– Вы хоть слышали, что сейчас сказали? «Детство – благословенный возраст»!
– Это общее место, но это правда, разве нет?
– Конечно правда, осел! Но к чему говорить ее вслух? Все и так это знают.
– Я вижу, господин Тах, что вы – глубоко разочарованный человек.
– Вы только сейчас это поняли? Отдохните, юноша, такая напряженная работа мозга утомляет.
– Что же вас так сильно разочаровало?
– Все. Мир скверно устроен, вернее сказать, скверно устроена жизнь. Криводушие нашего времени еще и в том, что принято провозглашать обратное. Нет, вы слышите этот дружный восторженный визг: «Жизнь прекра-а-асна! Мы любим жизнь!» Я готов лезть на стенку от таких глупостей.
– Эти глупости, может быть, говорятся от души.
– Я тоже так думаю, и это еще хуже: значит, криводушие проникло всюду и люди верят в этот вздор. У них дерьмовая жизнь, дерьмовая работа, они живут в кошмарных дырах с отвратительными спутниками и пали так низко, что зовут это счастьем.
– За них можно только порадоваться, если они счастливы!
– Действительно, за них можно порадоваться.
– А для вас, господин Тах, – что для вас счастье?
– Небытие. Но у меня есть покой, это уже кое-что, – вернее сказать, был покой.
– И вы никогда не были счастливы?
Молчание.
– Надо ли понимать, что вы были когда-то счастливы?.. Надо ли понимать, что вы никогда не были счастливы?
– Помолчите, я думаю. Нет, я никогда не был счастлив.
– Это ужасно.
– Дать вам носовой платок?
– Даже когда были ребенком?
– Я никогда не был ребенком.
– Что вы хотите этим сказать?
– То, что сказал.
– Но вы же были когда-то маленьким?
– Маленьким – да, но ребенком не был. Я уже тогда был Претекстатом Тахом.
– В самом деле, о вашем детстве ничего не известно. Все ваши биографии о нем умалчивают.
– Естественно, потому что у меня не было детства.
– Но родители же у вас были.
– Гениальные догадки осеняют вас одна за другой, юноша.
– Чем занимались ваши родители?
– Ничем.
– Как это?
– Рантье. Состояние сколотили мои далекие предки.
– А еще потомки, кроме вас, были?
– Вы, случайно, не из налоговой инспекции?
– Нет, я только хотел узнать…
– Не суйтесь не в свое дело.
– Профессия журналиста, господин Тах, в том и состоит, чтобы соваться в чужие дела.
– Смените профессию.
– Ни за что. Я люблю свою работу.
– Бедный мальчик.
– Я задам вопрос иначе: расскажите мне о том периоде вашей жизни, когда вы были наиболее счастливы.
Молчание.
– Может быть, сформулировать вопрос по-другому?
– Вы меня что, за дурака принимаете? Что за игру вы затеяли? «Черный с белым не берите, да и нет не говорите» – так, что ли?
– Успокойтесь, я просто как могу делаю свою работу.
– Ну а я как могу делаю свою.
– Значит, для вас работа писателя – не отвечать на вопросы?
– Вот именно.
– А Сартр?
– Что – Сартр?
– Он-то ведь отвечал на вопросы.
– Ну и что?
– Это противоречит вашему определению.
– Никоим образом, – напротив, это его подтверждает.
– Вы хотите сказать, что Сартр – не писатель?
– А вы этого не знали?
– Но он же писал замечательно.
– Кое-кто из вашей журналистской братии тоже пишет замечательно. Но владеть пером недостаточно, чтобы именоваться писателем.
– Неужели? А что еще нужно?
– Многое. В первую очередь – крепкие муди. Обратите внимание, я говорю о внеполовой категории и могу привести тому доказательство: муди есть и у иных баб. Их мало, но все-таки: возьмите Патрицию Хайсмит.
– Удивительно, что такой серьезный писатель, как вы, любит книги Патриции Хайсмит.
– Почему же? Ничего удивительного. Если вчитаться – эта особа ненавидит людей, так же как я, а женщин особенно. Чувствуется, она пишет не для того, чтобы быть принятой в гостиных.
– А Сартр? Он писал, чтобы быть принятым в гостиных?
– Еще бы! Я не был с ним знаком, но читал его писания – этого достаточно, чтобы понять, как пылко он любил гостиные.
– Такое с трудом укладывается в голове, когда речь идет о человеке левых взглядов.
– А что такого? По-вашему, левые не любят гостиных? А я думаю, наоборот, они их любят больше, чем кто-либо. Это естественно: будь я всю жизнь простым рабочим, наверно, тоже мечтал бы о гостиных.
– Вы чрезмерно упрощаете: не все левые – пролетарии. Среди них есть и выходцы из достойнейших семей.
– Неужели? В таком случае им нет оправдания.
– Не грешите ли вы стихийным антикоммунизмом, господин Тах?
– Не страдаете ли вы преждевременным семяизвержением, господин журналист?
– При чем здесь это?
– Я тоже думаю, что ни при чем. Так что вернемся к нашим мудям. Это для писателя самое главное. Писатель без мудей ставит свое перо на службу лжи. Вот вам пример: возьмем писателя, владеющего пером, дадим ему тему. Если у него крепкие муди – получится «Смерть в кредит». Если нет – выйдет «Тошнота».
– Вам не кажется, что вы все-таки несколько упрощаете?
– Это мне говорите вы, журналист? А я-то по доброте душевной старался придерживаться вашего уровня!
– Никто не требовал от вас такой жертвы. Я прошу всего лишь дать методически точное определение тому, что вы называете «мудями».
– Зачем? Неужто вы, чего доброго, собрались состряпать популярную брошюру обо мне?
– Нет, что вы! Я просто хочу, чтобы мы с вами хоть мало-мальски поняли друг друга.
– Ясно, этого я и боялся.
– Ну пожалуйста, господин Тах, упростите мне задачу, что вам стоит?
– Имейте в виду, юноша, я терпеть не могу упрощений; а вы к тому же просите, чтобы я упростил себя самого, – и ждете ответного энтузиазма?
– Да не прошу я вас упрощать себя самого! Дайте мне всего-навсего самое простенькое определеньице этих ваших «мудей»!
– Ну ладно-ладно, не плачьте. Что вы за народ такой, журналисты? До чего все чувствительные!
– Я слушаю вас.
– Так вот, к вашему сведению, муди – это способность индивидуума к сопротивлению окружающей лжи. Вполне научно, правда?
– Дальше?
– Надо ли говорить, что есть они у очень немногих. А уж число людей, владеющих пером и обладающих вдобавок этими самыми мудями, и вовсе ничтожно. Поэтому так мало на свете писателей. Тем более что требуются и некоторые другие качества.
– Какие?
– Например, елдак.
– Где муди, там и елдак – логично. А определение елдака?
– Елдак – это способность к творчеству. Немного на свете людей, действительно способных творить. Большинство всего лишь списывают у предшественников, талантливо или не очень – другой вопрос, причем зачастую предшественники в свою очередь сами у кого-то списывали. Бывает и так, что при великолепном владении пером есть елдак, но нет мудей, – у Виктора Гюго, например.
– А у вас?
– Я, может быть, и смахиваю на евнуха, но елдак у меня что надо.
– А у Селина?
– О, у Селина есть все – гениальное перо, железные муди, отменный елдак и прочее.
– Прочее? А что же еще нужно? Анус?
– Ни в коем случае! Анус оставим читателю, чтобы было куда вставлять, а писателю он ни к чему. Нет, что еще необходимо – губы.
– Я не решаюсь спросить, о каких губах идет речь.
– Ну вы и пошляк! Я говорю о губах, предназначенных, чтобы закрывать рот, ясно? Каждый понимает в меру своей испорченности!
– Ладно, а определение губ?
– Губы играют две роли. Во-первых, они превращают слово в чувственный акт. Вы никогда не задумывались, что сталось бы со словом, не будь губ? Это было бы что-то холодное, сухое и невыразительное, как речь судебного исполнителя. Но еще важнее вторая роль: губы призваны закрывать рот, дабы не было сказано что не надо. И у руки есть свои губы, которые не дают ей писать что не надо. Необходимость их трудно переоценить. Иные писатели, наделенные и талантом, и мудями, и елдаком, загубили свое творчество только потому, что говорили, когда следовало промолчать.
