки. Перед входом в сераль находился двор янычар, сквозь который следовало множество людей, направлявшихся на заседания дивана или аудиенцию султана. Здесь же проходили вереницы верблюдов с грузами для дворцовых нужд, здесь же отсекали головы и выставляли для всеобщего устрашения тела преступников, а во времена войн сюда, к воротам дворца, привозили боевые трофеи, свидетельствовавшие о доблести османской армии, – мешки с носами и ушами уничтоженных врагов.
Вступив на территорию янычарского двора, мы спешились, приготовившись к ожиданию. Как я и предполагал, ждать приема пришлось долго. Вокруг было многолюдно: лошади, верблюды, купцы, слуги, стража, невольники – все смешалось, уподобившись пестрому восточному ковру, от узоров которого рябило в глазах. Ожидание изматывало, натягивая нервы до предела. Я опасался ареста и в то же время думал о Раду, которого, вопреки всему, до боли в душе хотелось увидеть.
Наконец, после долгих ожиданий ворота дворца открылись и валашскому посольству позволили проследовать внутрь. Мы направились на Площадь собраний, где под широким навесом галереи стоял трон османского императора. Именно здесь, на открытом воздухе проходило большинство государственных церемоний, осуществлялась подача прошений и жалоб.
Последний раз я видел Мехмеда, когда он был еще юношей, с тех пор утекло много воды, а еще больше крови, но мне чудилось, будто мое пребывание в Турции окончилось только вчера, – все вернулось на круги своя, и вновь, церемонно раскланиваясь перед этим человеком, я ощущал себя пленником, рабом, которому, играя, дали власть, но могли убить в любую минуту. Обряд целования султанского облачения прошел в соответствии с этикетом, и в воздухе прозвучало еще много формальных слов, приличествующих данному моменту.
– Ты клялся, что останешься верен нам, и Валахия всегда будет верно служить моей империи, – равнодушным голосом произнес султан. – Это похвальное рвение, и привезенная дань свидетельствует о твоем усердии. Но все же мы не можем быть довольны тобой, ведь ты соблюдаешь не все обязательства, взятые на себя Валахией. Вспомни своего отца, вспомни подписанный им договор, условия которого ты подтвердил, став князем. Османская армия непобедима, и ей нужно много воинов, чтобы исполнить свое предназначение и волею Аллаха обратить неверных в истинную веру. Каждый год в подвластных мне землях проводится девширме[25], и никто из моих вассалов не смеет уклониться от оказанной им чести. Где же те пятьсот валашских отроков, которые должны были придти с тобой?
Я ждал этого вопроса, готовился к нему, и все же не смог сдержать душевного трепета, когда он был произнесен вслух.
– О счастливейший, победоносный император императоров, разреши мне, ничтожному рабу твоих рабов, заметить, что мое положение в княжестве еще недостаточно укрепилось, дабы я мог позволить себе действие, коее вызвало бы сильнейшее недовольство среди бояр. Если бы я сейчас приказал привести мальчиков, то лишился бы трона и не смог бы преданно служить твоему величеству. Когда же я сумею упрочить свое положение, то Валахия, как верный вассал Турции, в полной мере начнет выполнять условия договора.
Султан был милостив. Признаюсь, я даже не пытался анализировать, почему он позволил мне беспрепятственно уйти после столь дерзкого заявления и какими при этом политическими мотивами руководствовался. Едва закончилась аудиенция, валашское посольство спешно покинуло сераль, и каждый из нас радовался только тому, что сумел выбраться оттуда живым.
Только за пределами города я почувствовал облегчение, – прямая угроза для жизни отступила, хотя в полной безопасности можно было ощутить себя только на другой стороне Дуная. Страх притупился, и его место тотчас же заняли полные горечи раздумья. Я ехал в Константинополь, втайне веря, что увижу святыню, которая, несмотря ни на что, не могла быть повержена в прах, но увидел только город – полуразрушенный, чужой и страшный. Мне верилось, будто жизни не жалко отдать ради освобождения святого града, но здесь у его стен эта цель представлялась суетной и пустой. Константинополь оказался всего лишь большим торговым городом, в котором жили купцы и ремесленники, мечтавшие получше продать свой товар и обогатиться, городом, где крутились большие деньги и плелись политические интриги. Только и всего…
Путь домой всегда кажется быстрее и проще. Копыта коней дробно стучали по пропыленной дороге, и с каждым ударом отступал в прошлое поверженный город. Я никогда не оглядывался, но сейчас почему-то резко натянул поводья, чувствуя, что должен посмотреть назад.
Оранжевые лучи закатного солнца падали на купол святой Софии, озаряя его неземным светом. Преображенный храм парил над землей, словно моим глазам открылось видение рая.
– Твое высочество!
– Что? – я с усилием заставил себя отвести взгляд от святой Софии.
– Прости, что отвлек твое высочество! Ты так резко остановился… Все в порядке?
– Да, Драгомир. Едем дальше.
Вновь застучали копыта коней. Я бы мог просто молча скакать вперед, но вместо этого приблизился к начальнику своей охраны:
– Святой град Константина живет в душах людских, Драгомир. Он с нами в наших молитвах. Его невозможно уничтожить. Это не место, а символ. Я понял это только теперь, оказавшись здесь. Если ты вдруг утратил веру, подумай о моих словах. Мы живем в том мире, который создаем сами. Я верю в святой град Константина, верю в золотой город, сердце мира. Я верю в милость и справедливость Господа. Я верю, что избрал единственно верный путь.
Драгомир задумался. Его загорелое, обветренное лицо казалось высеченным из камня. Он ответил не сразу:
– Господь не допустит, чтобы христианская святыня осталась в руках неверных. Освобождение придет.
– Да. Но пока нам надо думать о том, как благополучно вернуться домой, – заметил я, возвращаясь с небес на грешную землю.
Валахия, Тырговиште, княжеский дворец– Завтра мы расстанемся, брат. И не знаю – печалиться мне или радоваться.
– Просто делай, что должен. Бог на твоей стороне, Штефан.
Уже много было выпито вина, и хотя на дворе давно стемнело, веселье продолжалось, не зная удержу. Это был прощальный пир – завтра Штефан покидал Тырговиште. Он прожил здесь несколько месяцев, с того момента, как я стал князем, но теперь нам пришло время расстаться. Сын Богдана должен был совершить то, что прежде сделал я, – вернуть трон своего отца.
Беседовать среди шумного застолья было непросто, а я хотел сказать Штефану много важных слов. Потому, оставив пирующих, мы вышли в сад, где холод ночи мог выветрить хмель из наших голов. Красноватый свет факелов упал на лицо Штефана, и вновь, в который уж раз, мне показалось, будто передо мной стоит Раду.
– Ты напомнил мне брата.
– А разве я тебе не брат?
– Брат. Но я говорил о Раду. Я тысячу лет его не видел. Наверное, он сейчас такой, как ты.
– Даже если мы и похожи как две капли воды, у нас есть существенное различие – я никогда не предам тебя, Влад.
– Знаю.
– Когда-то мой отец скрывался здесь у твоего отца, потом ты искал убежище в Молдове, теперь – я у тебя. Мы неразрывно связаны, Бог скрепил наши души вместе. Мы больше, чем братья.
Штефан был пьян, а потому более откровенно, нежели обычно, делился своими мыслями и чувствами. Пригладив пятерней длинные, растрепавшиеся волосы, он опустился на скамью, потянулся, расправив плечи. Я сел рядом: