Вхожу, по многолетней привычке замерев у двери на мгновение, чтобы просканировать обстановку. Защитные рефлексы. Атавизм. Решительно сажусь в предложенное кресло и наблюдаю, как Иллуми заставляет стол флаконами и коробочками. Разнообразными, от крошечных стеклянных ампулок с притертыми крышечками, до приземистых фарфоровых флаконов. Штук двадцать пять наберется.
- Это готовые составы, - поясняет он. - Пока попробуем их.
- Ты всем этим действительно пользуешься или просто хранишь про запас?
- Да. А что удивительного? - переспрашивает, внимательно перебирая пузырьки. - Этот, например, подходит для пасмурных дней, когда хочется забраться под одеяло с книгой и коробкой шоколада. Очень уютный, чуть минорный запах - глициния в основе. Кстати, используется при чаепитиях. Настраивает на долгие размышления. Запах оранжевых плодов согревает, бодрит и заставляет верить в лучшее. Аромат полыни - рождает беспричинную грусть. И так далее. - Из скопища флаконов извлекается простой керамический сосуд в половину пальца высотой, ассиметричный и без надписей. - Пожалуй, это. "Охотящийся ястреб". Попробуй.
Запах сильный, но не резкий, холодный и очень характерный. И уже через минуту он едва ощущается, как и положено для мужского одеколона.
- Я им пользуюсь, когда нужно, чтобы никто не усомнился в том, что меня лучше не задирать, - объясняет Иллуми и улыбается так, словно перед ним испуганное дитя, которое нужно непременно подбодрить. - Официальный парфюм; в самый раз для общения с недоброжелателями. Не слабый, не навязчивый, гармоничный...
Он разливается соловьем, я поддакиваю, и вдруг понимаю, что в желании угодить и наладить отношения зашел слишком далеко. Хочу ему понравиться, или того хуже, подольститься к человеку, от которого завишу? М-да, а я точно знаю, что хуже?
- Сам не знаю, зачем тебя расспрашиваю и что из этого пойдет мне на пользу, - говорю честно. - В духах я разбираюсь, как коза в агрономии.
- Ну так еще разберешься, - отвечает, отсмеявшись. - Нормальный мужской ответ на вызов: стараться преуспеть в том, за что взялся. Ты понемногу исцеляешься, вот и пробуешь силы.
- Ну какой же это вызов - попытка уподобиться тебе? - усмехаюсь невесело. Выливаю на палец каплю из флакончика и отдаю его. Ерошу волосы пятерней, в невольном смущении несильно дергая себя за торчащий "ежик".
- Ты боишься, что Цетаганда тебя съест, - догадывается Иллуми, и, в общем-то, попадает в точку. - Даже не съест - незаметно растворит. Подозреваешь, что раз мне сломать тебя не удалось, так теперь решил коварно размягчить комфортом и притворным уважением? И еще заставляю получать от этого размякания удовольствие? - Он с легким стуком ставит на стол флакон, который до того бездумно вертел в пальцах
Парадоксальная фраза. - А разве можно заставить получить удовольствие?
- К сожалению, можно, - явно со знанием дела, морщась, отвечает. - В результате получаем либо мягкую восковую лужицу, принимающую любую угодную хозяину форму, либо - если жертва достаточно сильна духом - сломанную противоречием личность. Но ты - не жертва. Ты человек, который вдруг понял, что принципы, которыми он руководствовался долгое время, нужно подправить. Не изменять себе в главном, а лишь подкорректировать. Главное все равно остается - как компас внутри.
Да. Десять лет подряд этот компас указывал на транспарант "Смерть цетам", а теперь... выясняется, что от этого принципа можно отказаться и жить дальше. Что еще я могу изменить, не теряя себя самого? Все происходит так незаметно, так плавно...
Трясу головой. - Мы заболтались. Пришли духи смотреть, ну так давай.
- Запах уже проявился. Позволишь? - Склоняется поближе - почти к самой границе личного пространства, - принюхивается и замечает удовлетворенно. - Мне нравится. Такое впечатление, что у этого ястреба белые крылья. Тебе ид... - прочистив горло, - подходит.
Белые? Ах да, миндальное мыло. Метафора. Бывают ястребы с белым оперением? Я не видел, хотя в кречатне мальчишкой завороженно торчал, пока не выгонят. Но раз подходит, хорошо.
- Эксперимент удался. Можно позаимствовать этот флакон, если завтра тебе все равно не ехать на официальную встречу?
Иллуми замирает, чуть ли не ладонью прикрывая духи. - Н-нет, - извиняющимся тоном. - Видишь ли, Эрик: этим составом пользуюсь только я. - Я только открываю рот, чтобы взять свою просьбу назад, как к извинению добавляется объяснение, начатое издалека: - Помнишь тех газетчиков? Ты сердился, что я не предупредил тебя заранее о щекотливых вопросах. Это один из них. - Задумчиво покусывает губу, медлит, явно подбирая формулировку. - Если кто-то пахнет моим ароматом, это обычно означает, что он, э-э, взял его с моей подушки. Есть, конечно, вариант, что таким образом ты просто обозначил подчинение моей воле...
Перевожу с языка цетагандийца, озадаченного необходимостью говорить обиняками о вещах для него естественных, на обычный. "Все сочтут, что я с тобою сплю". Что ж, сам Иллуми больше не считает такой намек оскорблением; это раньше брезгливое "завели себе барраярца!" непременно требовалось гасить кровью. Остается выяснить, насколько оскорблен возможной непристойностью я. Привычно ожидаю от себя вспышки гнева... и неожиданно разражаюсь смехом.
- Не завидую идиотам, обвиняющих нас в том, в чем мы точно не грешны, - фыркаю, почему-то уверенный, что в этой ситуации мы союзники. Еще у меня на языке вертится предложение обсудить, как совместно свести урон его репутации к минимуму, но я его сглатываю. Я помню, насколько ревниво мой гем относится к любому посягательству на его прерогативу справляться с неприятностями самому. Что ж, цетские кумушки - не такой сложный противник.
- Лучше смеяться над сплетней, чем самим делать из себя посмешище, - соглашается Иллуми, облегченно выдохнув, когда не слышит от меня ни злости, ни приглашения поспорить.
- Кстати, - запоздало меня осеняет, - выходит, мое желание познакомиться с твоими ароматами весьма интимно? И... просьба порыться в шкафу тоже?
- Это где-то на грани между флиртом и обольщением, - честно признается он.
Оп-па. Это как удар под ложечку - выяснить, что все время я, оказывается, успешно с ним кокетничал. К черту сплетни, тут ситуация посерьезней. Неведение не освобождает от ответственности. Мне встать, вежливо сказать "спасибо" и поскорее пойти умыться, желательно с дегтярным мылом, чтобы уж наверняка отбить запах? То, что уходить не хочется, задачи не облегчает. Интерес к чужой личной жизни, острый до жадности, может сыграть со мной дурную шутку. А впрочем, что мне терять? Уж точно не невинность, мать ее за ногу. Чем скорее я дам гему Эйри неосторожный повод меня домогаться, тем проще мне будет, разругавшись, укатить с легкой душою в неизвестность. И не примериваться к Цетаганде, как к чуть подгнившему, но весьма привлекательному персику, который так и просится в руки.
- Любопытство меня погубит, - отвечаю расхожей фразой, не отвечая ничего.
Иллуми смотрит на меня, глаза в глаза. - Твое любопытство носит академический интерес?
- Собираюсь ли я писать трактат "Быт и уклад жизни гем-лорда"? - сопротивляюсь из последних остатков иронии. - Ничуть. А хочешь узнать нечто другое, спрашивай конкретнее.
Долгая задумчивая пауза. - Я тебе нравлюсь?
Куда уж конкретней!
- Ты мне интересен. - Расшифровывая для себя самого: он мне симпатичен, с ним хочется общаться, он составляет большую долю моих размышлений, его прикосновения, как ни странно, приятны, и я доверчив с ним вне всяких границ разумного. Но он-то со своей цетагандийской колокольни имеет в виду другое, хочу ли я его?
Вопрос не смешной. После лагеря и господина коменданта секс с мужчиной - что в моей жизни и так случалось лишь пару раз, - привлекательным не кажется вовсе. Если я лягу с Иллуми в постель, случится одно из двух: либо, с большей вероятностью, будет неприятно и неловко, либо неким чудом (вариант, умением) мне сделают хорошо. Ничего страшнее разочарования обоим не грозит; он осторожен, а мое тело, увы, научено, как смягчить неприятные ощущения до переносимых. А если стыд и недовольство расшвыряют нас в разные стороны, это, может и к лучшему. Шоковая терапия, которая положит конец странной привязанности. Исцелюсь я от нее и уеду или успокоюсь и останусь, в любом случае я перестану дразнить его и смущать себя этим долбаным нечаянным флиртом.
Остался последний шанс сказать решительное "нет" и отправиться умываться... - М-м... да. А я тебе?
Оно стоило того - хотя бы чтобы поглядеть на ошеломленное выражение на раскрашенной физиономии, сопровождающее ответное "да". Жаль, под гримом не видно, покраснел ли цетагандиец. - Эрик! - спохватывается он, но предостерегающее восклицание переходит в почти жалобное: - Не провоцируй меня.
- Не провоцирую, - киваю серьезно. - Но нам стоило об этом поговорить. И о провокациях в том числе. И о том, что если тебе неудобно мое откровенное любопытство, терпеть ты не обязан. Можешь отказаться, скажем, от массажа.
- Вот наглец. И не подумаю, - наконец-то расплывается в улыбке.
- Значит, там и разберемся, Как обычно, после ужина, - назначаю я точку-без-возврата и, пока сам не передумал, удаляюсь из комнаты... по наитию прихватив с собою запрещенный керамический флакон.
Похоже, в эти духи что-то добавлено. Психотропное. Иначе не объяснишь чушь, что я нес, и спокойно-умиротворенное состояние, за ней последовавшее. По логике вещей, мне стоит собирать вещи, намереваясь покинуть этот дом в лучшем случае перед ужином, а в худшем - наутро. Вместо этого я валяюсь на кровати, ловлю ноздрями витающий в воздухе призрак "Белого ястреба" и тяну время, как тянут бокал вина. Неопределенность не заставляет меня беситься, как обычно, и даже любопытство не жжет, а лишь мягко щекочет где-то в затылке.
ЧАСТЬ 3. «Любовник»
ГЛАВА 15. Иллуми.
- Знаешь, целоваться с человеком, лежащим в кровати, в то время как ты сам сидишь в кресле рядом, дьявольски неудобно...
Это неоспоримое утверждения произношу, глядя на Эрика, расслабленно распластавшегося на постели после массажа. А может, «расслабленно» – не самое верное слово? Скрытое напряжение, предвкушение, реакция на мои касания – все это его не миновало, хоть он и старается сохранить внешне целомудренную бесстрастность. Я знаю это по себе. Я едва дожил до вечера в беспомощном, неверящем, мучительно-сладком ожидании. Слабость нетерпения, которой почему-то не стыдно; даже спичка cломалась у меня в руках, когда я попробовал разжечь камин, и Эрику пришлось взять инициативу в свои руки, опустившись на колени рядом.
В Эрике все сильнее чувствуется телесный голод – и не тот, который утоляется набегом на полный буфет. Хотя он жаловался за ужином на волчий аппетит и даже вслух заподозрил в этом эффекте парфюм, но я-то знаю: всего лишь организм пытается взять свое после того, как мы вместе преодолели непростой перевал взаимного признания.
Ни голодать, ни мерзнуть я ему не дам – и, борясь с вечерним холодом, комнату наполняет жар от разожженного камина, не давая полураздетому и разгоряченному барраярцу даже повода потянуться за одеялом. А за терпение, неподвижность, упрямое нежелание просить пощады, когда ладони прошлись по всей его спине, не минуя и самой свежей хирургической отметины на пояснице, - за все это ему полагается законная награда.
Когда недавно Эрик имел неосторожность пошутить про мою тяжкую обязанность его баловать, я немедленно развил эту тему до пунктов, подпунктов, графика, неустоек и сатисфакции за неудовлетворительный результат. Вот теперь - исполняю, изумляясь силе своей физической реакции... и, признаться, отсутствию неприятных ощущений, не только своих. У меня никогда еще не было любовника с таким количеством телесных повреждений, и еще не факт, что Эрик решится пойти до конца, но он принимает мои прикосновения без страха и без отвращения, что поразительно приятно и, в большой степени, неожиданно.
Склоняюсь пониже - волосы, соскользнув, щекочут его плечо, - заглядываю в глаза. Не вытеснило ли физическое блаженство остатки давешнего любопытства? Что питает его доверие? Как после лагерных событий он, барраярец, вообще способен испытывать желание к мужчине?
- Мое варварское бесстыдство, - хрипловато сообщает Эрик, - отнюдь не доходит до того, чтобы приглашать кого-то в свою постель.
Что это, отказ? Боюсь, мое лицо отражает всю гамму разочарования - и покорности. Я не пойду дальше, чем дозволено, Эрику нечего бояться повторений.
Очевидно, барраярец читает по лицу. Иначе с чего бы ему смеяться, негромко и необидно и, протянув руку, гладить меня по щеке?
- Смотри, вытащу тебя оттуда, - объявляю о намерениях. - История показывает, что свою территорию вы защищаете до последнего.
Эрик неспешно убирает руку, потягивается и усаживается на край кровати, вид у него до крайности довольный.
- И давно это у нас в программе появился пункт "целоваться"? - осведомляется он, ухмыляясь и зная ответ. После успешно проведенной им провокации я бы этот пункт возвел в ранг параграфа. О чем и сообщаю.
- По утрам, - предлагает он, развивая тему в перспективе. - После завтрака. Как полагаешь, для воспитания силы воли или, напротив, на сладкое?
Надо полагать, это зависит не только от моих желаний. - А ты бы чего хотел? - нервничая и пряча под шуткой серьезность вопроса, уточняю. И, о чудо, получаю совершенно исчерпывающий ответ.
- Неожиданности, - задумчиво и полувопросительно сообщает Эрик. - Утоления собственного любопытства. Чего-нибудь изысканно сибаритского, и толику хулиганства впридачу. Видишь, какой перечень. И это только первое, что приходит мне в голову.
Сейчас, занятые полушутливой болтовней, мы оба тянем время, снижаем градус нервозности. Надеюсь, не мне одному эта пауза кажется исполненной предвкушения.
- Так как? - пополнив имеющийся у парня опыт еще одним поцелуем, интересуюсь. - Воспитываешь волю или лакомишься?
- Риск - сам по себе удовольствие, - Эрик легонько покусывает нижнюю губу и расплывается в улыбке. - Тебе как показалось, искушенный ты мой?
Одновременно уход от ответа, легкий комплимент мне и столь же завуалированная похвальба его собственной мужественностью. Что мне могло показаться, как он полагает? Для меня тоже справедливы оба смысла.
Эрик поднимается, полураздетый, и смотрит на меня вопросительно. Почти глаза-в-глаза - он ниже меня, аутская кровь в роду вообще сказывается в первую очередь на росте, - и, кажется, его это чуть смущает.
- Умерь свой здравый смысл, - прошу. У меня его сейчас за двоих, а от Эрика мне важнее добиться непосредственности реакций. Наклоняюсь поближе, проводя пальцами по шее вниз, по рельефу впадинок между ключицами, медленно от плеча до запястья, переворачиваю жесткую ладонь, целую. Он ощутимо вздрагивает, и я очень мягко предлагаю.
- Позволишь себе побыть ведомым?
Эрик высвобождается, словно готовясь отказать, и проводит ладонью в сантиметре от кожи, очерчивая лицо, но не касаясь меня. Решается?
- Ты льстишь моему терпению, знаешь? - со смешком сообщает. - Все-таки то, что ты делаешь... не совсем привычно.
Неужели настолько непривычно? Я не стану спрашивать о том, был ли Хисока первым мужчиной, но если так, то опасливая осторожность барраярца более чем понятна. Я ухитряюсь подавить вздох. Ну, что поделаешь. Впрочем, отступать, не получив твердого «нет», я не намерен.
- И ты больше не намерен терпеть? - уточняю. Сложней всего ему, наверное, что инициатива в моих руках. Эрик не в том положении, чтобы требовать, и у него не тот характер, чтобы просить. Он сам может не знать, насколько твердым это терпение окажется. Не на зуб же пробовать, как монету (и из каких книг я только вспомнил это архаичное действие?).
- Хочешь распоряжаться сам? - неожиданно серьезно интересуется родич. Значит, я угадал. - На этот раз я склонен уступить тебе такую возможность. Из соображений здравого смысла.
Я настолько удивлен этому приступу разумного послушания, что лишь киваю, проскальзывая ладонью по горячей пояснице над поясом мягких трикотажных брюк.
- У нас с тобой разве бывало иначе, Иллуми? – подшучивает он, и только сознательное усилие помогает мне не вспыхнуть трижды: от того, как он произносит мое имя, от легкого придыхания в голосе барраярца, и от этого невозможного «мы с тобой». Пульс у него частит почти так же, как мой, и следующий поцелуй кажется до нестерпимого желанным.