Джейн Эйр (другой перевод) - Шарлотта Бронте 17 стр.


– Et cela doit signifier, – сказала она, – qu'il y aura ladedans un cadeau pour moi, et peut-etre pour vous aussi, mademoiselle. Monsieur a parle de vous; il ma demande le nom de ma gouvernante, et si elle n'etait pas une petite personne, assez mince et un peu pale. J'ai dit que oui: car c'est vrai, n'est-ce pas, mademoiselle?[13]

Как обычно, мы с моей ученицей пообедали в гостиной миссис Фэрфакс. Днем забушевала метель, и до вечера мы оставались в классной комнате. Когда стемнело, я разрешила Адели убрать книги и тетради и отправиться вниз, так как относительная тишина там и умолкший дверной колокольчик навели меня на мысль, что мистер Рочестер покончил с делами. Оставшись одна, я подошла к окну, но ничего не увидела: хлопья, кружащие в потемневшем воздухе, скрывали даже кусты на лужайке. Я опустила штору и вернулась к камину.

Глядя на горки янтарных углей, я творила в своем воображении некое подобие Гейдельбергского замка над Рейном, который видела на картинке в книге, но тут вошла миссис Фэрфакс и своим появлением рассыпала огненную мозаику, которую я успела составить, а также разогнала нежеланные тяжкие мысли, начавшие вторгаться в мое одиночество.

– Мистер Рочестер будет рад, если вы со своей ученицей сегодня вечером присоединитесь к нему за чаем в гостиной, – сказала она. – Он весь день был очень занят и не мог прежде познакомиться с вами.

– Когда он пьет чай? – спросила я.

– Да около шести: в деревне он ложится рано. Вам лучше переодеться сейчас же. Я пойду с вами, помогу застегнуть пуговицы. Возьмите свечу.

– А надо ли мне переодеваться?

– Да, разумеется. Когда мистер Рочестер здесь, я всегда переодеваюсь к вечеру.

Соблюдение этого светского обычая показалось мне излишне церемонным, но я пошла к себе и с помощью миссис Фэрфакс сменила черное шерстяное платье на черное шелковое. Лучшее и единственное не ежедневное в моем гардеробе, кроме светло-серого, которое, по моим ловудским понятиям о туалетах, я считала настолько нарядным, что надевать его полагалось лишь в самых торжественных случаях.

– Тут нужна брошь, – объявила миссис Фэрфакс. У меня была маленькая жемчужная брошка, которую мисс Темпл подарила мне на память при прощании. Я приколола ее, и мы спустились вниз. Я так не привыкла к обществу незнакомых людей, что явиться перед глазами мистера Рочестера по приглашению, которое больше походило на приказание, было для меня тягостным испытанием. В столовую я пропустила миссис Фэрфакс вперед и оставалась в ее тени, пока мы не прошли под аркой (портьера на этот раз была опущена) в изящную гостиную.

На столе горели две высокие свечи, и еще две – на каминной полке. Лоцман лежал, нежась в их свете и в тепле, лившихся от ярко пылающего огня. Рядом с Лоцманом на коленях стояла Адель. На кушетке полулежал мистер Рочестер – под его ступню была подложена подушка. Он смотрел на Адель и собаку, свет огня падал прямо на его лицо, и я узнала моего всадника по густым угольно-черным бровям, квадратному лбу, который казался еще более квадратным из-за того, что черные волосы были зачесаны набок. Я узнала его резко очерченный нос, говоривший о характере и ничего не добавлявший к красоте, и крупные ноздри, которые, решила я, свидетельствовали о вспыльчивости, и угрюмый рот, и подбородок. Да, они были очень угрюмые. Его фигура без плаща, заметила я, квадратностью гармонировала с лицом. С атлетической точки зрения, полагаю, он был сложен превосходно: широкие плечи, узкие бедра. Но при том он не был ни высок, ни строен.

Мистер Рочестер не мог не заметить нас с миссис Фэрфакс, однако, видимо, он был не в настроении дарить нас вниманием – во всяком случае, он даже не поднял головы при нашем появлении.

– Вот мисс Эйр, сэр, – представила меня миссис Фэрфакс обычным мягким голосом.

Он поклонился, все еще не отводя глаз от собаки и девочки.

– Так пусть мисс Эйр сядет, – сказал он, а отрывистый сухой поклон, нетерпеливый, хотя и холодно-вежливый тон словно добавили: «Какое мне дело, черт возьми, здесь мисс Эйр или нет? Сейчас я не склонен разговаривать с ней».

