Предстоящее выступление в «Пели-кане» меня не радовало. Я помнил, чем закончился прошлый концерт! И так как после сюжета в спортзале я с Маем вообще не разговаривал, то передавал свой ультиматум, обращаясь к Сереге.
- Эсэс! Передай Дееву, что если только я увижу, как вам притаранили анашу, так я тут же уйду.
- Май, - зовет Серега, - слышь…?
- Эсэс, передай мышатине, что уходить из клуба без нас чревато, пусть даже не думает об этом!
- Али, тут Май говорит…
- Эсэс, а ты передай Дееву, что чреватей с ним укуренным оставаться! И что после концерта я поеду только на такси!
- Эсэс, а не поехать ли нам после концерта на такси? А то на мотике-то я не езжу уже неделю! Я некоторым мышам уже все уши прожужжал, что у меня тормоза полетели, а они, мыши эти, глухие, оказывается!
- Эсэс! Как ты думаешь, правильно ли будет пнуть Деева прямо на сцене, если он будет своей мордой лезть под смычок?
- Эсэс! А если я скрипача за шкирку вытащу на сцену, если он опять замешкается, это будет сексуально?
- Эсэс! Передай Дееву, что он урод!
- Эсэс! Если передашь, то получишь ты, а не мышь.
- Ооо! – стонет Серега. - Как вы оба нас всех задрали своей любовью!
- Любовью? – возмущенно ору я.
- Задрали? – негодует Май.
В «Пели-кан» я опять надел мусорные джинсы и бордовую рубашку. Как и в первый раз, приехали раньше и долго устанавливали оборудование, репетировали в основном новую песню, ту, которая «про войну». На репетицию пришел хозяин клуба. Угрюмо прослушал, потом подошел поздороваться. Со всеми за руку, а мне на голову руку положил и сердито спросил:
- Всё нормально?
Я затряс головой.
Увидев хозяина в зале, Гарик, мерзкий поставщик дури, не подходил к нам, хотя издалека какие-то знаки изображал. В «артистическую» поставили опять кучу бутылок пива. Парни уже до концерта выдули половину. Людей в зале было больше, чем в первый раз. Капитоша радостно сообщил, что «все местные отморозки в сборе». Что я здесь делаю?
Парни ушли на сцену. В этот раз боязни у меня не было, просто ждал, когда нужно выходить. Пожирал чипсы. «Тучи» исполнили в самом начале, а новые две, наоборот, в конце. Май был «в ударе», хотя, наверное, на концертах он всегда такой. Харизматичный. Энергия так и прет, на сцене не скачет и не плачет, очень сдержан, но чувствуется сила и уверенность. Девчонки визжат, парни свистят, дымина, темень – нормальная такая концертная обстановка.
После «Неба» здесь же на сцене Май в порыве обнял меня за шею, забыл, что мы не разговариваем! Крикнул в ухо: «Как тебя не любить?» Новая песня «про войну» пелась уже на такую разогретую публику, что, мне кажется, что если бы Май спел «В траве сидел кузнечик», всё равно народ бы был счастлив. Уже на первом запеве (казню, добью, люблю) Май просто пел на меня и не отворачивался. Я заметил, что глаза-то у него чёрные! Неужели опять курил? Истерика в финале композиции была всеобщая, только я не прыгал и не визжал. Не мой стиль! У всех адреналин, а я как отбивная, обескровлен, ухожу со сцены пошатываясь. Странная реакция. У меня адреналин на другой сцене, там, где софиты и рампы, классический задник и тишина в зале.
Парни после концерта собрались ехать к Капитоше, что называется «продолжать». На хрена их ждать? Тем более устал! Пока «Маёвка» поет финальную песню, одеваюсь и выхожу из клуба с черного хода. Направляюсь к остановке такси.
Они ниоткуда не появились, они просто стояли вонючей толпой, курили и громко матерились. Все в черном, в танкообразных ботинках, у одного уродский ирокез квадратной формы, один лысый, как колено, еще двое, просто мерзкие. Конечно, я их попытался незаметно обойти.
- Зырь, малявка-гастарбайтер чешет! – заметил меня лысый.
- Эй, пидор, ковыляй ближе!
Я делаю вид, что не замечаю, иду дальше!
- Охуеть! Узкоглазый, да еще и глухой! – и железная рука хватает меня за куртку и бросает в тушу урода с ирокезом.
- Я не узкоглазый! Отстаньте! – и это все, что я успеваю крикнуть.
- Гы-гы-гы! Куколка пикает!
- А-а-а! Он, наверное, на «Маёвку» ходил! По-русски понимай? Или не понимай?
