Но это всё было в старших классах. А перед этим на глазах учеников происходило столкновение двух систем, двух мировоззрений. Кроме молодых гениальных учителей, у нас в школе был глубоко советский руководящий педсостав: завучи, старшие преподаватели. И мы видели, как они затравили, изгнали учительницу русского языка и литературы Светлану Борисовну Плахотникову за то, что она старшеклассникам читала после уроков при свечах Пастернака. Я ее уроки помню как что-то совершенно невероятное, вообще не стыкующееся со школой: она читала нам стихи Цветаевой в школьном парке. “Как луч тебя освещает! Ты весь в золотой пыли”, – выговаривала она своим чуть хриплым голосом. И я смотрела – вот, представляешь, я помню! – на едва пожелтевшие листики рябины с крупными оранжевыми ягодами и представляла себе этого прохожего, которого освещает осенний золотой луч. После Светланы Борисовны русский язык и литературу вела как раз завуч “старой школы”. Вела совсем недолго – времени ей не хватило, чтобы убить все то, что Светлана Борисовна посеяла. А потом “будущее” в нашей школе победило. И литературу вела фантастическая женщина Ирина Анатольевна Белова. Хрупкая, нежная, неземная. Я не помню, чтобы она пользовалась учебником. В первый день, в день знакомства с классом, она вошла и вдруг прочла классу – в физико-математической школе, Чулпан! – “Слово о полку Игореве”. Наизусть. Наши мальчики, часто на уроках литературы продолжавшие решать математические задачки, оторвали глаза от уравнений. И так и не сводили их с Ирины Анатольевны. Это было настоящее чудо. Таким же был учитель физики Владимир Семёнович Гамбург… Последние классы школы мы варились в невероятном котле любви, понимания и вот этого важного права не иметь ответов на все вопросы, права ошибаться, права не верить и права быть самими собой. Но это – в старших классах. Где-то в середине, как я теперь понимаю, в эпической точке битвы двух систем мировоззрения в отдельно взятой школе, к нам в класс, видимо, по программе помощи отстающим, пришел мальчик Руслан, второгодник или даже третьегодник, переведенный из другой школы на перевоспитание. Страшный хулиган. За школой он нюхал клей “Момент”, на задней лестнице учил меня подклеивать к белому потолку горящие спички, чтобы получались “летучие мыши”… Его мама работала, кажется, уборщицей в соседней школе. А отца не было. Мы с Русланом дружили. Точнее, я была в него влюблена. Наверное, и он тоже, потому что ради меня он ходил на многочисленные пионерские сборища в разных ростовских ДК, где я то декламировала стихи про “люблю негасимой любовью я землю родную свою”, то командовала коллективом одноклассников, читающих Маяковского. Так вот, однажды Руслан сказал, что отыскал своего отца: тот живет в Сочи. И Руслан решил к нему поехать. Я украла у бабушки драгоценности, сдала в ломбард по соседству и отдала Руслану деньги, чтобы эта поездка стала возможной.
ХАМАТОВА: И он действительно поехал?
ГОРДЕЕВА: Представляешь, да. Руслана сняли с поезда километрах в двухстах от Ростова. Устроили показательное судилище в пионерской комнате. Завуч так орала на меня! “Он – отброс, это ладно, он конченый человек, – кричала она, – но как же ты, девочка из хорошей семьи, отличница, надежда школы, можешь якшаться с таким ничтожеством?!” Меня это потрясло: человек хочет найти отца! Он ничего плохого не совершал. Всё плохое – кражу колец, ломбард, деньги – совершила я. Но его выгнали из школы, а мне ничего не было.
Руслана поставили на учет в детской комнате милиции. В школу он не ходил. Потом с какими-то друзьями они то ли ограбили, то ли просто подожгли ларек “Союзпечать”. И его посадили “по малолетке”, как тогда это называлось в Ростове. Там кто-то пырнул его ножом в бок. Помощь не подоспела. И Руслан погиб. Для меня это было сложнейшим переживанием: классическая история, отличница и хулиган, но вот же он ходил на все эти дурацкие пионерские чтения, вот – отправился искать отца, никакого преступления в этом нет. И всё могло закончиться, как мне казалось, похожим на многочисленные нравоучительные советские фильмы с оптимистическим финалом: за перевоспитанного Руслана я выхожу замуж, и мы вместе, рука об руку, ведем страну к светлому будущему под стройным хором льющуюся песню на музыку Дунаевского. Титры.