Я села, не испытывая ни малейшей робости. Изысканная учтивость, наверное, смутила бы меня, и я не сумела бы ответить на нее с достаточной светскостью и непринужденностью. Однако ничем не оправданная резкость не накладывала на меня никаких обязательств. Напротив, эта выходка давала мне право на невозмутимое молчание, что было заметным преимуществом. К тому же такая эксцентричность заинтриговывала, и мне было интересно, как он будет себя вести дальше.

А повел он себя как истукан. То есть не произносил ни слова и сохранял полную неподвижность. Миссис Фэрфакс, видимо, считала, что кто-то должен разбить лед, и попробовала завести разговор. С обычной своей приятной доброжелательностью и с обычной своей тривиальностью она изъявила ему сочувствие: он был так занят весь день, и как, верно, ему было тяжело из-за больной ноги! После чего восхитилась его терпением и упорством, с какими он без отлагательств решил все дела.

– Сударыня, я хотел бы выпить чая, – был единственный ответ, которого она добилась.

Миссис Фэрфакс поспешила позвонить и, когда принесли поднос, начала с бодрым усердием расставлять чашки, раскладывать ложки и так далее. Мы с Аделью сели за стол, но хозяин дома остался лежать.

– Вы не передадите чашку мистеру Рочестеру? – сказала мне миссис Фэрфакс. – Адель ведь непременно расплещет.

Я выполнила ее просьбу. Когда он взял у меня чашку, Адель решила, что это наиболее подходящая минута, чтобы походатайствовать за меня, и весело воскликнула:

– N'est-ce pas, monsieur, qu'il y a un cadeau pour mademoiselle Eyre dans votre petit coffre?[14]

– Какой еще cadeau?[15] – сказал он ворчливо. – Вы ожидали подарка, мисс Эйр? Вы любите подарки? – И он впился в мое лицо пронзительными, гневными, темными глазами.

– Право, не знаю, сэр. У меня в этом отношении мало опыта. Обычно их считают приятным сюрпризом.

– Обычно? Но что думаете вы?

– Прежде чем я смогу найти ответ, достойный вашего внимания, мне нужно время. Подарок ведь может означать самое разное, не правда ли? И перед тем, как высказать мнение о нем, необходимо понять, какой смысл в него вложен.

– Мисс Эйр, вы не столь непосредственны, как Адель: она, едва завидит меня, начинает громогласно требовать свой cadeau, а вы ходите вокруг да около.

– Потому что Адель в отличие от меня твердо уверена в своих правах – она может сослаться на давнее знакомство и на обычай: по ее словам, вы постоянно дарите ей игрушки. Но мне нечем было бы обосновать свои претензии, вы ведь со мной не знакомы и я не сделала ничего, чтобы заслужить подобный знак расположения или благодарности.

– К чему такая чрезмерная скромность? Я поэкзаменовал Адель и нахожу, что вы сделали для нее очень много. У нее нет ни ума, ни каких-либо особых способностей, тем не менее она сделала заметные успехи за очень короткое время.

– Сэр, вот я и получила от вас мой cadeau и весьма вам признательна. Подобная похвала для учителей всего дороже – похвала успехам их учеников.

– Хм! – сказал мистер Рочестер и начал молча пить чай.

– Садитесь к огню, – приказал хозяин дома, когда поднос унесли, а миссис Фэрфакс устроилась в уголке с вязаньем. Адель тем временем водила меня за руку по гостиной, показывая мне книги в нарядных переплетах и безделушки на консолях и шифоньерках. Мы, разумеется, послушались. Адель хотела было забраться ко мне на колени, но ей было велено поиграть с Лоцманом.

– Вы живете в моем доме три месяца?

– Да, сэр.

– И вы приехали?..

– Из Ловуда, школы в ***шире.

– А! Благотворительное учреждение. И долго вы там пробыли?

– Восемь лет.

– Восемь лет! Видимо, вы крепко держитесь за жизнь. Мне кажется, и половина этого срока в подобном месте погубила бы любое здоровье. Неудивительно, что в вас сквозит что-то не от этого мира. Я все гадал, откуда у вас подобное лицо. Когда вчера вечером вы вдруг возникли передо мной на дороге в Хей, мне почему-то вспомнились сказки, и я чуть было не спросил, уж не заколдовали ли вы моего коня? И все еще подозреваю, что без этого не обошлось. Кто ваши родители?

– У меня их нет.

– И никогда не было, я полагаю. Вы их помните?

– Нет.

– Я так и думал. Так, значит, на приступке перелаза вы сидели в ожидании вашей родни?