- Хера ли ты шатаешься там, где нормальные мужики гуляют?
Меня толкают от одного к другому. И потом удар, в живот, а-а-а… Лечу на землю, к забору. Еще удар, это ногой… Искры. Они что-то кричат. Меня поднимают за шкирку. Ржут:
- Му-му! Скажи что-нить!
- Гы-гы-гы! Казан! Муму был немой! – проявляет эрудированность лысый.
- Немым был Герасим! А вы интеллектуалы, руки убрали от парня! – и это голос Мая. Он один? Где остальные? Одному нельзя против всех! Казан от неожиданности выпускает меня, и Май выдергивает на себя.
- Цел? – кричит мне Май. - Руки?
Я не успеваю ответить, от практически бросает меня за себя!
- Ты че, перец! К тебе без претензий, свали!
- Нам эта мандовошка нужна!
Май закрывает меня.
- Я вместо неё! - злобно оскаливается Май.
- Чувак, гони стороной! Или ты тоже из них?
- Из них! – и удар кулаком по ирокезу, и ногой в колено тощему уроду.
- А-а-а-а! – орут отморозки, накидываются все, кроме тощего, тот прыгает на одной ножке.
- Май! – ору я. - Беги! Они же убьют! А-а-а-а! Па-ма-ги-те!
Май попал по отморозкам не раз, ногами, кулаками, головой. Он бился по-настоящему, отчаянно, наотмашь, не выбирая, куда ударить, не щадя, страшно. Но их трое! А я ничего не могу! Могу только орать! Маю влетело в челюсть, он упал, успел встать, ему ногой в живот. Май выкидывает руку, лысый схватился за лицо, взвыл: вместо носа – красная каша. Но движения Мая всё медленнее, много раз ему влетело в грудь, в живот, в пах.
Тощий, прыгающий на одной ноге, вдруг взвыл: «А-а-у-у! Он мой, убью!» - резко развернулся к клубку махающихся и ринулся в центр, но ринулся с ножом. Я инстинктивно бросился к ним. Нет! Но что я сделаю! Я рву на себя Мая за куртку! Но поздно! Нож уже в крови! В крови моего Мая. Он согнулся и медленно отходит, держась за грудь.
Отморозки вдруг откатились от нас. Встали, тяжело дыша:
- Гога, ты че! – захрипел лысый. - Мы бы и без этого… оххуеть!
- Валим! – тихо добавляет ирокез, и отморозки побежали, а мы остались. Май тихо оседает, я поддерживаю, чтобы не упал.
- Май! Куда он тебя? - в ужасе кричу я, он не отвечает. Я отцепляю его руки от груди, на куртке порез, судорожно её расстегиваю. Все мокрое, трогаю, на руках липкое, черное. Май захрипел, забулькал, хочет что-то сказать… не может! Закрывает глаза! Я рву рубашку, из раны выдувается кровавый пузырь – пузырь дышит, а я нет…
- Ма-а-ай! Живи-и-и! Не умира-а-ай… - прошу я и красными, липкими, дрожащими руками достаю телефон.
Комментарий к 15.
========== 16. ==========
- Скорая? Срочно, тут ножом в грудь, задето легкое, парню 17 лет… или 18… адрес Машиностроителей, рядом с клубом «Пели-кан», это… - я верчу головой, - Машиностроителей, дом 15.
- Кто сообщает?
- Ли Алексей, его друг! Я с ним сейчас…
- Полицию вызвали?
- Вызову, вы нужнее, и еще, что мне делать? Что сделать, чтобы жив остался…
- Рана в какой стороне грудной клетки?
- В правой! Идут пузырьки с кровью!
- Нож в груди?
- Нет.
- Плохо, останавливайте кровь… голову приподнять! И сами не паникуйте!
- Пожалуйста, приезжайте быстрее… - я говорю твёрдо, никакой паники.
Чем остановить кровь? Она льёт, идёт пузырьками. Снимаю куртку, сворачиваю, осторожно подкладываю под голову Мая. Стаскиваю с себя рубашку, она хлопковая, сжимаю в комок, придавливаю к ране. Холода не чувствую. Звоню Жэке. Ору ему, чтобы бежали через черный вход к нам. Парни прибегают сразу, вместе с ними еще какие-то люди, вижу хозяина клуба, тот раскидывает всех и бежит на нас.
- Кто его?.. Ты?
Я мотаю головой. Дядька набирает полицию. Все кричат, что-то у меня спрашивают. Эсэс начинает трясти Мая за плечи:
- Май! Очнись! Ты чего? Май! Очнись!
