– Ну ты и лютый зверь, – шептал он, поглаживая трясущегося от ярости кота. – Прав был попутчик. Вот уж не думал: с виду котенок и котенок, разве что покрупнее обычного и с кисточками… Ну, значит, и быть тебе Лютым.
* * *Иван шагал по знакомым с детства улицам и не узнавал их. Повсюду вместо коммерческих палаток выросли стеклянные магазины. Привычные, тёмные от пыли и времени вывески сменили новые, кричащие, часто ненашенские надписи… Когда Иван уходил в армию, в потоках простеньких совковых машин, привычно скачущих по ямам и колдобинам родных асфальтовых покрытий, только-только появились хищные, быстрые и плавные иномарки, выделяющиеся из общей массы, как выделяются стремительные акулы, вонзившись сверкающим телом в косяк ленивой, облезлой трески… Теперь же российских машин почти не было видно за сверкающими боками многочисленных импортных «акул»…
За два квартала от родного дома Иван зашел в небольшую забегаловку-пельменную, вернее, в ее коммерческий туалет с надписью над дверью: «С прохожих?–?тридцать рублей»?–?в надежде найти место, чтобы переодеться в десантный парадный камуфляж и предстать перед Евсей Минаичем и соседями во всей красе. Хотя в душе Иван понимал наивность этого обычая, но?–?традиция есть традиция. Он ещё в армии решил: пусть дед порадуется бравому виду названого внука, вспомнит годы, когда сам воевал. Авось приятно ему будет…
Сортир пельменной вопреки ожиданиям сверкал чистотой и улыбкой девчонки, принимающей деньги от страждущих аборигенов и гостей столицы. Иван протянул девушке сто рублей, с удовольствием её разглядывая.
Девчонка была симпатичной, улыбчивой, из тех, про кого говорят «ничего особенного, но с изюминкой». Ещё не отойдя от армии, Иван всех женщин воспринимал так, будто они были существами с другой планеты.
– Девушка, вы не можете выручить, – поинтересовался он. – Я только что дембельнулся, и очень надо переодеться в парадную форму, чтоб домой заявиться как человеку. Вы мне не поможете?
– Переодеться??–?улыбнулась девчонка.
– Да нет, – слегка смутился Иван. – У вас тут нет какой-нибудь подсобки? Мне на пять минут.
– Ой, даже не знаю… Ну разве что на пять минут. Давайте быстро, вот в эту дверь, пока никого нет. И заберите ваши деньги.
– Спасибо огромное, – обрадовался Иван. – Я мигом.
Девчонка улыбнулась снова, и от ее улыбки у парня неожиданно приятно защемило в груди…
Он прошел в крохотную кабинку и только-только успел переодеться и расправить аксельбанты, как вдруг за перегородкой послышались голоса. Девчонка срывающимся голосом что-то кому-то пыталась доказать, но этот кто-то был грубее, наглее и ничего не желал слушать.
Иван приоткрыл дверь и выглянул в щелку. Двое парней примерно его же возраста стояли около девчонки и давили ей на психику.
– Слушай, мать, – хриплым голосом проговорил один. – Тут такое дело. Раскумариться надо, причем срочно. Так что давай сюда бабки без писку и шороху?–?и ты нас не видела.
– Ребята, у меня в кассе двести рублей. День только начался, – испуганно произнесла девчонка.
Второй парень, с виду немного постарше и покрепче первого, хмыкнул:
– Так, сучка по ходу не поняла. Нет в кассе?–?придется в сумочке поискать.
Он протянул руку и взял девушку за волосы:
– Все, хватит трепаться. Гони бабки, шалава…
– Погодите, ребята, я заплачу.
Иван вышел из кабинки.
– Это еще что за пятнистая глиста в скафандре??–?удивился старший. – Вали отсюда, лошарик, пока тебя петухом не сделали…
Иван не знал, что такое «петух» на блатном жаргоне, но подозревал, что это есть нечто весьма оскорбительное. Парашютная сумка шлепнулась на пол, Лютый в ней недовольно вякнул. Старший на мгновение уставился на говорящую сумку и прозевал момент, когда Иван, схватив со стойки тяжелое, с острыми краями металлическое блюдце для мелочи, запустил его в голову бандита. Вращающаяся в воздухе наподобие пресловутой летающей тарелки железяка хрястнула по переносице и, вероятно, сломала её?–?кровь хлынула ручьем. Старший схватился за лицо, заревел и, тут же получив ногой в пах, завалился на бок, скуля и пачкая кровавыми разводами блестящий кафель.
