Это была большая светлая комната, в два окна. Самая большая комната в квартире. Окна выходили в хозяйский сад. Зимою из окон виднелись деревья, опушенные белым снегом. От них казалось в кухне ярко и бело. Оба окна были обвиты сверху донизу плющом, а на подоконниках стояли отростки разных растений, которые выращивал дедушка.
Но раннею весною бывала особенно привлекательна наша любимая кухня. Выставлялись зимние рамы, открывались окна. И тогда казалось, что на окнах поставлены огромные букеты лиловой сирени. Сирень тянулась даже в комнату и немного заслоняла свет. Но зато какой аромат врывался вместе с ней! И чудесные цветы радовали взор. В сиреневых кустах чирикали мелкие пташки…
Но я хочу описать кухню… Правый угол был весь заставлен и завешан образами. И перед ними всегда теплились лампады. Далее стоял большой старинный шкаф с платьями. Еще далее — полки с посудой, а под ними — узкий длинный стол. Полки эти были особенные — во всю стену. На них стояла, и лежала, и висела вся посуда бабушки. Доски полок были безукоризненной чистоты; все украшены фестонами, вышивками и картинками. Это была работа тетенек. Кастрюли, чашки, лотки стояли друг около друга. Ложки, поварешки, ножи и другие кухонные орудия висели на крючках.
Все вещи были старые-престарые. Они достались нашим старикам еще от прабабушки. Новую посуду покупать было не на что.
Я помню маленький пузатый самовар. Дедушка сам приделал к нему кран из ручки от зонтика, а на крышке его вместо ручек красовались две большие зеленые пуговицы от старой бабушкиной кофты. Мне с сестрой так нравилось, когда на кухонном столе появлялся этот друг-самовар и пел свою тихую песню [18].
У большого фарфорового с позолотой чайника был сделан носок из олова. Многие тарелки были склеены и стянуты скрепками. У корзинки, которую носил в зубах Каштанка, была сделана железная ручка, обтянутая кожей. Мешок для провизии дедушка сплел из веревок… Он был мастер на все руки. Вероятно, и тети научились у него разным ремеслам. Ему ничего не стоило отремонтировать какую угодно вещь в квартире. Он сам чинил часы, фортепиано, обивал мебель, оклеивал комнаты обоями, столярничал, паял, золотил. За многие годы, конечно, все износилось, все пришло в ветхость. И каждая вещь в этом мирном приюте могла бы рассказать длинную историю своей жизни. Она поведала бы нам, как служила верой и правдой своим хозяевам и много видела от них любви и забот… Как ее берегли, ухаживали за ней и как старательно чистили…
Ах, эти милые старые вещи… Как я их ценю и как люблю! Если бы они все заговорили и передали свои воспоминания, мы бы заслушались их рассказами. Ведь это целая жизненная история… Впрочем, когда теперь я на них смотрю, они так много говорят мне, но я одна их понимаю…
Я вспоминаю бабушкину кухню… В левом углу стоял большой комод [19]красного дерева с бронзовыми украшениями. Он был всегда покрыт вязаной салфеткой; на комоде — маленькое зеркало и разные безделушки тетушек, и каждая имела в комоде по собственному ящику.
На комоде стояли цветные фарфоровые чашки, статуэтки, коробочки, ящики, шкатулочки. В то время эти мелочи привлекали и забавляли молодых девушек. Теперь, конечно, жизнь сложнее, и требования ума и сердца далеко ушли вперед. Многих молодых девушек совсем не интересуют фарфоровые пастушки. Но в то время эти украшения были неотъемлемыми принадлежностями девичьей юности. Безделушки эти обыкновенно дарили тетям или «верхние» хозяйки или тетушка Александрина.
В правом углу, за ширмой, стояла огромная деревянная кровать с пуховой периной и грудой подушек. Покрывало на кровати было связано тетушками, как и все наволочки, накидки — все их домашнего рукоделия.
Все было красиво, но, главное, безукоризненно чисто.
Между окнами стоял большой кухонный белый стол. На нем пили кофе, обедали и стряпали. Каждый день Дуняша его мыла и скребла со всех сторон. Несколько табуреток, раскрашенных дедушкой, старенькое кресло, — вот и все скромное убранство кухни.