Хозяин «Пели-кана» отволок истеричного Серёгу подальше, вернулся к нам. Попытался оттащить и меня, полуголого - только в шапке и в штанах. Но он не смог, я вцепился в комок на груди у Мая, не пускаю кровь. Стараюсь не смотреть на его лицо, мне кажется, что он уже мёртв. Мёртв из-за меня.
«Скорая» с громкой сиреной приезжает очень быстро, хотя мне казалось, что минуты тянутся очень долго, они вытягивают у Мая жизнь. Толпа расступилась, пропуская двух врачей. Один из них, перехватив мокрый комок из рубашки, с силой отталкивает меня от Мая:
- Это ты звонил? Держал рану? Молодец! Давай теперь мы!
Другой тут же говорил по рации:
- Везём ножевое в правое легкое, кровопотеря, готовьте операционную, 10 минут…
Они ловко подхватывают Мая и укладывают на носилки и несут в машину, я за ними:
- Я с вами! Я с ним!
- Нельзя! Жди полицию…
- Нет! Я его не оставлю, я виноват перед ним! Я должен быть рядом!
- Нет!
Но меня не так легко отстранить, я, может, и не особо силён, но пролезть могу в любую дыру! Я заскакиваю в машину раньше врачей и носилок с моим Маем…
- Вылазь! – кричат мне врачи, - Ты свидетель, ты понадобишься!
Я мотаю головой.
Один из врачей машет рукой:
- Время не терпит, едем!
И кричащая машина уносит нас с Маем в надежду! По дороге врачи снимают с Мая куртку, разрезают рубашку и, удерживая мой ком, вытирают тампонами кровь вокруг, ставят в вену укол. А я смотрю на Мая, лицо бледное, переносица перебита - кровоподтёк, губы синие, веки прозрачные. Наклоняюсь к его мокрому, такому красивому, упрямому лбу и уговариваю:
- Живи, живи, живи… я люблю тебя, не умирай, живи, живи, живи…
В больнице всё происходит быстро, почти безмолвно. Врачи и санитары знают свое дело. Я бегу за носилками.
- Живи, живи, живи…
Но меня останавливают перед широченными дверями, за которыми очень яркий свет! Мне этот свет не нравится, он безжизненный, фиолетовый… Один из врачей «скорой», на которой мы приехали, меня тащит назад:
- Это операционная, ты там лишний! Пойдем-ка со мной, голый спаситель!
В маленькой комнате с деревянными панелями на меня накидывают тонкое одеяло, толкают к раковине. Я мою руки, лицо, и только сейчас меня догоняют эмоции, меня начинает трясти. Крупной дрожью. Да так, что не могу выпить чай, который заботливо принесла мне пожилая медсестра. Всё тот же врач ставит мне укол и усаживает на диван.
- Парень! Ты сам-то живи! Готовься, сейчас все примчатся!
Ночь была бесконечная. Сначала я ожидал один, потом приехали родители Мая. Они сидели в коридоре с белыми, испуганными лицами. Герман Львович приставал к каждому врачу, что неосторожно проходил мимо с вопросами:
- Как мой сын? Что нужно купить? Мы всё сделаем! Только вы помогите… Он молодой, ему нельзя…
Потом он разглядел меня. Потребовал, чтобы я всё рассказал. Я, путаясь, рассказывал, закончив пылкими лозунгами:
- Я очень виноват! Он из-за меня! Я ему не верил, а он вправду любил! Он пожертвовал…
Герман Львович погладил меня по голове:
- Значит, хоть в этот раз, он поступил как человек… Будем надеяться!
Через час приехали хмурые полицейские. Капитан Олейниченко, от которого разило чесноком и усталостью, сделал мне вялый выговор за то, что уехал со скорой. А потом всё в той же комнатке с диваном опрашивал меня. Я рассказал, что мог, оказалось, запомнил много:
- Тот, который с ножом – Гога, так его назвал один из отморозков. Этот Гога тощий, с длинным носом, волосы рыжеватые, из-под шапки выглядывали. А лысого, он без шапки, назвали Казаном. У него на загривке, на толстой шее татуировка – какие-то крылья нарисованы. У парня с ирокезом серьга с черепом в правом ухе. Четвертый – курносый, небольшого роста, но повыше меня, у него нет зуба…
Оперативник велел взять у меня анализы на алкоголь и наркотики. Мы беседовали с капитаном два часа. Пока нашу беседу не прервала моя мама, которая ворвалась в комнату с криком:
- Мой Лёлечка? Лёля, Лё-о-о-оля-а-а… Ты живой! - мама захватила мою голову и заплакала. Капитан Олейниченко забегал, засуетился, принес маме чаю. На этом разговор со мной прекратился, и я вышел в коридор и сел рядом с родителями Мая, ждать. Позже и мама села рядом на стул. А рядом с мамой на детском стульчике притулился оперативник. Мы сидели молча, все смотрели в противоположную желтую стенку, пока из операционной не вышел хирург. Взрослые ринулись к нему: «Доктор! Как?»
