Декан в целом оказался хорошим физиономистом, книжицу я поняла в нужном направлении. И решилась на обнаженку исключительно из идейных соображений, потому что была готова участвовать в событиях, приближающих новую эпоху Возрождения – эпоху свободы и красоты. Тогда я была уверена, что можно приблизить эту эпоху собственными усилиями и что свобода и красота – это безусловные ценности. Не знала я еще евангельских истин: «Если пребудете в слове Моем… познаете истину, и истина сделает вас свободными»,[8 - Ин. 8:31–32.] «Где Дух Господень, там свобода»,[9 - 2 Кор. 3:17.] «Если Сын освободит вас, то истинно свободны будете».[10 - Ин. 8:36.]
Когда я шла на первый сеанс, меня подташнивало, подмышки были липкими и мокрыми от пота. Я уговаривала себя: ведь и студенты-медики осматривают голых пациентов во время врачебной практики – и ничего, никто не считает эту ситуацию аморальной…
Перед сеансом декан зашел в мастерскую и строго предупредил:
– Узнаю, что кто-нибудь хамит, отчислю невзирая…
Решиться надо было только на первый шаг – сказать себе: «Вперед, в неизвестное», взойти на подиум, сбросить халат и замереть. И удивительно – стены не рухнули. Работа пошла. На занятиях в мастерской стояла такая тишина, что среди сосредоточенного сопения было слышно лишь чирканье карандашей о ватман.
Декан после той первой, дореволюционной книжицы стал давать мне другие книги по искусству, которые я «проглатывала» как романы, не все и не каждый раз понимая, почему так, а не иначе. Постепенно передо мной приоткрылась завеса иного мира – мира художественных образов. Они составляли отдельную вселенную. Ее законы, как мне казалось, были в корне отличны от постулатов знакомого мне мира – мира ясных формул и логических построений. Я была сбита с толку, растеряна, но terra incognita манила меня. Робко, не веря в успех, я стала мечтать о том, чтобы узнать законы новой вселенной, которая была не здесь и не там, а в голове или – в уме, а может, в сердце, Бог знает. Это была прививка будущего моего писательства…
И вот что еще… Когда я уже стала регулярно ходить в храм, выстаивать службы порой было очень трудно – казалось, что сейчас подкосятся ноги, спина переломится, упаду от духоты в обморок… Но в самые отчаянные моменты я вспоминала свое трехчасовое и более «стояние» на подиуме и стыдила себя: «Ради денег могла все вытерпеть, а ради Бога – слабо…» Так и переломила все эти «не могу».
Ассоль
Деньги, заработанные в художественном училище, я не потратила, как хотела, на поездку в Самарканд. Стало почему-то жалко, решила копить.
На моем последнем, пятом курсе мехмата занятий стало меньше. Факультет гудел разговорами о предстоящем дипломе: кто руководитель, какая тема, в каком институте пристроиться поработать на ЭВМ, на каком языке писать программу – на Алголе или Фортране? Куда распределяться после университета? Я тоже решала все эти насущные проблемы и… продолжала подрабатывать натурщицей «в штатном режиме»: кто бы только знал…
В училище я часто приходила с пачками перфокарт, потому что между делом бегала на физфак, где располагалась ЭВМ, на которой строго по расписанию «прогоняла» свою дипломную программу. Программа была записана на этих самых пачках бумажных перфокарт – то была эпоха каменного века программирования, случившаяся всего-то лет тридцать – сорок назад. Художники в конце концов разузнали, что я учусь на отделении прикладной математики мехмата – самой модной и перспективной специальности, за которой многие прочили большое будущее; оно и наступило – в виде нашествия современных бытовых компьютеров, ноутбуков, нетбуков, планшетов и прочая. Для одаренной художественным талантом молодежи я тогда, можно сказать, была живым «гостем из будущего», зарождающегося мира компьютерной техники; о головокружительной перспективе развития этой техники и ее зомбовлиянии на души населения даже в научной фантастике прозрения были весьма робкими. Некоторые из моих рисовальщиков проявляли искреннюю заинтересованность к моей будущей профессии и на переменах просили что-нибудь рассказать.
Я и рассказывала, популяризируя свои студенческие знания, например, о БЭСМ-4, на которой «просчитывала свой диплом». Советская большая электронно-счетная машина, БЭСМ-4, второго поколения, на полупроводниковых транзисторах, считала с огромной скоростью – двадцать тысяч операций в секунду. В повести «Понедельник начинается в субботу», которую написали основатели советской научной фантастики братья Стругацкие, главный герой программист Привалов видит во сне БЭСМ с панелью управления цвета заварного крема, а это тебе – не фунт изюма, это многозначительный намек на важнейшие успехи современной научной мысли.
