– Аплодисменты пусть себе, но ведь еще и советы дают!
* * *«Старой гвардии», воспитанной на блестящих образцах игры Ермоловой, требованиях Станиславского, текстах классических пьес, было трудно подстраиваться к новым требованиям соцреализма, они покидали сцену.
Раневская страдала:
– Скоро останусь только я, да и то потому, что никто из современных актрис не желает играть роли старух.
Раневская говорила ушедшему на пенсию актеру:
– Вы должны быть счастливы, что не пришлось играть в производственных пьесах, где вместо монолога Гамлета нужно произносить монолог передовика производства.
* * *– Великие актрисы играли так, что зрители вообще не замечали их костюмов или грима. Как и декораций на сцене. А теперь если не раскрасили, как клоуна и не расцветили сцену как ярмарку даже в драме, то зритель рискует уснуть, если не уйдет после первого акта.
* * *– Очередь перед кассами театра вовсе не означает, что спектакль хорош, актеры талантливы, а режиссер гениален. Может, просто играет кто-то, намозоливший глаза в кино, или в бомонде пронесся слух, что спектакль в этом сезоне в моде.
Или сам театр непременно надо посетить, когда бываешь в Москве впервые.
Обидно – в Большой не ради балета ходят, а чтобы сказать, что видел «Лебединое озеро».
* * *– Хорошо, что Чехов не дожил до наших дней, иначе непременно принял бы яд, сходив всего лишь на одну постановку его пьесы.
* * *– Театр заменил страдания на сцене изображением этих страданий. Зритель ответил тем же – теперь в зале не плачут, а изображают эмоции.
* * *– Театр все больше превращается в отдел пропаганды. Раньше тоже пропагандировали, но хоть разумное, доброе, вечное. А теперь все больше развлекают и перевирают то, что делали до них.
* * *– Страшный сон современного режиссера – нахмуренные брови чиновника, принимающего спектакль. А ведь должно быть иначе: нахмуренные брови Станиславского, не принимающего его халтуру.
* * *– Сейчас в актеры может идти каждый, даже тот, у кого ни таланта, ни голоса. И раньше шли, да только публика освистывала, и уходили. А теперь профсоюз не позволит уволить самую бездарную бездарь, если та зачислена в штат театра.
* * *– Сейчас режиссеры в театрах, как дети в песочнице, – сами нового создать не могут, так портят то, что уже сделано до них.
* * *– На сцене сквозняки, зал пустой, микрофоны не работают… Пора заканчивать репетицию!
* * *– Храм искусства скоро превратится в политический бордель!
Завадский в ответ шипит:
– Думайте над тем, что говорите, Фаина Георгиевна!
Та неожиданно соглашается:
– Вы правы, это просто бордель, и ему даже превращаться не нужно.
* * *– В зрительном зале нужно поменять кресла.
– Это еще зачем? – подозрительно щурится Завадский.
– Подголовники нужны высокие.
– Фаина Георгиевна, с задних рядов и без того сцену плохо видно.
– Еще одна производственная пьеса, и в театр будут ходить только те, кому дома выспаться не дают. А спать удобней с подголовником.
* * *– Боже мой! Скоро докатимся до того, что «Дядю Ваню» будем ставить в декорациях скотного двора, а играть в ватниках, чтобы соответствовать названию и духу времени.
– Стремление режиссеров все осовременить может уничтожить театр быстрей самых жестких запретов и чиновничьей дури. Разве можно ставить на современный лад классические пьесы?
* * *– Так и хочется нарисовать огромный транспарант «Не троньте Чехова!», – жалуется Раневская.
* * *– Вчера была приятно удивлена.
Зная, что Раневская ходила на спектакль в другой театр, Завадский несколько ревниво интересуется:
– Чем это?
– Оказывается, бывает хуже, чем у нас.
* * *– Фаина Георгиевна, какие спектакли вы советуете посмотреть?
Раневская вздыхает:
– Вы не сумеете. Не получится.
Чиновник, уязвленный одним только подозрением, что он неспособен достать куда-либо билеты, морщится:
– Ну, почему же, я все могу.
– Тогда достаньте и мне билет на Качалова!
Понадобились пара мгновений, чтобы самоуверенный тип сообразил:
– Фаина Георгиевна, но Качалов же умер?!
– Я же говорю, что не сможете. Вы не Господь бог.
* * *– В стране столько талантов, но почему же в актеры идет сплошная бездарь?!
Раневскую возмущало нежелание молодых актеров полностью выкладываться на репетициях.
– Для кого вы себя бережете?!
* * *– Новый спектакль обойдется Завадскому куда дороже прежних.
– Это почему? – недоверчиво интересуется Марецкая, зная, что декорации на сей раз самые простенькие, костюмы тоже, даже программки напечатаны на серой бумаге.
– Именно потому. Заманить зрителей на этакую серость можно будет только раздавая контрамарки принудительно или к продуктовым наборам в нагрузку.
* * *– Еще немного, и зрителей будет больше в анатомическом театре, чем в нашем.
* * *– В театре соцреализм. Чем он отличается от просто реализма? Если у нас в стране социализм, так любой реализм должен быть социалистическим.