Но взрослые люди вышвырнули Руслана из жизни до всяких титров, не моргнув глазом, потому что он “отброс”. И завуч шипела, что и я скоро “покачусь по наклонной”.
Меня поразило это ледяное хладнокровие по отношению к человеческой судьбе. Мне тогда очень помогла ночная программа “Взгляд”. Как ни странно, именно благодаря ей я выучилась понимать, что они действительно могут быть не правы. Ни по праву возраста, ни по праву близости к коммунистическим идеалам у них нет презумпции правоты.
ХАМАТОВА: У нас в Казани были не хулиганы, а гопники. Мое сердце покорил один, который пропускал школу, поскольку ему просто было нечего там делать. А я пропускала школу по идеологическим соображениям, как я сформулирую позднее, а на самом деле по причине того, что мне больше в школу идти не хотелось. И, глядя на этого гопника, я решила: вот оно, родство душ. Я себе этого гопника придумала: его прошлое, его настоящее, причину, по какой он связался с гопниками и не идет в школу, и как при этом мучается душой. Словом, сама собою возникла его биография. В то время я была погружена в Достоевского и, конечно же, это был такой Игрок, который терзается внутренней совестью, и податься ему некуда – действительно некуда податься; такой картонный герой, основанный на литературных фантазиях. Между прочим, я ему писала письма инкогнито от имени Коровьева из “Мастера и Маргариты”.
ГОРДЕЕВА: Это ужасно смешно, Чулпан: персонаж Булгакова пишет письма персонажу Достоевского.
ХАМАТОВА: Катя, я писала очень серьезные письма, он даже как-то на всё это отреагировал, в том смысле, что мы с ним прошлись по улицам. В Казани девяностых это называлось “давай с тобой ходить”, что значило одновременно: “я хочу быть с тобой”, “я люблю тебя больше жизни” и глубокие отношения. “Давай с тобой ходить” – это, считай, семейная пара. Значит, мы с ним немножко даже походили по улицам, не держась за руку. А потом случился “Огонек”.
ГОРДЕЕВА: Дискотека?
ХАМАТОВА: “Огонек” – он и есть “огонек”, не дискотека и не тусовка. И на “Огоньке”, приуроченном к Восьмому марта, он меня пригласил на танец в коридоре школы. И мы начали танцевать. А гопники танцевали так: подразумевалось, что в правой руке он держит сигарету (но в школе сигарету держать было нельзя, поэтому она просто так где-то там висела), а девушку ведет только левой рукой, но не всей – только плечевой мышцей. Короче, танцевали мы, практически не двигаясь, топчась на месте. Топчемся, топчемся, и вдруг он смотрит мне в глаза и произносит: “У тебя глаза…” – и делает большую паузу. Я уже мысленно начинаю слышать все романтические эпитеты, но он говорит: “У тебя глаза как вилки”. Точка.
ГОРДЕЕВА: Почему как вилки?
ХАМАТОВА: Я до сих пор не знаю! Но пока я обдумывала, что это всё значит, каков смысл, танец кончился. На этом и все отношения наши кончились. Но вот это желание создать образ из несуществующих героев – это наша общая история, Катя, конечно. Потому что гопник – это не романтический герой совершенно! Гопники в Казани девяностых – это еще пострашнее система, чем система школьная, со своими жесткими и жестокими правилами.
ГОРДЕЕВА: В Ростове были бандиты. И каждой девочке из приличной семьи было положено влюбиться в бандита. Я с тринадцати лет работала в газете, редакция которой находилась на пятом этаже бывшего НИИ. А на четвертом был бандитский офис. Там толклись “пехотинцы”: бандиты, которые выезжают на разборки. Стало быть, каждый день мы, девочки из редакции, журналистки, поднимались и спускались с ними в лифте. Такое немыслимое соседство было очень в духе того времени: редакция первой в городе частной независимой газеты и бандитский офис, полный вооруженных людей, многие из которых, помелькав в лифте, потом исчезали бесследно. В одного из них, чьего имени-фамилии я так и не узнала, я была влюблена.
ХАМАТОВА: Почему, Катя?
ГОРДЕЕВА: Наверное, потому, что они были герои? А других героев тогда не было… Не знаю. Необъяснимо.
ХАМАТОВА: То есть нужен был герой. И в том пространстве, в котором ты жила, отсутствие героя вынудило тебя сделать героями бандитов?
