— Угу. Я так и понял, что нашим желанием никто особо не интересуется. Хотим — не хотим, надо оно нам или не надо, помрём — не помрём…
— Это уж традиционно, — подтвердил мой многоопытный денщик, разводя руками. — А ты вона кашу кушай да старших слушай. На том ли свете, на этом — плохо не присоветуем. А кто дедов уважает, до их лет доживает!
— Я до твоих не доживу — ты меня заболтаешь. — Мне, разумеется, жутко хотелось, чтоб он признался, каким образом попал вчера в сети ведьмы Фифи и даже в услужение к ней подался, но Прохор аккуратнейшим образом обходил эту щекотливую тему. Настаивать у нас не принято, по крайней мере, на трезвую голову. О, а это мысль: напоить старого казака и… И не факт, что он мне что-нибудь скажет, а не пошлёт к чёрту под хвост информацию выковыривать. С него станется…
Пока я быстро ел кашу, он равнодушно чистил пистолет после вчерашней пальбы. Вообще-то это моя обязанность, за своим оружием каждый ухаживает лично: если в бою подведёт, так никто тебе и не виноват.
— Слышь, хлопчик, дело у меня до тебя, — не оборачиваясь и не отрываясь от занятия, обратился ко мне Прохор. — Только сугубо личное.
— Без интима?
Мой наставник и нянька на миг замер. За этот короткий отрезок времени я успел пожалеть и о глупой шутке, и о своей нелепой смерти, и о будущей судьбе Прохора на каторге, и…
— Ты берега не путай, — спустя вечность беззлобно выдохнул он. — Я с тобой ещё за тот поцелуй не рассчитался, раз до сих пор все зубы целы. Так слушать будешь или языком молоть?
— Слушать.
— Вот и слушай, не перебивая, да рожи не корчь. Ещё раз так за моей спиной улыбнёшься, и словишь поперёк спины оглоблей с потягом…
Я промолчал, поскольку был предупреждён. Он оценил мой такт, продолжив уже без угроз:
— Когда к воротам нашим энта кикимора небритая в шляпе со свечами сунулась, я первым делом нагайкой замахнулся. Широко замахнулся, от всей души, да погань эта ко мне ладошку тянет, а на ладони… — Он сунул руку за пазуху и, обернувшись, аккуратно положил передо мной на брёвнышко чуть потемневшую серебряную серёжку с витиеватым узором и маленьким красным камушком.
Я вдруг почувствовал неприятное шевеление волос на макушке, так словно бы они передумали расти куда надо и дружно решили пощекотать мой череп. Не самые приятные ощущения…
— Почуял ли?
— Почуял, — честно ответил я, потому что он сам спросил. — Это серёжка твоей жены. Той самой, которую сельчане ведьмой объявили и…
— Договаривай, чего уж…
— Предали смерти по глупым бабским суевериям, не дожидаясь ни церковного, ни казачьего, ни светского суда.
— Когда мы из похода вернулись, всё уже сделано было. Ить бабы первые с перепугу, в слезах да соплях, к своим мужьям во грехе каяться побежали. Ну те их кто нагайкой, кто вожжами, кто палкой из плетня — по уму всем дали, ни одну прощением не обошли. Да поздно…
Моему внутреннему взору предстала страшная картина… Ночь, жуткий ветер, ломающий деревья, луна, скалящаяся одноглазым черепом, толпа обезумевших и перепуганных станичниц, горбатая старуха, что-то надсадно вопящая и размахивающая закопчённой иконой. Высокая черноволосая женщина с округлившимся на последних днях животом, пологий берег реки, раздолбанная лодка, град камней и проклятий, преследующих несчастную, разбитые в кровь губы, карие глаза, полные слёз, и отражение горящей огнём хаты…
— Изгнали её, как ведьму, бабы глупые… Лодку потом за три версты на мели видели, только корма и осталась. Где мою Клавдию искать — никто не ведал. Я сам лет десять рук не опускал, одними надеждами жил, на каждую похожую женщину сердце ёкало. Потом смирился, отболело, хотя вдругорядь жениться уже не мог — не верил в счастье семейное, бобылём жить попривык…
— А тут появляется учёная крыса Жарковский, показывает тебе эту серьгу и говорит, будто бы что-то знает о судьбе твоей супруги, — уверенно завершил я.
— Всё так, хлопчик. — Прохор отобрал у меня серьгу и обречённо выдохнул: — Так ведь врал, подлец. Я б, может, и не пошёл за ним, да он…
— Чем-то кольнул тебя в шею, ты потерял сознание, а бесы легко перетащили тебя на старую «усадьбу», где ты легко стал жертвой чёрного колдовства хромой ведьмы. Ну и до кучи важным фрагментом её планов по уничтожению моей скромной особы. Ты не поверишь: если б я тебя поцеловать не догадался, так…
— А вот об этом цыц! — рявкнул мой денщик, краснея так, что даже со спины оказалось видно, как у него полыхают уши. — Не было ничего такого, понял?!
— Чего ж тут непонятного… Это был вынужденный поцелуй, да?
— Да! То есть, тьфу, нет!
— Не вынужденный? То есть по любви, что ль?
— Вообще не было никакого поцелуя! Ни по любви, ни вынужденного, никак я с тобой не целовался, ясно тебе?!! Ничего такого между нами не было!
— Ага, хорошо, мне всё приснилось.