* * *Скоро третий звонок, а зрительный зал наполовину пуст.
За кулисами паника: что случилось, ведь до сих пор спектакль пользовался успехом, хотя аншлаги не собирал. Наконец, кто-то из актеров соображает:
– В фойе Раневская! Пока она оттуда не уйдет, зрители в зал не пойдут.
Действительно, Раневская, решившая посмотреть спектакль как все остальные зрители – из партера, купила билет и пришла.
Режиссер по громкой связи сообщает, что пора в зал.
В зале повторяется нечто похожее – зрители-то расселись, но по рядам ходят программки, которые передают Фаине Георгиевне, чтобы подписала, и обратно, большинство голов повернуты от сцены в ее сторону.
Тогда Раневскую решают вызвать на сцену, чтобы не отвлекала тех, кто в зале.
– Раневская, на сцену. Скоро ваш выход! – вещает помощник режиссера.
Проблема состояла в том, что Раневская пришла посмотреть, как миссис Сэвидж играет Вера Марецкая. В результате Марецкая весь спектакль просидела в своей гримерке, надув губы, а Раневская играла на сцене. Зрители решили, что это такая режиссерская задумка.
Позже Раневская «уступила» роль Марецкой, а потом Любови Орловой.
Актеры и роли
Ролей! Ролей! – этот возглас Раневская с полным правом могла бы издавать ежедневно. Великая актриса играла очень мало, для нее не писали роли специально, да и в написанных пьесах тоже не находилось.
Как она завидовала белой завистью тем, кто был загружен работой, занят в спектаклях!..
Режиссеры, даже если понимали это, предпочитали не связываться, помня о непростом характере требовательной актрисы.
* * *– Дурной характер Завадского куда тяжелей моего!
– Ты уверена, Фаина? – сомневается Марецкая.
– Конечно! Я свой переношу легко, а его трудно.
– Куда едет отдыхать Завадский, когда пойдет в отпуск?
– Кажется, в Крым, – отмахивается Марецкая. – А тебе зачем?
– Хоть бы раз поехал в местный санаторий.
– Зачем? – снова вопрошает Марецкая.
– Крым для меня дорог, а в санатории я бы ему отпуск испортила с удовольствием.
* * *– Есть разные народные артисты.
– Чем?
– Одни отдыхают в Крыму, другие у тещи на даче, третьи, как я, норовят в санаторий угодить.
– Езжай и ты в Крым, в чем дело? – пожимает плечами Марецкая.
– Не могу. Меня обчистят еще по дороге, в море я непременно утону, а когда буду возвращаться, в поезде простыну и домой вернусь с насморком.
* * *Раневская рассказывала:
– Инициативный дурак страшен везде, в театре тоже. Неделю назад в спектакле «Странная миссис Сэвидж» вместо кресла на сцену огромный диван вытащили. Половину спектакля только и думала, как бы по неосторожности синяков не наставить, обходя это чудовище. После спектакля спрашиваю, мол, зачем поставили? Рабочий отвечает:
– Дык вам же лучше хотели. Чтоб сидеть вольготней было.
– А ходить как?! Вы же места не оставили совсем!
Советуют:
– Не ходили бы. Сядьте и сидите, а речь вашу и так услышат, кто захочет.
И смех, и грех. Хотели как лучше, а получилась глупость. Вчера перед началом спектакля заглянула на сцену – монстр снова стоит. Требую, чтоб убрали, отвечают, что теперь этот реквизит к этому спектаклю приписан, чтобы Раневской угодить. Пока добилась, чтобы утащили, минут пятнадцать прошло, даже занавес задержали. Снова слух прошел, что Раневская капризничает, мебель заставляет на сцене менять. И ведь никто из актеров не заступился, словно у них синяков не было…
Актриса, извиняясь за неудачно исполненный куплет песни на сцене, кокетливо пожимает плечиком:
– Прошу простить, мне медведь на ухо наступил.
Раневская фыркает:
– И по всему остальному тоже потоптался?
* * *Раневская вспоминала, как они в годы разрухи где-то в маленьком клубе пытались играть «Гамлета». Публика сидела в ватниках и валенках, на сцене изо рта шел пар, но это не мешало актерам вдохновенно играть, а зрителям реагировать на каждое слово.
Во время монолога Гамлета после слов «Быть или не быть – вот в чем вопрос…» зритель в первом ряду сочувственно воскликнул:
– Забыл, что ли? Валяй по-своему без ентих стихов. Мы привычные, мы поймем.
Настрой был сбит, но спектакль удалось довести до конца, хотя часть монолога пришлось пропустить, потому что при следующей попытке после тех же слов раздалось уже с другой стороны:
– Да сказано ж тебе: не тушуйся, валяй дальше. Чего там было-то?
* * *Раневская много играла в провинции в те годы, когда в Москве для нее работы не находилось. Сама она говорила, что ролей в ее жизни было больше трех сотен. Как и самих городов, в которых она выходила на сцену.
– Где я только не играла… Я только в Вездесранске не играла. Впрочем, наверное, и там тоже, только забыла об этом.