ГОРДЕЕВА: Не совсем. Всё же в Ростове девяностых бандиты – чрезвычайно романтизированная история. И они далеко не все были гопниками. Гопники, кстати, были и у нас тоже. Но это была совсем такая… неуважаемая прослойка. А бандиты – это такие люди, которые… Не знаю, как объяснить. Но вообще-то бандит может погибнуть в любой момент!
ХАМАТОВА: Этим они тебя пленили?
ГОРДЕЕВА: Может, и этим. А может, для меня тогдашней они были своего рода олицетворением свободы, неподчинения общим правилам. Трудно сказать. В Ростове тех лет бандиты были очень разными: были среди них бывшие “цеховики”, которые еще с советских времен что-то подпольно шили, владели целыми производствами, многие были довольно образованными людьми, были целые семейные кланы, были, как бы сейчас сказали, трансрегиональные преступные группировки. Так или иначе, однажды я с ними столкнулась напрямую. Я написала в газету заметку про то, что на том месте, где должен был бы строиться новый корпус городской больницы, теперь будет казино, владелец которого – бывший цеховик Сержик Француз, известный всем в городе бандит. Офис его организации находился в ростовской гостинице “Интурист”. Наша газета версталась в субботу, печаталась в воскресенье, а выходила в понедельник. И вот я написала, отдала редактору, он – в верстку. Сижу в воскресенье дома, и тут мне приходит в голову феноменальная с точки зрения профессии мысль: я не просто наехала на бандитов, я даже не спросила у них, насколько правдивы все эти слухи. В журналистике это называется “второе мнение”. Я была обязана с ними поговорить. В ужасе я отыскиваю в телефонном справочнике номер “Интуриста”, звоню туда и сообщаю, что мне нужно по срочному и важному делу переговорить с руководителем казино. Мне дают другой номер. Набираю. Там дают еще один. Четвертый мой собеседник предлагает: “Приезжайте прямо сейчас, поговорим”. В “Интуристе”, сбоку, отдельный вход в их офис. Меня встретил человек, про которого я потом узнаю, что его зовут Сержик Одноглазый (через несколько лет его убьют). Он, конечно, обалдевает, выяснив, что “журналисту” из телефона всего тринадцать лет. А дальше… Пока я объясняюсь с Одноглазым, в кабинет входит Сержик Француз. Один из самых влиятельных людей Ростова того времени. Он задает только один вопрос: “Славы захотелось?” Я отвечаю: “Нет, правды”. И мы с ним беседуем.
Мы каким-то удивительным образом даже, если можно так сказать, подружились. Он однажды угостил меня котлетами по-киевски в ресторане гостиницы “Интурист”, можешь себе представить, что это значит для человека в начале девяностых – котлета по-киевски в ресторане? А потом еще пару раз подвез меня от школы до редакции на первом в Ростове малиновом “мерседесе” шестисотой модели. Он много мне рассказывал про этот странный мир, старательно приводя свои истории к какому-то по-учительному, как в детской книжке, выводу о том, что мне туда – не надо.
ХАМАТОВА: Ну, вот видишь! “Мерседес”! Значит, какой-то соблазн роскоши всё же в этом был. Роскошь в сочетании с геройством – ужасно соблазнительная штука. Как соблазнителен и совершенно другой мир, которого мы не видели, неважно, плохой он или хороший. Он – другой. Не серый. И это тебя завораживало.
ГОРДЕЕВА: Я, кстати, некоторое время уговаривала Француза дать интервью, не отдавая себе отчета, что такие люди не дают интервью никогда. Но мне казалось, что все, кто против серости, должны быть заодно: журналисты, бандиты…
ХАМАТОВА: Может, у вас в Ростове были какие-то красивые бандиты, но наши казанские гопники были некрасивыми. Меня стилистически отталкивало то, как они выглядят, как одеваются, мне не нравились их тёлки: требовалась обязательно блондинка с пергидрольной химией и этот дурацкий шарфик на шее в двух вариантах – кислотно-розовый или кислотно-салатовый. Так обозначалась принадлежность к какому-то прайду, к какой-то группировке, это страшно меня раздражало.
ГОРДЕЕВА: На тему блондинок с пергидрольной химий в бандитском Ростове произошла вполне кинематографическая история. Один из самых “продвинутых” бандитов нашего города построил себе загородный бассейн. Для того чтобы вода в нем была не желтой, как обычно в Ростове, а голубой, как в фильмах про красивую жизнь, слуги бандита добавляли туда медный купорос. Однажды приехали к бассейну “на отдых” девушки бандита. Было весело. И в один прекрасный момент все эти тёлки с химией разом ухнули в голубой бассейн. И вышли оттуда уже как русалки: с зелеными волосами… Для меня это символ Ростова девяностых – малиновый “мерседес” и зеленоволосые тёлки.