– О ком вы, сэр?

– Об эльфах. Вечер был лунный, вполне в их вкусе. Я ворвался в ваше кольцо, и за это вы наколдовали лед у моста?

Я покачала головой и ответила с не меньшей серьезностью:

– Все эльфы покинули Англию сотни лет назад. И вы не сыщете их следов ни на дороге в Хей, ни даже среди окрестных лугов. Не думаю, что летней, осенней или зимней луне когда-либо вновь доведется освещать их праздники.

Миссис Фэрфакс опустила вязанье и, казалось, не могла понять, о чем мы говорим.

– Что же, – продолжал мистер Рочестер, – если от родителей вы отрекаетесь, у вас все же должны быть какие-нибудь родственники. Дяди? Тетки?

– Нет. Во всяком случае, я никогда их не видела.

– А ваш родной дом?

– У меня его никогда не было.

– Где живут ваши братья и сестры?

– У меня нет ни братьев, ни сестер.

– Кто рекомендовал вам искать место здесь?

– Я дала объявление в газету, и миссис Фэрфакс на него ответила.

– Да, – вмешалась добрая старушка, обрадованная тем, что наконец разобралась, о чем идет речь. – И я ежедневно возношу благодарность Провидению за то, что Оно помогло мне сделать правильный выбор. Мисс Эйр – моя бесценная собеседница и помощница, а также добрая и заботливая наставница Адели.

– Не трудитесь рекомендовать ее мне, – возразил мистер Рочестер. – Никакие панегирики на меня не повлияют. Я составлю собственное мнение. Начала она с того, что сбила с ног моего коня.

– Сэр? – с недоумением спросила миссис Фэрфакс.

– За это растяжение мне следует поблагодарить ее.

Старушка была совершенно сбита с толку.

– Мисс Эйр, вы когда-нибудь жили в городе?

– Нет, сэр.

– У вас большой круг знакомых?

– Нет, сэр. Только ловудские воспитанницы и учительницы, а теперь еще и те, кто живет в Тернфилде.

– Вы много читали?

– Только те книги, которые мне удавалось найти. Но их было немного, и особой серьезностью они не отличались.

– Вы вели жизнь монахини. Не сомневаюсь, что вы знаток религиозных обрядов. Броклхерст, ловудский попечитель, если не ошибаюсь, – он ведь священнослужитель?

– Да, сэр.

– И вы, ученицы, наверное, благоговели перед ним, как в женских монастырях благоговеют перед духовником.

– О нет!

– Какой холодный тон! Не может быть! Как? Послушница не благоговеет перед священником? Смахивает на богохульство.

– Я не терпела мистера Броклхерста, и в этом была отнюдь не одинока. Он черствый человек. Одновременно и спесивый, и мелочный. Он приказывал стричь нас и из экономии покупал для нас такие скверные иголки и нитки, что ими невозможно было шить.

– Такая экономия только вред приносит, – заметила миссис Фэрфакс, вновь уловившая в нашем разговоре хоть какой-то смысл.

– И в этом вся его вина? – осведомился мистер Рочестер, используя слова Отелло.

– До того, как был создан попечительский совет и покупка провизии велась под его единоличным наблюдением, он морил нас голодом. И раз в неделю доводил нас до зевоты длиннейшими наставлениями и вечерним чтением им самим сочиненных трактатов про внезапные смерти и загробные кары, так что мы потом боялись лечь спать.

– Сколько вам было лет, когда вы поступили в Ловуд?

– Около десяти.

– И оставались там восемь лет. Значит, сейчас вам восемнадцать?

Я кивнула.

– Как видите, арифметика – полезная наука. Без ее помощи я вряд ли сумел бы угадать ваш возраст. Трудно сделать правильный вывод, когда черты лица и его выражение противоречат друг другу так, как у вас. Ну а теперь скажите, чему вы научились в Ловуде? Вы играете?

– Немножко.

– Ну конечно: обязательный ответ. Идите в библиотеку… то есть не будете ли вы так добры пойти туда. (Извините мой повелительный тон, но я привык говорить: «Сделайте то-то или то-то» – и это тут же исполняется. И не могу изменить свои привычки ради одной новой обитательницы моего дома.) Так идите в библиотеку, захватите с собой свечу, дверь оставьте открытой, сядьте за рояль и сыграйте что-нибудь.

Я выполнила все его распоряжения.

– Достаточно! – донесся вскоре из гостиной его голос. – Да, я вижу, что вы играете немножко. Как всякая английская барышня. Возможно, лучше многих и многих, но все-таки дурно.

Я закрыла рояль и вернулась в гостиную. Мистер Рочестер продолжал:

– Адель показала мне утром несколько рисунков и сказала, что они ваши. Но я не знаю насколько. Возможно, их подправлял учитель?

– Вовсе нет! – воскликнула я.

– А! Раненая гордость! Что же, принесите мне вашу папку, если можете поручиться, что ее содержимое – всецело ваше. Однако не давайте слова, если только вы не уверены безоговорочно. Я умею распознавать заплаты.

– В таком случае я промолчу, а вы можете судить сами, сэр.

И я принесла папку из библиотеки.

– Придвиньте столик, – сказал он.

Я подкатила столик к кушетке. Адель и миссис Фэрфакс подошли поближе, чтобы тоже поглядеть на рисунки.

– Не так близко! – скомандовал мистер Рочестер. – Будете брать листы у меня, когда я покончу с ними, но не заглядывайте мне через плечо.

Он неторопливо разглядывал каждый этюд, каждую акварель. Три он отложил, остальные, кончив рассматривать, отбросил.

– Отнесите их на другой стол, миссис Фэрфакс, – сказал он, – и займитесь ими вместе с Аделью, а вы (он поглядел на меня) сядьте, где сидели, и отвечайте на мои вопросы. Я убедился, что все они сделаны одной рукой. Вашей?

– Да.

– А когда вы находили для них время? Они ведь требовали долгой работы и некоторого обдумывания.

– Я работала над ними во время двух моих последних каникул в Ловуде. Других занятий у меня тогда не было.

– Откуда вы брали сюжеты?

– Из головы.

– Вот из этой, которую я вижу у вас на плечах?

– Да, сэр.

– И внутри есть еще такое же?

– Думаю, да. И надеюсь, что лучше.

Он разложил листы перед собой и снова по очереди рассмотрел.

Пока он занимается этим, читатель, я расскажу тебе, что он видит. Для начала следует указать, что замечательными их назвать было никак нельзя. Да, сюжеты их ярко возникали у меня в уме. И были поразительными, пока я видела их духовным оком до того, как попыталась перенести на бумагу. Однако моя рука оказалась слабее моей фантазии, и каждый из них был лишь бледным отражением замысла.

Это были акварели. На первой низкие свинцовые тучи стлались над бушующим морем. Даль тонула в сумраке, как, впрочем, и передний план, а вернее – ближайшие вздымающиеся волны, так как суши не было. Единственный луч света выделял полузатопленную мачту, на которой сидел баклан, темный, большой, в брызгах пены на крыльях. В клюве он держал золотой браслет, усаженный драгоценными камнями, которым я придала всю ту яркость, какую сумела извлечь из своих красок, и всю ту выпуклую четкость, на какую была способна моя кисть. Под мачтой и птицей сквозь зеленую воду различались очертания трупа – хорошо видна была лишь прекрасная рука, с которой был смыт или сорван браслет.

Передний план второго рисунка занимала вершина холма, трава на которой гнулась, словно под ветром, гнавшим несколько листьев. Позади и вверх простиралась темная, как бы вечерняя, синева неба, а в ней виделись женская голова и плечи, выписанные такими сумеречными и мягкими тонами, какие только мне удалось подобрать. Едва различимый лоб венчала звезда, ниже лицо будто окутывала дымка. Темные глаза хранили неукротимый блеск, волосы ниспадали неясными тенями, будто черная туча, разметанная на пряди бурей или ударами молний. На шее лежал бледный блик, как пятно лунного света, и тот же перламутровый оттенок отличал легкую гряду облаков, над которой поднималось это видение Вечерней Звезды.

На третьем шпиль айсберга вонзался в зимнее полярное небо, по горизонту северное сияние вскидывало свои расплывчатые копья, почти соприкасающиеся друг с другом. Отодвигая все это в глубину, на первом плане вздымалась голова – титаническая голова, склонившаяся к айсбергу и опирающаяся на него. Подо лбом смыкались пальцы двух тонких рук, поддерживая его и закрывая черным покрывалом нижнюю часть лица. Видны были лишь лоб, мертвенно-белый, точно кость, и один глубоко запавший глаз, застывший, лишенный даже проблеска мысли, остекленевший в отчаянии. Над висками, среди складок черного тюрбана, безвидного, как сгусток мглы, блестело полукружие белого пламени с вкраплениями багровых искр. Этот бледный полумесяц был «подобием Монаршего Венца», осеняющего «форму, что формы лишена», о которых говорил Мильтон в «Потерянном Рае».

Назад Дальше