Младший выдернул руку из кармана, щелкнул клинок, вылетая из рукояти выкидухи.
– Ты че, урод? На перышко насадиться решил?
Иван не ответил, лишь привычным движением сдернул с талии белый дембельский ремень и молча двинулся на размахивающего ножом наркомана. Белый кистень с надраенной до блеска медной пряжкой мерно покачивался в такт его медленным шагам.
– Не подходи!?–?завизжал грабитель.
Иван остановился, готовый в любой момент припечатать узкий лоб наркомана медной звездой.
Но младший грабитель воевать уже передумал. Он шустро сложил нож, сунул его в карман, подхватил старшего под микитки и поволок к выходу, по пути выкрикивая то, что положено кричать отступая, чтобы, как говорят мудрые восточные люди, не «потерять лицо»:
– Мы, петух сраный, ещё встретимся. Тогда ты у нас на перьях-то попляшешь. Ой, петух, попляшешь вместе со своей сучкой, помяни моё слово…
Иван перевел дух, снял с кулака намотанный на него ремень. Адреналин все ещё стучал в виски, а в голове совершенно не к месту вертелся детский стишок:
«…Петушки распетушились, но подраться не решились. Если очень петушиться, можно пёрышек лишиться…»
Девчонка плакала навзрыд, размазывая маленькими кулачками по лицу дешёвую косметику…
«…Если перышек лишиться, нечем будет петушиться…»
Иван перепоясал камуфляж и подошел к девчонке.
– Да ладно тебе, – пробормотал он и неумело погладил её по плечу. – Ушли они, хватит реветь-то…
– Они опять придут, ты же слышал, – хлюпала носом девчонка. – Теперь уж точно убьют…
– Я тут живу рядом, позвони, если что, – Иван черкнул телефон на бумажке.
– Ну ты прям настоящий десантник, – девчонка перестала реветь и попробовала улыбнуться. – Хулиганов разогнал. Житья от них нет, их тут целая уличная банда… Ой, у тебя кровь, – вытаращила глаза курносая. – Давай перевяжу. И шрамы старые на руке… А правда позвонить можно, если они снова придут?
– Звони, я ж сказал, – смущенно пробормотал Иван, пока девчонка бинтовала глубокую царапину на руке от острого края металлической тарелки, столь удачно им брошенной. Хотя на самом деле не имел он ни малейшего понятия о том, как будет защищать от уличных бандитов это маленькое курносое недоразумение, когда дело дойдет до настоящей разборки.
* * *Пронзительный?–?словно кота за хвост?–?звонок дребезжал, заливался на всю катушку, но в квартире будто все вымерли. Наконец послышалось шарканье, застучала об пол палка, заскрипел-защелкал древний несмазанный замок, и знакомая дверь, наконец, отворилась. Седой, согнутый почти сотней нелегких лет дед Евсей Минаич подслеповато щурил глаза, придерживая на носу очки без одной дужки с толстенными стеклами. Наконец, разглядев парня, которого воспитал в одиночку после смерти родителей, старик заплакал и протянул навстречу трясущиеся руки.
– Внучек, родной… Дождался… – зашептал Евсей Минаич.
– Ну ты что, дед, я ж вернулся, – Иван шагнул вперед и обнял старика. – Радоваться надо, а ты…
– Да я радуюсь, внучек, радуюсь, – шептал старик, а слезы всё лились из-под очков, темными пятнами расплываясь на зелёном камуфляже, увешанном значками и аксельбантами.
Потом они сидели за столом. Иван рассказывал своему, хоть и не родному, но такому своему деду об армии, опуская дедовщину, рукоприкладство офицеров, гнилую капусту с варёным салом?–?«мясом белого медведя»?–?в столовой. Также абсолютно ни к чему было знать Евсей Минаичу про «медпомощь» санинструкторов, часто вместо осмотра и отправки в госпиталь хандривших от голода и издевательств старшего призыва «духов», писавших зеленкой на тощих животах: «Ты служишь в ВДВ»?–?с последующей «воздушно-десантной калабахой» в область затылка, заменяющей и таблетки, и докторов. Иван не рассказывал, как вынимал из петли труп повесившегося «духа», как сопровождал на родину другой труп?–?парня задушили собственные распухшие гланды, так как тот боялся идти в пункт медицинской помощи, зная, как встречают «деды» вернувшихся из госпиталя «косарей», коими считали старослужащие всех без разбора заболевших «духов».