* * *Раневская почти восемь лет пыталась играть в знаменитом Московском драматическом театре имени А.С. Пушкина, очень надеясь на серьезные драматические роли. Но не прижилась там, в театре достаточно своих прим, кроме того, репутация язвительной нарушительницы спокойствия вовсе не способствовала получению тех ролей, которые Раневской были нужны.
– Примы во всех театрах всех городов похожи между собой, как очковые змеи. Они готовы играть Джульетту до восьмидесяти лет, только бы та не досталась сопернице.
* * *Незадолго до смерти Марецкая мрачно пошутила:
– Фаина, теперь все роли будут твоими…
– Только не это! Играть тебя на трибуне я никогда не смогу.
* * *Раневская «уступила» роль миссис Сэвидж в спектакле «Странная миссис Сэвидж» Марецкой по просьбе Завадского, поскольку та была смертельно больна, и предстоящие гастроли могли стать в ее жизни последними.
Но и после гастролей роль не вернулась к Раневской, ведь еще одной примой, игравшей миссис Сэвидж, была Любовь Орлова, тоже больная раком и скрывавшая свою болезнь ото всех.
Марецкая боролась со страшной болезнью долго, проходила сеансы лучевой терапии, соблюдала режим и все врачебные предписания, и пережила не только Орлову, но и Завадского.
Из-за этой весьма выигрышной роли между двумя примами началась холодная война. Раневская сокрушалась:
– Воюют так, словно на краю могилы больше заняться нечем.
* * *Раневская никогда не вступала в бой за роли, считая это крайне унизительным. Хотя то, что она играла всю жизнь, редко кто оспаривал. Сама признавалась, что с 22 лет играет старух, а на такие роли актрисы обычно не претендуют.
– Бывают дни, когда Завадскому не позавидуешь. Во время распределения ролей в новом спектакле театр становится похож на террариум, в который кинули всего одного кролика, и то тощего. Актрисы шипят и плюются ядом, улыбаясь при этом.
* * *На улице к Раневской вдруг подходит взволнованный молодой мужчина и протягивает букет цветов:
– Это вам, товарищ Маревская. Благодарю вас.
– Вряд ли мы с вами товарищи, молодой человек. Но объясните, за что благодарность.
– Как же, вы так хорошо сыграли учительницу в том фильме! Я сам из сибирского села, так в фильме все правда…
Поняв, что молодой человек перепутал ее с Верой Марецкой, примой театра имени Моссовета, действительно игравшей заглавную роль в фильме «Сельская учительница», Раневская поспешила откланяться.
Видно почувствовав неладное, тот «исправился»:
– И Мулю вы тоже хорошо сыграли.
Раневская ворчала:
– Черт бы побрал этакую популярность! Не знаешь, плакать или смеяться.
* * *– Чем вы недовольны, Фаина Георгиевна? – спрашивают Раневскую после спектакля. – Вон какие были аплодисменты, и цветов горы.
Она по-стариковски ворчит:
– Привыкли успех наградами и горами цветов мерить. А он вот тут, – показывает на сердце. – Сердцем чую, что во втором акте в двух фразах сфальшивила, но зрители добрые, сделали вид, что не заметили…
Таков был ее спрос с себя, потому что не только зрители, но актеры, игравшие вместе с Раневской на сцене, никакой фальши в ее игре не заметили. Да и была ли эта фальшь?
* * *– У нас не театр, а зоопарк. Актеры и актрисы в нем то львицы, то павлины, то змеи, то голубки белокрылые… всякой твари по паре, а в действительности сплошные бараны и овцы!
* * *Юрский поставил спектакль «Правда – хорошо, а счастье лучше» по пьесе Островского ради Раневской. Роль она выбрала сама – старой няньки Фелицаты, объяснив коротко:
– Я столько за свою жизнь сыграла сволочей! Хочется чего-то хорошего и доброго.
Спектакль для Раневской начинался за несколько часов до третьего звонка. Она пораньше приходила в театр, хотя гримировалась мало, и начинала «капризничать», придираясь ко всему подряд.
И только Юрский понимал, что это вовсе не старческий маразм, а именно вхождение в роль, она уже была Фелицатой – доброй и придирчивой одновременно. Те, кто не понимал, злились и считали Раневскую просто вредной старухой.
Доходило до смешного, когда она отказывалась брать шаль под предлогом того, что это не та шаль, в которой играла в прошлый раз.
Прекрасно зная, что реквизит Раневской никто не менял, Юрский позволял актрисе немного поворчать, потом приносил ту же шаль со словами:
– А это не она?
– Наконец-то, где вы ее нашли?!
– В кресле на сцене вас ждала.
– Хорошо, голубчик, верните ее туда же, только сами, а то эти ваши свиристелки опять перепутают.
* * *«Капризы» и придирки Раневской перед спектаклем вовсе не были действительно капризами, она панически боялась сыграть плохо, боялась забыть слова, сфальшивить. А ведь Раневской в день премьеры спектакля «Правда – хорошо, а счастье лучше» было уже восемьдесят шесть лет!
Однажды услышав сказанное себе вслед «Великая старуха», Раневская резво (насколько возможно) обернулась и поправила говорившую: