От болей в костях помог бы отвар листьев березы с крапивой и цветками фиалки. Еще не худо примочки поделать из собранных весной соцветий бузины и ромашки. Да о каких примочках сейчас может идти речь? На отвар худо-бедно частей набрать можно, если только без фиалок. Они здесь не растут – слишком уж нежные и теплолюбивые.
Мечтать об отваре целебном можно, но для всех будет лучше просто вскипятить водички да заварить ягодного чая, который протаскал в вещмешке полтора десятка дней. Ведь под землей попить горячего не удавалось по той простой причине, что никак не находилось топлива. Конечно, будь я настоящим магом, прошедшим как положено посвящение и доступ к амулетам, добыть огонь не составило бы труда. А так... С горем пополам растянули запас факелов.
Да много ли пользы – рассуждать без толку. Бурокрылку рифмами не прокормишь, как любил повторять учитель изящной словесности Ратон из Килака. Он любил, чтоб его называли полностью. Словно великого поэта прошлых лет. Читал нам свои стихи. Как сейчас помню:
Судьбой наказан я разлукой с вами,
Живу одной надеждою отныне.
Не знаю я, какими же словами
Открыть свою любовь моей Богине?
Ничего особенного, но меня за душу трогало. Хотелось самому попробовать срифмовать строчку-другую. И рифмовал ведь. Листки папируса, исчерканные моими поэтическим изысками, остались ждать своего часа в тайнике под половицей спальни учеников. Удирая, я забыл о них совершенно.
Пришлось отправить Желвака в лес за хворостом. Бывший голова побурчал под нос для порядка – он не он будет, коли не повозмущается чуток – и пошел. Я вывернул содержимое изрядно похудевшего мешка на траву и принялся его изучать. Мясо закончилось дней пять назад. С тех пор я выдавал на привалах по горсти муки и маленькому кусочку сала. Не знал, на сколько растягивать придется. Мак Кехта от муки гордо отказалась. Я не настаивал. Не хочет – не надо. Ишь, какие мы благородные. Предпочтем ноги протянуть, а дрянь всякую есть не станем.
Остатками воды из меха залил котелок. Искать ручей не было ни сил, ни особого желания: завтра будет день – найдем. Приготовил две рогульки, снял дерн в том месте, где надумал костер развести.
Мак Кехта сидела, привалившись спиной к дереву, и угрюмо наблюдала за мной. А может, и не за мной, а сквозь меня, куда-то в одной ей ведомую даль. Да, не позавидуешь ее судьбе. Терять близкого за близким. Тут уж поневоле озвереешь, начнешь резать направо и налево тех, кого считаешь виновниками несчастий. Дурацкая у меня привычка: всякий раз спрашивать себя: а как ты поступил бы на месте того или иного, Молчун?
Не знаю, не знаю. В шкуру Мак Кехты мне не попасть, видно, никогда. Родные, по всей видимости, постарались как можно скорее забыть меня, а быть может, и отреклись прилюдно пред лицом суровых жрецов. Уж отец точно. Брат был совсем ребенком, вряд ли меня помнит. Только мать может хранить воспоминания о непутевом сыне.
А способен ли я на безумный отчаянный поступок, если узнаю о гибели родных? Положа руку на сердце, признаюсь: скорее всего нет. Не помню я их. И память стерлась, оставив лишь неясные образы – легкую дымку, которую легко заслоняет плотная пелена жизни нынешней...
Гелка подползла поближе. Бедняжка с трудом ходила после пережитого ужаса со стуканцом. Почему-то ее гибель Этлена поразила еще больше, чем сиду. Мне доводилось слышать о горячке после сильного испуга или расстройства, вызванного смертью близких. До такого, хвала Сущему Вовне, дело не дошло, но часть дороги Гелка провела в полубессознательном состоянии, стуча зубами в ознобе. Теперь ей полегчало, но работать все же не следовало. Ага, попробуй это объяснить тому, кто тебя слушать не хочет.
– Молчун, дай я помогу. – Девка легонько дернула меня за рукав.
– Чем же ты мне поможешь? – Я искренне удивился.
– Ну, не знаю, – замялась она.
– Так, белочка. – Я пытался говорить мягко, но убедительно. – Давай договоримся: нынче и завтра ты отдыхаешь. И никаких «дай помогу». Хорошо?
– Дак как же...
– А вот так. Лучше будет, если совсем заболеешь? Сляжешь, не ровен час. Считай, что ты мне так помогаешь.
Кивнула. Согласилась или нет, не знаю, но спорить не стала.
Вернулся Желвак с такой надутой физиономией, будто не охапку хвороста принес, а полные пригоршни пиявок. Вот еще горе на мою шею.
Вскоре веселые язычки пламени заплясали, перепрыгивая с ветки на ветку, лаская дно котелка. Учитель Кофон говорил, что, только научившись добывать и поддерживать огонь, люди окончательно отделились от зверья. В нашем, людском понимании, конечно. Для перворожденных мы так зверьми, дичью или тягловой скотиной, остались.
Пока вода закипала, я заглянул в мешок – по полгорсти муки еще найдется. Нужно раздать. Завтра попробую поохотиться. Или, глядишь, на ручей выйдем – порыбачу. Снасть у меня нетронутая лежит. Даже загибаясь от усталости, ее не брошу.
Желвак и Гелка с удовольствием взяли свою долю. Бывший голова сразу отправил в рот. Девка ела по чуть-чуть.
Мак Кехта предложенную пищу вновь отвергла, гордо покачав головой.
Уморить до смерти она себя хочет, что ли? Да будь ты хоть трижды перворожденным и высшей расой, но нельзя же столько времени голодать!
– Мисте их, феанни, – попытался образумить я сиду. – Эн вас а мюре? Нужно есть, госпожа. Или ты хочешь умереть?
Эх, как она вскинулась в ответ на мягкое и невинное замечание!
– Шив’ кл’иптха, салэх? Ты издеваешься, человек?
– Ни хеа... Нет, – ошеломленный напором, сумел только выдавить из себя. – Я хотел...
– Ши ни их люс! Сиды не едят траву!
Так вот оно что! А я, дурак старый, злился, бурчал про себя, сетуя на высокомерие ярлессы. Не желает, дескать, мукой питаться, разносолы ей всякие подавай! А оказалось, что перворожденные не употребляют растительной пищи. Этого нам даже дотошный Кофон не рассказывал. А знал ли он сам такие подробности? Где-то в глубине души снова шевельнулась мысль – вот бы вернуться в Школу... Или в Вальонскую Академию, на худой конец. Или лучше вот что! Когда устроимся с Гелкой где-нибудь в Восточной марке, начну писать книгу. О севере и народах, его населяющих. О животных и растениях. О погоде, недрах земных, реках...
Пока я предавался приятным фантазиям, Мак Кехта, резко тряхнув головой, отвернулась, потянулась сперва за мечами, словно хотела сгрести их под мышку и убраться прочь, куда глаза глядят. Руки ее замерли на полпути, плечи предательски задрожали. А я думал, перворожденные плакать не умеют! По крайней мере, бешеная сидка, неугомонившаяся ведьма... Или как там ее еще называли по селам и факториям?
Я потянулся, легонько тронул сиду за плечо:
– Мах ме, феанни... Прости меня, госпожа...
Она стряхнула мою руку тем же резким движением, каким когда-то на площади перед «Рудокопом» отмахивалась от Этлена.
– Та ни юул’э, феанни. Мид’, салэх, амэд’эх агэс дал. Я не знал, госпожа. Мы, люди, глупы и невежественны.
Мак Кехта медленно повернулась. Слез в глазах – ни следа. Только боль и отчаяние.
– Та эхэн’э, Эшт. Я помню, Молчун.
Вот так да! Что она помнит? Что война с людьми сделала из нее то, что не сделали бы и сотни лет усиленного воспитания ненависти и жестокости? Или что люди по сути своей животные, на которых не стоит обращать внимания? Но животным не мстят. А если не это, то что?
Нельзя не заметить, что сида изменилась. Исчезла сквозящая в каждом жесте, каждой фразе непримиримость. Даже голос стал мягче. Надолго ли?
В это время вскипела вода, отвлекая меня от размышлений к обыденным заботам. Пора чай заваривать.
Да, чуть не забыл. В первый раз Мак Кехта назвала меня просто Молчуном. По имени. Без обязательного «салэх».
Правый берег Аен Махи, фактория, яблочник, день первый, к вечеру.Юрас любил посидеть вечером, покуривая трубочку с тютюнником, на очищенном от веток стволе по ту сторону плетня, ближе к опушке леса.
С Аен Махи набегал ветерок. Далеко-далеко на западе солнце потихоньку клонилось к зубцам Облачного кряжа, окрашивая их в алый цвет. Впереди, на расстоянии полета стрелы, тянулись к небу буки и грабы, чьи листья начали уже блекнуть в преддверии близкой осени.
За спиной Юраса немногочисленные обитатели фактории завершали хлопотливый, трудовой день. Шумела ребятня, сновали туда-сюда бабы. Над двускатными крышами курились легкие дымки, а значит, на любовно сложенных очагах кипела в котлах похлебка. Душистая, со стрелками дикого лука.
Три приземистых, крытых дерном бревенчатых дома давали приют шести семьям. Народу хватало. Но другие трапперы старались Юраса не беспокоить в то время, когда он отдыхал по вечерам. Виной тому был вспыльчивый нрав плечистого ардана, часто раздающего тумаки под горячую руку более слабым соседям. А последние три дня к нему стало просто опасно подходить.
Траппер глубоко затянулся душистым зельем и потер заскорузлым пальцем желтеющий синяк под левым глазом – причину отвратительного настроения. Заработать фонарь на глазах у всего поселка!
Юрас скрипнул зубами на роговом мундштуке...
Вдруг его внимание привлекло легкое движение на границе тени, у самого подножия древесных стволов. Что бы это могло быть?
На опушку, настороженно оглядываясь, вышел невысокий человек, вооруженный луком. Постоял, подумал, а потом, заметив Юраса, направился прямиком к нему.
По мере приближения незнакомца траппер имел возможность внимательно рассмотреть пузатую сумку через плечо, седую, нестриженую бороду и лисью шапку с роскошным, спадающим на плечо хвостом.
Путник остановился на расстоянии трех шагов. Поклонился, прижав ладонь к груди. По этому жесту Юрас безошибочно определил трейга. Недовольно скривился, но все же кивнул в ответ. Трейгов он не любил с недавних пор.
– Хороший вечер, – первым заговорил пришелец.
– Дык, – неопределенно пожал плечами траппер. – Вестимо...
– Меня Хвостом кличут.
– Угу...
– Я присяду?
Ардан снова пожал плечами. Этот жест мог быть истолкован и как «Да, пожалуйста», и как «Только тебя тут и не хватало».
Хвост не смутился проявлением негостеприимства и отсутствием радости по поводу его прихода. Прислонил кибить лука к плетню и присел на бревно.
Помолчали.
– Жарковато этим летом. – Трейг стянул шапку и взъерошил редкие волосы на темени.
– Дык... Припекает.
– И куда печет?
– Вестимо куда, – буркнул ардан. – В землю.
– Тютюнничку не отсыплешь?
Юрас смерил собеседника пристальным взглядом. Заметил хищную жадность записного курильщика, лишенного тютюнника.
– У самого мало.
– Мне много не надо. Щепотку.
– Щепоть одному, щепоть другому. Зима на носу. Я что, сеном трубку набивать в лютом буду?
– Прижимистый ты мужик. Как звать-то хоть?
– Ребята Метким кличут, а как мамка звала, тебе без надобности.
– И правда, без надобности, – легко согласился Хвост.
– Ото ж.
– А ежели продать попрошу? А, Меткий?
Ардан почесал ляжку.
– А что у тебя? Серебро? Мех?
– Самоцветы.
– На что они мне? – Юрас опять почесался.
– Торговцам отдашь. Я дешево сменяю.
Траппер подумал маленько. Потер затылок.
– Покажи.
Трейг вытащил из-за пазухи кожаный мешочек, зубами распустил узел на тесемке, высыпал на ладонь несколько блестящих камешков.
– Тихо, – остановил он протянутые арданом пальцы. – Глазками, браток, глазками.
Юрас удумал было возмутиться и, воспользовавшись случаем, дать пришельцу в ухо, а потом и отобрать за просто так принесенные самоцветы. Но под взглядом темных глаз Хвоста его задор быстро улетучился.
Ардан любил подраться и никогда не гнушался обидеть слабейшего, вволю покуражиться. Считал себя смелым и безрассудным. Пожилой трейг имел вид усталый и вроде как безобидный. Однако едва уловимое выражение глаз Хвоста показало – убивать ему случалось. И не раз.
– Дык, я это... Не трогаю... – промямлил он, пряча зачем-то руку за спину.