– Удивительно слышать это от вас: вы, по-моему, не склонны к самоцензуре.
– Кто говорит о самоцензуре? Вещи, которых не следует говорить, – не обязательно мерзки, совсем наоборот! Мерзости как раз всегда надо высказывать, а не держать в себе: это полезно, весело, здорово. Нет, говорить не следует вещей иного толка – и не ждите, что я скажу каких, потому что говорить их не следует.
– Просветили, называется.
– Я же вас предупредил, что моя работа – не отвечать на вопросы. Переквалифицируйтесь, дружище.
– Губы нужны и для того, чтобы не отвечать на вопросы, верно?
– Не только губы, но и муди. Чтобы не отвечать на иные вопросы, муди просто необходимы.
– Перо, муди, елдак, губы – это все?
– Нет, еще нужны ухо и рука.
– Ухо – чтобы слышать?
– Верно подмечено. Вы просто гений, молодой человек. На самом деле ухо – это эхо для губ. Внутреннее. Флобер любил пококетничать со своим эхом, но неужели он и вправду думал, что кто-нибудь ему поверит? Он-то ведь знал, что нет нужды кричать слова: слова кричат сами. Достаточно слушать их в себе.
– А рука?
– Рука – для оргазма. Это чрезвычайно важный момент. Если писатель не испытывает оргазма – надо бросать немедленно. Это аморально. Писательский труд вообще несет в себе зерно аморальности, и оргазм – единственное, что может его оправдать. Иначе писатель так же мерзок, как негодяй, который изнасиловал маленькую девочку и даже не кончил, совершил насилие ради насилия, зло ради зла.
– Разве можно это сравнивать? Литература все же не так пагубна.
– Вы не знаете, о чем говорите. Естественно, вы ведь не читали меня, откуда вам знать. Пакостей от литературы не счесть: подумайте, сколько деревьев срубили на бумагу, сколько места заняли книжные склады, во что обошлась печать и сколько денег утечет из карманов будущих читателей; подумайте, как эти бедняги будут дохнуть со скуки, читая книги, как измучаются совестью те несчастные, что купят их, да так и не отважатся прочесть, как истомятся добросовестные дурни, что прочтут и не поймут, и главное – какие пустые и напыщенные разговоры будут единственным результатом прочтения или непрочтения… Нет, довольно! И после этого вы говорите мне, что литература не пагубна?
– Но все-таки вы же не можете на сто процентов исключить возможность того, что найдутся хотя бы один-два читателя, которые по-настоящему поймут вас – ну, хотя бы местами. Разве этих проблесков, этого глубинного слияния душ, пусть даже с единицами, недостаточно, чтобы назвать писательский труд благотворным?
– Бред! Не знаю, существуют ли эти единицы, но если да, то им-то как раз больше всего вреда от моих писаний. О чем, по-вашему, я пишу в моих книгах? Может быть, вы думаете, что я воспеваю человеческую доброту и радость жизни? С чего вы взяли, будто, поняв меня, кто-то будет счастлив? Наоборот!
– Родственная душа, пусть даже в беспросветности, – разве это не прекрасно?
– По-вашему, прекрасно знать, что соседу так же худо, как и вам? По мне, от этого еще тошнее.
– В таком случае зачем вообще писать? Зачем пытаться что-то сказать людям?
– Не путайте божий дар с яичницей: пишут вовсе не затем, чтобы сказать что-то людям. Вы спросили меня, зачем писать, – извольте, отвечаю однозначно и эксклюзивно: ради наслаждения. Иначе говоря, если не испытываешь оргазма, безусловно надо бросать. Лично я так устроен, что всегда испытываю оргазм, когда пишу, – вернее сказать, испытывал, и это было нечто. Не спрашивайте меня почему. Откуда я знаю? Вообще-то, все теории, пытающиеся объяснить этот феномен, одна другой глупее. Когда-то некий умник сказал мне, что оргазм испытывают в любовном акте, потому что, видите ли, создают жизнь. Нет, вы представляете? Высшее наслаждение – от создания такой печальной и мерзкой вещи, как жизнь! И потом, выходит, женщина, принимающая противозачаточные таблетки, не кончает, потому что жизни не создает? А этот тип на полном серьезе верил в свою теорию! В общем, не могу объяснить, и не просите, – это факт, и все.
– Но при чем тут рука?
– Рука – вместилище наслаждения, когда пишешь. Правда, не только она одна: бесподобные ощущения от этого процесса разливаются в животе и в половых органах, под черепом и в челюстях. И все же наивысшее наслаждение сосредоточено в руке, которая пишет. Это трудно передать словами: когда рука творит, потому что не творить не может, она содрогается от наслаждения, и это уже не просто конечность, а гениальный механизм. Сколько раз, когда я писал, меня посещало странное чувство, будто главная тут – рука, будто она движется сама по себе, не спрашивая у мозга! Да, я знаю, любой анатом сказал бы, что этого не может быть, но, поверьте, ощущение именно такое, и это бывает часто. И какое же наслаждение испытывает в эти минуты рука, – наверно, оно сродни тому, что охватывает бежавшего из тюрьмы узника или сорвавшегося с привязи коня. И кстати, задумайтесь, не поразительно ли: чтобы писать и мастурбировать, нам служит одно и то же орудие – рука?
– Чтобы пришить пуговицу или почесать нос, тоже служит рука.
– Как вы тривиальны! Впрочем, что это доказывает? Низменное применение не мешает высокому.
– А мастурбация – это высокое применение руки?
– Еще какое высокое! Простая скромная рука способна одна воспроизвести такое сложное, затратное, трудное в осуществлении и отягощенное моральными категориями действо, как секс, – это ли не диво? Славная рука, безотказная и непритязательная, доставляет не меньше (если не больше!) удовольствия, чем докучливая и дорогостоящая женщина, – это ли не чудо?
– Разумеется, если таков ваш взгляд на вещи…
– Но ведь я прав, молодой человек! Вы не согласны?
– Послушайте, господин Тах, интервью даете вы, а не я.
– Иными словами, себе вы отвели более выгодную роль.
– Если это вас обрадует, моя роль пока не так уж выгодна. Вы меня уже не раз посадили в лужу.
– Меня это действительно радует.
– Ладно. Вернемся к нашим органам. Повторю по порядку: перо, муди, елдак, губы, ухо и рука. Все?
– А вам этого мало?
– Не знаю. Я представлял себе совсем другое.
– Вот как? Что же вам еще нужно? Вульва? Простата?
– На этот раз пошлость сказали вы. Нет. Можете размазать меня по стенке, но я думал, что требуется еще и сердце.
– Сердце? Боже милостивый, зачем?
– Чтобы чувствовать. Чтобы любить.
– Сердце тут совершенно ни при чем. Для этого есть муди, елдак, губы и рука. Их вполне достаточно.
– Вы чересчур циничны. Я никогда с этим не соглашусь.
– На здоровье, ваше мнение никому не интересно, как вы сами меня уверяли минуту назад. И ничего циничного я, по-моему, не сказал. Любовь и прочие чувства вырабатываются нашими органами, в этом мы с вами согласны; мы расходимся только насчет того, какими именно. По вашему мнению, это феномен сердечно-сосудистого происхождения. Я же не возмущаюсь и не бросаюсь громкими словами, правда? Я всего лишь думаю, что ваши анатомические теории весьма своеобразны и поэтому не лишены интереса.
– Господин Тах, ну зачем вы прикидываетесь, будто не понимаете?
– Что вы несете? Я прикидываюсь? Я и не думаю, нахал!
– Все же, когда я говорю о сердце, вы прекрасно знаете, что я не имею в виду орган!
– Да ну? А что вы имеете в виду?
– Способность чувствовать, переживать, любить, наконец!
– И все это в каком-то мышечном мешке, полном холестерина!
– Ну хватит, господин Тах, мне даже не смешно вас слушать.
– Естественно, это мне смешно вас слушать. Что вы талдычите мне о вещах, не имеющих никакого отношения к теме нашей беседы?
– Вы осмелитесь утверждать, что литература не имеет никакого отношения к чувствам?
– Видите ли, молодой человек, мне кажется, что в слово «чувство» мы с вами вкладываем разный смысл. Для меня, когда хочется врезать кому-то по морде, – это чувство. А для вас чувство – размазанные сопли в рубрике «Сердечная почта» женского журнальчика.
– А что это такое для вас?