Он не рассказывал о «подвигах» Калашникова?–?только о совместных тренировках, прыжках с парашютом, учениях, стрельбах, и… казалось, что служба, действительно, похожа на ту самую школу жизни для молодежи, которой преподносят ее с высоких трибун толстые маршалы с большими звездами.
Евсей Минаич слушал, кивал, снимал, протирал и снова надевал очки, между делом смахивая невольно набегающие слезы.
– Чем теперь, внучек, заниматься-то думаешь??–?спросил он, когда Иван наелся и закончил рассказывать сказки.
– Ой, дед, даже и не знаю, – Иван чесал за ухом кота, а тот сыто жмурился на тусклую кухонную лампочку. – Приду в себя маленько, привыкну к гражданке, а там видно будет…
– Помру я скоро, – Евсей Минаич опустил голову. – Тебя дождался, теперича и помирать можно…
– Да ты чего, дед?!
Иван аж привстал от неожиданности. Лютый скатился с коленей, извернувшись в воздухе, приземлился на четыре ноги, обиженно задрал хвост и, гордо вскинув голову, зашагал на балкон.
– Ты чего, дед, а? Я только-только со всеми почетными долгами рассчитался, теперь самая что ни на есть жизнь и начнется… Ты это брось, у меня ж кроме тебя?–?никого на всем белом свете. На кого нас с Лютым оставишь?..
– Пора уж мне, ничего не попишешь. Чую я?–?срок подошел.
Старик тяжело поднялся со стула.
– Надобно мне передать тебе наследство, покуда еще ноги таскаю…
Евсей Минаич поплелся в комнату, долго двигал ящиками древнего комода и, наконец, вернулся с объемистым свёртком.
– Тут тебе и от родителей?–?земля им пухом, – и от меня. На могилку придешь, авось вспомянешь добрым словом…
– Да ну тебя, дед, достал уже?–?помру-помру… – взорвался Иван.
– Тихо ты, – шикнул на него старик, разворачивая бумагу и выкладывая на стол здоровенную книгу, какие-то бланки с печатями, пачку денег и еще один сверток поменьше, перевязанный синей ленточкой от торта.
– Книгу эту предки твои всю жизнь писали, и мать-покойница к ней свою руку приложила. Тут и травы, и заговоры, и много ещё чего. Цены ей нет, одним словом. Это?–?дарственная на квартиру. Это завещание на остальное имущество, тоже на тебя оформлено. Денег вот маленько на первое время… А это, – Евсей Минаич медленно развязал ленточку и развернул тряпку, – это тоже вот, не дай Бог, пригодится. Время-то нонче ой какое смутное.
На столе, поблескивая черными боками, лежал «вальтер» с тремя запасными магазинами, горка патронов и четыре «лимонки».
Иван вытаращил глаза.
– Ну ты, дед, даёшь… – только и смог он произнести.
– Парень ты уже взрослый, в деревне в твои годы уже детишек имеют, так что, думаю, добром распорядишься по уму. Не как батя твой…
Евсей Минаич украдкой смахнул слезу.
– Да уж разберусь, – кивнул Иван. – Спасибо тебе, дедушка.
Он помог деду собрать вещи со стола, не переставая удивленно покачивать головой и бормотать про себя: «Вот тебе и дед?–?божий одуванчик… Котовский на пенсии…»
Когда же наследство было вновь упаковано в застиранную простыню, старик изуродованными войной и артритом пальцами расстегнул рубаху и снял с морщинистой шеи мешочек, сшитый из толстой черной кожи. Сколько себя помнил Иван, мешочек этот дед не снимал никогда, даже в бане, а на все расспросы отвечал лишь:
– Опосля, внучек, опосля, погодь маленько…
Руки Евсея Минаича дрожали и не слушались. И это было не от старости. Иван рванулся помочь, но потом, сообразив что-то, сел на место и притих.
Наконец Евсей Минаич справился с тесёмками и развязал мешочек. Иван вздохнул… А выдохнуть-то и позабыл.
На ладони старика отливал серебром металлический круг, внутри которого была заключена испещренная непонятными символами пентаграмма. По бокам диска топорщились маленькие крылья. Мелкие, но удивительно правильно ограненные драгоценные камни украшали амулет, и не надо было быть большим знатоком антиквариата, чтобы понять, насколько это древняя и бесценная вещь.
– Откуда это у тебя, деда… – наконец выдохнул Иван.
– От твоего дедушки. Настоящего.
– Как? Ты его знал? И молчал столько лет?
– Молчал…
Седая голова опустилась ещё ниже:
– Может, зря молчал. Но уж теперь точно самое время. Дед-то твой уж больно страшно погиб на войне. И не от фашиста. Его бомба-то уж, почитай, мертвого накрыла. Я об нем не особо много знал, он такой был, не разговорится шибко. Малахольный маленько, земля ему пухом, сердешному. По ночам бредил, всё ему какой-то человек в чёрном мерещился. А перед смертью самой он мне вот это отдал и наказал тебе передать. Я сына его после войны нашел, воспитал. Отца твоего, то есть. А он, бедолага, пулю себе в лоб пустил. К нему тоже тот чёрный человек по ночам во сне приходил. Не выдержал парень, видать. Да там и помимо этого много всего было. И мамка твоя его не пережила?–?родила тебя и Богу душу отдала. Да про то ты знаешь. Вот так.
Дед протянул парню амулет:
– Держи, Иван, теперь это твое. Ты поосторожней с ним, что это такое?–?знать не знаю, но чую?–?не к добру вещица. Думал уж выкинуть его от греха, да как можно наказ предсмертный нарушить…
То ли слишком сильно тряслись руки у старика, то ли больно острым оказался край металлического круга, но на ладони Евсей Минаича внезапно открылся довольно глубокий порез. Только что не было ничего?–?и вдруг за секунду морщинистая рука окрасилась тёмной кровью.
– Ох ты!?–?Дед удивленно вскинул косматые седые брови. – Да как же это? Совсем старый стал, руки не держат…
Иван вскочил со стула и кинулся к аптечке, бросив на ходу:
– А сам мне только что?–?осторожней, осторожней. И на тебе.
Он залил зеленкой ранку и начал её бинтовать. А дед всё хмурил брови и бормотал:
– Чует мое сердце, не к добру это.
Потом ещё долго сидели они за столом, много несказанного накопилось за два года. Только под утро Евсей Минаич отправил парня спать, а сам после до самого рассвета сидел у окна, смотрел, как солнце осторожно высовывает из-за крыш соседних домов свою огненную макушку, вздыхал и шептал про себя, обращаясь к кому-то невидимому и могущественному:
– Прошу тебя, сделай так, чтобы проклятие потеряло силу… Пусть хоть у Ванюши все в жизни будет хорошо…
* * *Иван проснулся поздно, удивляясь, что так долго дневальный не орёт: «Рота, подъем!»
Роты не было. Не было привычного глазу забора из двухэтажных металлических кроватей. Была однокомнатная квартирка из армейских снов, в которой он провел свое детство.
Из кухни пахло яичницей и… домом. Он есть, этот запах, родной и знакомый, который невозможно забыть и который узнаешь сразу из тысячи других запахов. Особенно если ты так долго не был дома.
Иван улыбнулся, откинулся на подушку и расслабился. Однако желудок требовал своё. Иван нехотя протёр кулаками не желающие открываться глаза, зевнул от души и поплёлся на кухню.
Дед, похоже, и не ложился. Дымящийся завтрак стоял на столе.
– Ну что, воин, проснулся…
«Воин», опухший от непривычно долгого сна, промычал что-то нечленораздельное и, с ходу плюхнувшись на табуретку, зачавкал омлетом с ветчиной.
После завтрака Иван засобирался на улицу:
– Пойду посмотрю, что нового на свете делается. Может, где на работу возьмут.
– Сходи, чего уж, – кивнул Евсей Минаич. – Только осторожней. На улицах черт-те что делается. Навоевался поди, хватит ужо, – добавил он, кивая на забинтованную руку парня.
– Да ты на свою посмотри, деда…
Евсей Минаич покосился на собственную забинтованную ладонь, покачал головой и ничего не ответил.
Лютый, жмурясь, вылез из-под дивана, потёрся об хозяина, вопросительно глядя ему в глаза, и, поняв, что сейчас в нем особо не нуждаются, полез обратно?–?досыпать после дальней дороги.
…Иван шел по улице, заново узнавая знакомые с детства места, которые два года снились ему почти каждую ночь. Дома, тротуары, автобусные остановки, хлопающие на ветру объявления на столбах?–?всё это было наяву… Двойственное чувство не покидало Ивана?–?какая-то часть его ещё не рассталась с армией, была там, её всё ещё давило низкое небо далекого города, где стояла его воинская часть… А другая была здесь, дома, в Москве, и до боли, до животного страха боялась, что волшебный сон окончится, прерванный истерическим криком дневального…