А еще группа ученых создала математическую модель движения кошки. Машина БЭСМ-4, выполняя написанную программу решения дифференциальных уравнений, нарисовала – вот как высоко взлетела человеческая мысль – минутный мультфильм «Кошечка», который удивительно правильно воссоздал движения кошки. И уже вовсю выпускают новую модификацию БЭСМ, супер-ЭВМ БЭСМ-6, которая, как считалось, является самой быстрой не только в СССР, но и в Европе, производя до миллиона – целого миллиона! – операций в секунду. Этакое чудо вместе с вентиляторами и другими подсобными механизмами занимало площадь… всего 150 квадратных метров.
И наконец, самые последние, свежие новости 1975 года были таковы: модернизированная БЭСМ-6 в составе вычислительного комплекса обрабатывала данные траектории полета космического корабля «Союз – Аполлон» за 1 минуту, в то время как американская сторона на такой расчет тратила 30 минут.
Рассказывала, видимо, я увлекательно, завораживая художников спецтерминами: они прочили мне большое преподавательское и инженерное будущее. Но я не оправдала этих надежд и с дистанции сошла…
Причина на первый взгляд была самая ничтожная – телефонный звонок незнакомца, но из нее, как из малюсенького горчичного зерна, выросла необходимость заняться совершенно другим делом. Подобных малюсеньких «случайностей», круто менявших линию моей жизни, было несколько. Только через много лет их совершенно хаотическое на первый взгляд нагромождение удалось выстроить в стройную линию жизни, которую только и может сотворить Промысл Божий. И чудо, что мне, заблудшей Божьей овечке, в полнейшей какофонии разнообразнейших влияний удавалось услышать зов Пастыря, еще не зная Его.
Но поначалу жизнь всколыхнулась так, что все стало мутно и совершенно непонятно.
Однажды мне позвонили. Бархатный мужской голос спросил:
– Здравствуйте, это Наташа?
У меня замерло сердце. Это он, тот самый художественный гений…
– Здравствуйте, это она… – спокойно ответила я.
– Дело в том… что мне порекомендовали вас как прекрасную натурщицу… Иван Всеволодович… декан…
Я молчала. Вдруг стало обидно, что меня, студентку, почти отличницу мехмата, а также «комсомолку, спортсменку, наконец, просто красавицу», как говорил товарищ Саахов, порекомендовали «как прекрасную натурщицу».
– Что-то не так? – интеллигентно переспросил незнакомый голос.
– А вы кто?
– Член Союза художников, только не смейтесь, Иван Андреевич…
– Крылов, что ли?
– Так точно… – засмеялся голос.
– Нет, правда?
– Собственной персоной. Я бы желал славы баснописца, но довольствуюсь лаврами провинциального живописца.
– Видела ваши выставочные плакаты. Мы еще с девчонками смеялись. И. А. Крылов – живописец. Это не псевдоним?
– Нет, с вашего позволения.
– А почему вы фамилию не поменяете?
– Насколько мне известно, подобное делают женщины, выходя замуж, – мягко ответил на мою дерзость голос.
– Какой у вас тариф? – спросила я деловито.
– А давайте мы с вами встретимся и все обсудим… Моя мастерская недалеко от вашего дома.
Меня распирало от любопытства, каков он, этот И. А. Крылов?
Мастерская находилась в огромной коммунальной квартире старинного дома на главной улице города. Я жила в отдельной квартире чуть-чуть поменьше на той же улице и понятия не имела, что существуют подобные трущобы. Пока мы дошли до нужной комнаты, пришлось миновать множество закоулков, пройти зигзагом, споткнуться о чужой велосипед и вообще – мне стало жутко. Куда меня опять несет?
Комната была средней величины, с выщербленным паркетом на полу, с грязно-серым потолком с обвалившейся лепниной. Обои были тоже не первой свежести, но их хотя бы завесили картинами… Заметила и несколько ню – «обнаженок», написанных, кажется, с одной и той же натуры. На самодельных деревянных полках лепились всяческие художественные предметы, в беспорядке лежали разнообразнейшие краски – в тюбиках, баночках, каких-то железячках. Кистей была тоже уйма… Посредине комнаты стоял мольберт. Меня смутил разложенный диван с постельными принадлежностями, я глянула на него вопросительно, и Иван Андреевич пояснил:
– Видите ли, дружочек, я здесь и живу с женой…
Вот те раз… Совсем не так представляла я себе жилище известного в городе художника. Как можно брать с него деньги, он же нищий… Мне стало не по себе. Сразу вспомнилось из выдолбленного почти наизусть «Золотого теленка»: «Между тем обитатели большой коммунальной квартиры номер три, в которой обитал Лоханкин, считались людьми своенравными и известны были всему дому частыми скандалами и тяжелыми склоками. Квартиру номер три прозвали даже Вороньей слободкой. Я не представляла, что на центральной улице большого областного города СССР существует подобная Воронья слободка. И хотя склок и скандалов было не слышно, однако номер квартиры был тоже три…
– Присаживайтесь, дружочек, вот в это кресло, – предложил художник. – Небольшой беспорядок. Но это не помешает работе.