Плита была маленькая, чистенькая, на ножках. Над ней висел большой черный колпак — вытяжка. Плита стояла недалеко от входной двери. А между плитой и стеной за дверьми был укромный уголок; там стоял сундук Дуняши. На нем она всегда сидела, обедала, пила кофе; там же, в этом уголке, любили шептаться тетушки о своих секретах.
Я забыла еще сказать, что в кухне у бабушки не водилось никаких насекомых. Если же иногда они и появлялись, то все женское население серого домика так на них ополчалось, начиналась такая уборка, чистка, борьба, тетушки применяли в этой борьбе такие беспощадные приемы, что никакие насекомые не выдерживали грозного нападения и исчезали надолго и бесследно.
Впрочем, такая чистка квартиры происходила в сером домике каждую субботу, не говоря уже о больших годовых праздниках… Все мылось, чистилось, все выносилось на двор и вытряхивалось…
Если кто-нибудь из знакомых случайно попадал в эту суету, то непременно спрашивал:
— Уж не переезжаете ли вы?
По праздникам и в будни бабушка, Дуняша и тетя Надюша всегда занимались хозяйством. Тетя Саша по праздникам любила наряжаться: несколько раз переодевалась, примеряла свои скромные наряды и вертелась перед зеркалом комода. Тетя Манюша садилась в зале за фортепиано и часами играла и играла. В будни ей не позволяли много играть: она должна была работать.
Зала в сером домике тоже была особенная. Окна были обвиты, как и в кухне, плющом, и на окнах стояло множество цветов. Над окнами висели клетки с птицами. Клетки висели даже на потолке и по одной из стен… Их было не менее 12–15.
Дедушка ухаживал за птицами и разговаривал с ними, как с людьми. У него даже была особая клетка, в которой выводились птенчики.
В зале стояли два дивана, обитых цветным ситцем. У окон красовался длинный черный стол. В праздники на этом столе обедали, а после обеда крышку поднимали и на внутренней стороне устраивали игру «бикс». Хорошо я не помню, в чем она заключалась. Помню, что поднималась покатая доска, на ней были лунки и ворота с колокольчиками и отделения с цифрами. Надо было специальной длинной палочкой — кием ударять в шар и попадать через ворота в лунки или в отделения с цифрами. В детстве я умела и любила играть в «бикс», но теперь забыла.
Все стены залы были увешаны картинами. Дедушка их сам писал, сам делал незатейливые рамы из дерева, из бумаги, даже из еловых шишек.
* * *Самой любимой комнатой была для нас, конечно, кухня, но самой интересной, заманчивой и таинственной — дедушкин кабинет. Он нам казался собранием редких сокровищ. Мы думали, что там — неиссякаемый источник чудес и богатств. Нам казалось, что там что-то особенное… Мы всегда рвались туда, мечтали все рассмотреть, узнать, особенно заглянуть в «таинственное бюро» [20]. Но тетеньки не любили нас туда пускать.
— Там у папеньки всякие глупости, — говорила тетя Надя.
— Да и мальчишки вечно там торчат, — вторила тетя Саша.
Кабинет был небольшая узкая комната; единственное его окно выходило на улицу. Зимнюю раму этого окна дедушка выставлял очень рано, еще до Пасхи. И если он сидел у окна, то перед ним непременно толпились мальчуганы — его «босоногая команда».
Перед окном стояло высокое кожаное кресло. Сбоку — мольберт [21]с начатой картиной. Письменный стол, кожаный диван, на котором спал дедушка, несколько кожаных стульев, высокая этажерка [22]и таинственное бюро с бронзовыми украшениями.
Это бюро занимало полкомнаты. Одна из крышек его откидывалась и получался письменный стол. А внутри было множество ящиков, отделений и полок. И чего-чего там только не было! Так же, как и на стенках кабинета. Все стены его увешаны были картинами, старинным оружием и всякими другими мелочами.
В бюро же у дедушки были разные книги, краски, рисунки, инструменты, были старинные монеты. Была спрятана и родословная, которую он с гордостью показывал нам.
Вынимая большой лист пожелтевшего пергамента [23], дедушка указывал на рисунок:
— Вот это наш род Горбуновых… Он очень древний дворянский и в шестой книге записан. Это родословное дерево.
Мы с удивлением смотрели на это родословное дерево «со множеством яблоков», как мы говорили тогда, и, конечно, не понимали его значения.
Кроме того, в кабинете стоял столярный станок и масса интересных начатых работ. То дедушка делал для своей босоногой команды волшебный фонарь, то клеил огромный воздушный змей, иногда делал кукольный театр, то что-нибудь чинил: разбирал старые часы или ружье, делал даже табуреты, стулья, шил сам сапоги.
В праздники дедушка всегда встречал день мольбертом. Утром, пока еще было светло, он неизменно писал картины. Дедушка был любитель-художник и поклонник красоты.
Почти до обеда, до часу дня дедушка обыкновенно рисовал в кабинете, тетя Манюша играла на фортепиано… Тетя Саша одевалась, прихорашивалась в зале. Она делала прически, примеряла разные ленточки… Вдруг в кабинете за тонкой стеной слышался шорох, затем грохот и сдержанный взрыв смеха…
— Это ужас! — вскрикивает тетя Саша. — Наверно, папенька опять мальчишек через окно перетаскивает…
В кабинете все затихало и некоторое время длилось молчание. Затем опять слышался взрыв приглушаемого смеха.
Тетя Саша начинала сердиться.
— В собственной квартире покоя нет… Вечно шум, гам, визг, смех…
— Ты бы пошла пройтись, — слышался голос дедушки.
Бабушка выходила из кухни и вступалась:
— Сашенька, оставь отца… Ведь сегодня праздник… Ему одна радость — забавляться с его ребятами.
Действительно, дедушка перетаскивал к себе своих уличных гостей через окно. Иногда они задевали за что-нибудь и производили грохот. Иногда дедушка сам смешил их рассказами… И в кабинете слышались веселые взрывы детского смеха. Как нам хотелось туда!.. Но тетеньки не пускали. «Барышням неприлично заниматься с уличными мальчишками», — говорили они.
Когда же тетушки по праздникам уходили гулять, бабушка нарезала полную тарелку мяса, ветчины или колбасы, накладывала груду хлеба, иногда и булок и, точно стесняясь чего-то, робко входила в кабинет дедушки.
— Вот, Костенька, угости своих ребят…
— Спасибо, тетенька… Спасибо! — пробегал шепот между детьми. Они радовались и жадно смотрели на угощенье. Все это были полуголодные, бедно одетые, босоногие обитатели подвалов и чердаков.
Дедушка, взволнованный, выходил за бабушкой в темненькую прихожую и здесь крепко обнимал и целовал ее.
— Ах ты, моя верная подруга!
Больше нельзя было порадовать дедушку, как сделать что-нибудь для его мальчишек, побаловать их, приласкать, накормить…
— Они ведь несчастные… Ни света, ни радости, ни ласки не видят… Всегда голодные… Люблю я таких ребят… — говаривал дедушка.
А бабушка — его верная подруга — это знала хорошо. Когда тетеньки уходили гулять, особенно — исчезала из дома тетя Саша, она всегда входила в кабинет дедушки и непременно несла туда тарелку с едой или с незатейливыми сладостями для «босоногой команды».
Старушка входила на кухню умиленная, особенно после ласки дедушки. Мы видели слезы на ее глазах. Обращая взор то к кабинету, то к нам, она говорила:
— Голубчик мой!.. Сам-то чист душою, как дитя… Уж если сделать что для его мальчишек — больше радуется, чем для себя…
— Бабушка, откуда же у дедушки столько мальчиков?
— Это все беднота василеостровская… Знают, что он их любит, жалеет, прикармливает, учит… Вот и рвутся к нему…
— Чему же он их учит?
— Всему хорошему… И заступается за них… Да вот подрастете, сами поймете своего дедушку.
И мы, действительно, позже поняли его, и оправдали эту его слабость, которую так осуждала тетя Саша, — слабость чистой, глубокой души ко благу другого.
Хорошо, кому это дано Богом… Для того и жизнь полна и интересна. Для этого не надо, оказывается, иметь ни много свободного времени, ни богатства, ни уменья. Надо только иметь живую, отзывчивую душу…
* * *Мои воспоминания о сером домике были бы не полны, если бы я не упомянула еще об одном обитателе — о Дуняше.
В то время это была молодая деревенская девушка, друг и участница проказ нашей мамы и ее любимица… Они вечно о чем-то шептались. Дуня готова была в огонь и в воду пойти за свою любимую «боярышню»… Она всегда говорила: «боярышня», «боярин», «боярыня». Вскоре Дуня перешла на житье к нам и прожила в нашей семье более 50 лет.
Дуня поступила к бабушке прямо из деревни, лет 15–16. Это была черноглазая веселая хохотушка, очень наивная и глуповатая. Ее грубый голос, неожиданные взрывы хохота раздавались весь день. При этом она пересыпала свой смех своеобразными возгласами:
— Ахти-тошеньки! Мати, светы мой! Ай да уморушка! Угомону нетути!
Тетю Сашу она постоянно выводила из себя. Действительно, она до глубокой старости сохранила этот раскатистый, грубый, неожиданный смех, похожий на возгласы: «Ги-ги-ги! Го-го-го!».
Дуняша была усердная, сильная, выносливая работница. С улыбкой, охотно, беспрекословно она делала все, что ей приказывали. Могла работать, не покладая рук, целые дни. За это, вероятно, и дорожила ею бабушка.
Но ее наивность доходила часто до смешного… Долго она путала, перевирала, смешила всех и особенно нас. Пошлют ее за мясом. Она влетит в часовой магазин, расхохочется, оглянется удивленно, увидит, что кругом часы, и все-таки крикнет:
— Давайте скорее мяса на котлеты…
Ну, конечно, все приказчики над ней смеются.
Пришла она раз в зеленную и, предварительно расхохотавшись, сказала:
— Посылайте скорее к нам Сергея и Петрушку!
Вышло недоразумение. Оказывается, ее послали купить сельдерей и петрушку.
Или, чуть не усмотришь за ней, она что-нибудь напортит, натворит беду от усердия.
— На месте маменьки я бы эту деревенскую дуру и часа не стала держать, — постоянно говорила тетя Саша.
Но в нашей старинной, патриархальной семье как-то развилось особое чувство привычки и привязанности. Все привязывались к квартире, к мебели и ко всем неодушевленным вещам… А уж к людям — нечего и говорить. Торговцы разные: татарин с халатами, мороженщик, селедочница, грибник и другие ходили к нам десятки лет… Мы знали их детей, внуков, обстановку жизни, интересовались их судьбою и делились, чем могли. Прислуга жила у нас почти всегда до смерти и становилась членом семьи.
Утренний рассвет зимнего дня уже пробился через синеватые шторы нашей детской.
Как хорошо просыпаться рано утром, — когда каждый день приносит какую-нибудь радость. Но еще отрадннее, не открывая заспанных глаз, знать наверное, что тебя сторожит чья-то неусыпная любовь, чувствовать, почти осязать чье-то дорогое, заботливое присутствие.
— Няня… Нянечка… Ты здесь? Ответ всегда один и тот же:
— Здесь, мое золотце!
Опять закрываешь глаза… Хочется, чтобы она заговорила, начала будить… Хочется услышать звуки ее тихого ласкового голоса… Еще потягиваешься, еще нежишься, хотя не видишь, но чувствуешь, что над тобой склоняется голова дорогой старушки в белом чепчике. Нянечка улыбается… Просыпаешься с ее приветом и засыпаешь с ее благословением. И так всегда, всегда…
Няня нагнулась, смотрит на меня с нежностью, гладит по голове, по спине и ласково приговаривает:
— Вставай, моя Беляночка, мое сокровище. Уже светло… Вставай. Саламата готова… Вон и Лидинька, моя птичка, потягивается. Вставайте, детушки… Долго спать вредно.