Я смотрела на этот мир во все глаза, но про себя считала, что его частью уж точно никогда не смогу стать – я же не симпатичная длинноногая тёлка, я пионер. И значит, мое будущее – полная трудовых подвигов биография какой-нибудь отвратительной партийной функционерши с пучком седых волос.
ХАМАТОВА: Но ты стала бы играть по другим правилам, наверняка. По тем, в которые ты верила.
ГОРДЕЕВА: Все так или иначе играют по правилам, в которые верят.
ХАМАТОВА: Ты думаешь, мы бы просто сломались, поняв, что ничего изменить нельзя, и стали бы частью этого замкнутого круга из лжи и фальши?
ГОРДЕЕВА: Мне кажется, у нас и не возникло бы идеи что-то менять. Ну не висело этого в воздухе в Ростове. Думаю, что и в Казани не висело.
ХАМАТОВА: Я думаю, если ты вырос с идеей жертвовать жизнью на благо страны, общества, а потом вдруг осознал, что тебя надурили, никакая твоя жертва никому не нужна, просто надо тихо жить, подличать и не высовываться, то у тебя нет выбора: или с ними по их правилам, которые тебе отвратительны и неприемлемы, или никак – переть против системы, погибнуть и таким образом пожертвовать собою.
Хотя, наверное, был еще вариант уехать за границу. Может быть, это бы с нами и произошло.
ГОРДЕЕВА: Вряд ли. Куда бы я уехала из Ростова-на-Дону? Нет, мне светил самый простой вариант: поверить в то, что ты делаешь, и делать это осознанно и гордо. Ну неужели ты думаешь, что Железная Кнопка из “Чучела”, когда бьет ногами героиню Кристины Орбакайте, фальшивит и втайне корит себя за то, что она – часть какой-то там прогнившей системы? Ничего подобного. Она убеждена, что делает добро, точнее, причиняет добро. Она верит в свою абсолютную правоту. Ей хорошо спится по ночам. И она будет так же хорошо спать, когда вырастет. Если уж мы говорим про аморальность системы, выращивающей и поощряющей “железных кнопок”, то ей скорее следует предъявить претензию в возведенном в культ расчеловечивании: ни жалости, ни сострадания, ничего личного, никаких отклонений от нормы – всё это выкорчевывалось, выстригалось, выравнивалось.
Сколько людей, оголтело веривших в советскую власть, так и умерли с этой верой! Сталкиваясь с репрессиями, с беззаконием и даже пострадав от них, всё равно были убеждены, что всё это – правильно, честно, справедливо. А перегибы – они, конечно, случаются на местах, но можно и потерпеть ради общей большой и благой идеи.
ХАМАТОВА: Но есть простой вопрос, который задает себе иногда наедине даже самый рьяный сторонник режима или системы: “Вот я – за справедливость. А что такое справедливость?”
ГОРДЕЕВА: У большинства людей может не хватить мужества ответить себе на такой вопрос честно. Иначе потом не сумеешь жить, сойдешь с ума. Я сейчас часто думаю о том, что произошло, когда в Перестройку открыли архивы. Люди радостно их бросились читать? Нет. Они в ужасе отшатнулись. Слишком много страшной правды, перечеркивающей то, во что ты верил, по сути – твою жизнь. Разумеется, для кого-то пересмотр ценностей, ревизия исторического опыта, подлинности событий и многое другое были сродни очищению. Потому что вслед за этим на нас обрушилась свобода выбирать новый путь: свой личный, своей страны, которая открыто заявляла, что ей теперь есть дело до нас, ее граждан, – тогда много говорили об этой самой демократии. И появилась искренняя надежда на то, что с нами теперь всё будет по-другому. Но что произошло потом? Я недавно пересматривала фильм Сергея Лозницы “Событие”: он смонтирован из ленинградской хроники трех дней путча девяносто первого года. Там в кадре много лиц обычных людей. И эти лица – невероятные: они полны надежды. Люди, затаив дыхание, слушают тихий голос академика Лихачёва на Дворцовой площади. Ты можешь себе сейчас представить, что люди, собравшись на площади, слушают Лихачёва?