– Вот и славно. – Хвост ногтем указательного пальца вытолкнул из кучки блестящий золотисто-желтый камешек. – Вот его за кисет тютюнника.
– За кисет? – удивился Юрас.
– А ты чего думал, паря?
– За трубочку...
– Хе! Смешной ты, а говорил, что Меткий.
Юрас, начиная багроветь, задышал носом.
– Не сопи, паря, – ухмыльнулся Хвост. – Я тебя дурить не собираюсь. За такой камушек ты в Фан-Белле справного коня возьмешь.
– Правда? – От недовольства траппера не осталось и следа, взгляд загорелся жадным огнем.
– Правда, правда...
– Годится! – Ардан потащил из-за пазухи кисет.
– Что-то тощий он у тебя. – Трейг оценивающе прищурился.
– Какой есть...
– Ладно, стрыгай с тобой! – Горящий в закатных лучах солнца самоцвет перекочевал на ладонь траппера.
Пока Хвост набивал выкупленным тютюнником черную, лоснящуюся от многолетней службы трубку, Юрас рассматривал играющие бликами, переливающиеся грани кристалла. Камень был почти идеальной формы. Заостренная шестигранная призма в полногтя длиной.
– Красивый? – Трейг глубоко затянулся и задержал дыхание, наслаждаясь давно забытым ощущением.
– Угу.
– Такие гелиодорами называются.
Ардан кивнул, даже не пытаясь запомнить новое сложное слово.
– Так ты из приисковых?
– Точно. Угадал.
– Еще б мне не угадать! – Юрас потер самоцвет о рукав. – Кто ж еще таким добром расплачивается?
Настала очередь Хвоста кивать.
– С Южных Склонов?
– Нет. С Красной Лошади.
– С Красной Лошади?!
– С нее родимой. Что рот открыл-то?
– Дык, у вас же там...
– Верно. Заваруха немалая случилась. А ты откуда знаешь?
– Да проезжали тут одни. – Ардан снова потер синяк под глазом.
Хвост посуровел:
– Петельщики, что ли?
– Петельщики. И лысый у них за главного.
– Ясно. От нас это они возвертались.
– Трепали, мол, Мак Кехту, сидку-кровопийцу, завалили.
Трейг покачал головой:
– Трепать они что хошь могли. Я ее трупа не видел.
– Как же так! А говорили...
– В шурф она ушла. С телохранителем и одним... из наших.
– Да ну!
– Вот тебе и «ну».
– А что ж они трепались?
Хвост не ответил, посапывая трубкой.
– Я говорю, что ж брехали-то они? – продолжал возмущаться Юрас. – Нет, ну что наши егеря экхардовские все сволочи поголовно, я давно знал, но петельщики!
– А ты думал, они у нас медом помазанные для сладости, а?
– Ну все-таки это свои... Наши-то наемники все, поголовно.
– А тебе не один хрен, наемник тебя грабит или свой брат, земляк?
– Должно быть, один... Да нет, приятель, нет. Ежели свой обирает, это еще хужее выходит.
– Вот и я, дружище Меткий, про то толкую.
Солнце давно уже село за горы. На него никто не обратил внимания. Красными огоньками подсвечивали лица собеседников горящие трубки. Рыжую бороду ардана и темно-русую, примороженную сединой трейга.
– Когда остроухая ушла, а ушла она в стуканцовые норы, каких под прииском немерено-несчитано, – глухо заговорил Хвост, – Валлан сперва гонял своих по холмам. Вроде бы как искать... Валлан – это лысый. Такой лоб здоровенный с секирой, что петельщиками командует...
– Да знаю я, – отмахнулся траппер. – Сам метку под глазом от него ношу.
– Вона как?! – не то удивился, не то обрадовался старатель. – Сам, своей рукой?
– Угу...
– Это большая честь, дружище. Благородным кулаком да по мужицкой харе. Считай, он тебя в рыцари посвятил.
– Да пошел ты со своими подначками!
– Не серчай. Правду говорю. Валлан, он из благородных будет, нам не чета. В Трегетройме по праву руку Витгольда ходит и в зятья королевские метит.
– Да ну?!
– Вот тебе и «ну». Я батюшку его покойного знавал... Сволочь преизряднейшая. – Хвост поежился помимо воли, словно ощущая вновь рубцы от плети между лопатками. – А сыночек еще злее уродился. Крапивное семя. Сопляком зеленым был, а как лютовал! Куда там остроухим.