Кресло жалостливо скрипнуло, лишь только я аккуратно присела на край.
– А вы знаете, настоящий-то Крылов был большой весельчак, – попытался замять неловкость художник. – Знаете? Однажды, когда он слушал в театре оперу, его соседом оказался какой-то меломан. Он притопывал в такт музыке, подпевал певцам, одним словом, мешал. «Безобразие!» – громко сказал Крылов. «Это вы мне?» – спросил сосед. «Ну как вы могли такое подумать! – ответил ему Крылов. – Это относится к тому господину на сцене, который мешает мне слушать вас».
– Смешно, – согласилась я. – Но, наверно, пойду… Я все-таки не натурщица, это так как-то все случилось… случайно.
– У каждой случайности есть своя цель, у каждого случая есть свой смысл… Никогда не задумывались? – тормозил меня художник.
– Ну… не знаю. Мало было случаев, чтобы выводить закон…
– Это да… молодость. Начинайте отсчет.
– Хорошо, – поднялась я со скрипучего кресла. – Вижу, у вас есть натурщица для обнаженки, а у меня совсем нет времени, диплом пишу. Простите за беспокойство.
– Да, для обнаженки, как вы выразились, позирует мне жена, моя муза… Знаете, у Ахматовой?
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?» Отвечает: «Я!»
– Хорошее стихотворение. Я вообще стихи не люблю. Только вот такие – где смысл сразу проглядывается. Четко, ясно и понятно.
– Это от вашего логического склада ума.
– Да, на мехмате учусь, ничего удивительного, – продолжала я дерзить.
– Стихотворение действительно с глубоким смыслом. Оно понятно людям творческим – тем, кто всегда ждет эту самую музу. А кто не ждет… Про Ахматову в недалекие годы говорили, что она выражает вкусы салонной поэзии, которое есть аристократическое эстетство и декаданс, «искусство ради искусства». И ее пустое и безыдейное творчество чуждо нашему народу.
– Не слышала… Не проходили в школе, – отрезала я, потому что смысл произнесенных слов был мне непонятен.
Я не знала ни про декаданс, ни про аристократическое эстетство. Я вообще не слышала про Анну Ахматову.
Меня вдруг пронзила мысль: если сейчас уйду, то так никогда и не узнаю ничего сверх «школьной программы» и уткнусь в какой-то пошлый тупик, где бесконечно прокручиваются одни и те же темы: работа, которая не волк, в лес не убежит, «почтовый ящик», где хорошие продуктовые наборы, женихи и любовники, блат, соцсоревнование, «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить», «Голубой огонек», Муслим Магомаев, ширпотреб, фарца, югославские сапоги, «Levis», «Wrangler», Первомай, электричка в Москву за продуктами (что это? длинная, зеленая, пахнет колбасой), «Yesterday, all my troubles seemed so far away», хотя «Битлы», конечно, были тогда настоящей отдушиной… «Битлы» стали моим кумиром, под их музыку еще в школе я делала уроки – по той причине, что имела катушечный магнитофон, привезенный отцом из командировки в Японию. Не то что японский, советский «бобинник» был пределом мечтаний молодежи «периода застоя» развитого социализма. Этой культовой мечты в силу обстоятельств у меня даже не возникало. И возможно, именно поэтому в голове освободилось место для «мечт» иных.
– В последнее время, сударыня, я занимаюсь иллюстрацией книг, – прервал тягостную паузу художник. – Дали мне на выбор шагиняновские «Четыре урока у Ленина» и гриновские «Алые паруса». И что же, как вы думаете, я выбрал?
– Наверно… – задумалась я. – Не деньги.
– Именно! – рассмеялся художник. – Но от качества моих иллюстраций все же зависит гонорар. Чем лучше иллюстрации, тем больше тираж. Вот такая арифметика.
Я плюхнулась в скрипучее кресло.
– От меня-то что зависит? – удивилась я.
– От вас, дружочек. Хм… Как бы это сказать. Вы вообще-то знакомы с творчеством Грина?
– Так… – неопределенно пожала я плечами. – Не люблю «туманны дали, романтические розы»…
– Это сказка, романтическая сказка о чистоте и глубине человеческих чувств, об идеале… И о том, что нужно верить в свою главную мечту.