- Всё зашили, сейчас на интенсивную реабилитацию в реанимационное отделение, очень много крови потерял. Будем ждать, теперь уже от нас ничего не зависит. У парня редкая кровь… у вас, - обращается хирург к родителям, - какая группа и резус?
- В том то и дело, что у Мая четвертая группа, отрицательный резус, а у нас нет! – воскликнула мама Мая.
- Да, проблемка… Сегодня мы влили донорскую, но завтра наверняка потребуется еще. Отправим заказ в донорский центр… Правда, хорошо бы через пару часов еще влить…
- У Лёлечки четвертая с отрицательным резусом, - робко вставила моя мама. Все повернулись на меня.
- Он еще ребёнок! – категорически сказал хирург. - Надо, чтобы было 18 лет!
- Но ведь это экстренный случай! Тем более редкая кровь! – подскакиваю я. – Возьмите мою кровь! Я должен ему! Пожалуйста!
Доктор с сомнением смотрит на меня, качает головой. И тут моя неженка мама, музыкальный цветочек, капризуля и фуфыра, жестко сказала:
- Спасайте парня! Я мать, я даю разрешение, могу письменное! Не смотрите, что Лёша худенький, он справится и восстановится. Я не хочу, чтобы сын мучился всю оставшуюся жизнь!
- А-а-а? – произнес врач, скосившись на полицейского. Капитан Олейниченко отвернулся от нас и стал что-то внимательно изучать на стенном стенде. Доктор вновь повернулся к маме: – Гепатит? Стафилококк? Венерические?
- Он здоров! – гордо ответила мама. - Да и анализ на алкоголь только что взяли! Без моего разрешения, заметьте! – капитан Олейниченко отошёл от нас ещё дальше.
- Какой у него вес?
- Около сорока восьми! – ответил я.
Доктор глубоко вздохнул и резко сказал:
- Пойдем! Но вы все свидетели! Я был против! Но возьмём хотя бы 300 миллилитров.
Меня забрали внутрь этого больничного царства. Обрядили в белые одежды и уложили на кровать. Как брали кровь, я не видел, только чувствовал тянущую боль в локтевом сгибе и усталость во всей руке. Когда все закончилось и я хотел вставать, медсестра приказала мне оставаться на месте, укрыла одеялом, велела спать! Удивительно, но я уснул практически сразу, резко провалился в сон. И сон был очень яркий, но странный. Май играл на скрипке, на моей Лидочке. Играл очень хорошо. Он играл Шопена «Колыбельную для ангела», которую я разучивал в прошлом году маме в подарок. Май был в моей бордовой рубашке, он был очень красив. А я психовал, я аккомпанировал ему на акустической гитаре (хотя, конечно, Шопена на гитаре только во сне можно представить). У меня не получалось, я сбивался и не успевал. Кричал посреди исполнения:
- Пожалей меня, я за тобой не успеваю, ты меня забиваешь, ублюдок…
Но он не слышал, играл и играл, закрыв глаза, плавно двигаясь за смычком, очень элегантно изогнув запястье, лицо светлое, одухотворенное, брови поднимаются на музыкальных акцентах. Когда же пьеса окончилась, Май сказал мне:
- Мы с тобой одной крови, ты и я! – и совсем уж реалистично добавил, - И только посмей еще выёбываться…
***
К Маю не пускали, даже посмотреть. Говорили обтекаемо: «Состояние тяжелое, но стабильное». Что значит стабильность в данном случае? Хорошо или плохо? Всякий раз в больнице встречал маму Мая – Ирину Петровну. Удивительно, но она на меня не злилась. Грустно улыбалась, увидев меня, просила рассказать ей о сыне. Полагаю, что она настолько привыкла слышать о Мае плохое, что ей было странно слышать, как я хвалю его. Мне пришлось придумать новую историю наших с ним отношений, исключив из реальной истории обстоятельства знакомства, кражу скрипки, позор от засосов, раны от стаканов, пощечины, игру на скрипке в плавках, ссылку в интернете и то, что называется сексом… Я же рассказывал о том, как он чутко чувствует музыку, какой он харизматичный исполнитель, заботливый друг (это я вспомнил макароны в столовой), смелый ездок, а если обидит, то всегда найдет силы попросить прощения (история с биологичкой в сильной редакции).