— Вот-вот…
— Могу, значит, хлопцам рассказать, что мы с тобой во сне…
— Убью, — неожиданно тихо сказал Прохор, словно бы решившись наконец на давно лелеемый поступок. — В конце-то концов, что такое двадцать лет каторги? Пролетят, и не замечу…
В один миг я был атакован бешеным бородатым медведем, сбит с ног, повален на землю, и только его тяжёлый кулак взлетел над моей физиономией, как…
— Иловайский-с! — тонко раздалось от забора. — Вы чем это там занимаетесь? Хватит-с друг другу рёбра пересчитывать, всё равно собьётесь. Идите-ка за мной.
— Чего? — не поняли мы с Прохором.
— Приказ вашего дяди! Да идёмте же, дела не ждут-с, милейший!
— Слезь с меня, — попросил я.
— Приказ есть приказ, — не стал спорить старый казак, помогая мне подняться. — А что ж там за дело, что вот так приспело, ни терпежу ни мочи, а хлопец спал полночи… С утра не присевши, толком не поевши, за каким лядом тащить его надо?
— Всё стихотворствуете-с? Одобряю, — важно поправил очки наш полковой лекарь. — В наши годы ведущие врачи всего мира очень рекомендуют-с сочинять рифмы и разгадывать шарады. Это укрепляет память-с и не даёт скатиться в маразм.
После таких слов уже я, крестом раскинув руки, защищал уважаемого Фёдора Наумовича от засучивающего рукава Прохора, возомнившего, что его назвали полным маразматиком, у которого одно спасение — стишки. В общем, со двора пришлось уйти быстро, а детали срочного дядиного вызова прояснять уже на ходу. Благо это не являлось ни военной, ни государственной, ни коммерческой тайной…
— Так что, собственно, его сиятельству от нас срочно запонадобилось?
— Молодой человек-с, — Фёдор Наумович сухо покосился в мою сторону, — ваш скромный офицерский чин не подразумевает, что заслуженный генерал казачьих войск-с обязан давать вам предварительный отчёт о том, зачем и почему он желает вас видеть. Ясно-с?
— Ты нас на «ясно-с» не бери-с, учёный крыс! — не преминул вступиться Прохор. — Коли есть вопрос, так не задирай нос. Знаешь ответ — скажи, в себе не держи.
— В смысле-с?
— Не нарывайся, короче, ответь по-человечески.
Наш полковой лекарь недовольно пошмыгал носом, откашлялся, сплюнул в лопухи и только тогда, понизив голос, драматически прошептал:
— Неизвестная инфекция-с…
— Чего? — переглянулись мы.
— Инфекция-с, сиречь по-простонародному зараза. — Он сделал круглые глаза под размер старенького пенсне и предупреждающе приложил тонкий узловатый палец к губам. — Сегодня утром-с, на рассвете, уже шестеро казаков обнаружили у себя на руках странные жёлтые пятна-с! Не болят, не чешутся, но подозрительно — с чего вдруг-с? Любое изменение пигментации человеческой кожи — это нездорово, господа! Я доложил о сём факте-с нашему атаману, и что же-с? За час подобные пятна были обнаружены-с ещё у десяти казачков! Трое из них офицеры, а согласно озвученного ныне приказа полк идёт на войну!
— И что? — неуверенно уточнил я.
— На войну! В Польшу, в цивилизованную Европу, и в таком виде-с? С жёлтыми пятнами на руках?! — искренне возмутился он. — Никак нельзя-с!
— А что можно?
— Ничего-с! Карантин, и нет вам никакой войны-с!
Прохор кивком головы дал понять, что дело и вправду плохо. Если царь-батюшка со своими умнейшими генералами штаба уже распланировал наше появление на театре военных действий в свой срок и час, а в полку обнаружена неизвестная медицине инфекция, то хренушки нас кто за бугор пустит! Эх, накрылись мои геройские планы с первым заграничным походом…
— Однако, — после минутного размышления опять полез в споры мой денщик, — ежели хлопцы холеру энту непонятную не знай где подцепили да друг по дружке рукопожатием разнесли, так в чём и горе? Не болит же! А коли внешний вид уж так непригляден, так можно на гусарский манер всем перчатки лайковые натянуть.
— Не согласится Василий Дмитревич, чтоб мы всем полком чего-то там гусарское натягивали, — абсолютно уверенно отмёл я. — Он вообще к гусарам свысока относится: дуэлятся почём зря, понту много, долгов ещё больше, пьют, как их же лошади, и в рядах гусарских без дворянского происхождения делать нечего — заплюют по маковку!
Кстати, кое в чём верно. Хотя гусарская традиция пить шампанское из дамской туфельки мне даже импонировала. Надо будет перед Катенькой так в следующий раз выпендриться. Если, конечно, настоящее шампанское раздобыть сумею, а второй раз пить это «российское» меня и по судебному приговору не заставишь.
— Глупости-с, — сурово прервал мои размышления Фёдор Наумович. — Это антинаучно и нелогично. Мало ли что сейчас не болит… А вдруг завтра заболит-с, так-с что хоть руку режь, а? Будем отправлять-с весь полк на ампутацию, а потом одноруких казаков-с на тихий Дон, до дома до хаты?!
Мы оба, устыдившись, кинулись успокаивать нашего разбушевавшегося врача, потому как на таком эмоциональном подъёме с него станется и за грудки взяться, он мужик безбашенный. До дядюшкиного двора дошли, уже примирившись, а вот на пороге хаты нас остановила…
— Мать честная, да то ж мумия египетская, — отступая мне за спину, перекрестился Прохор. — Я таких уродин в парижском музее насмотрелся. Ихний Наполеон в своё время всякого понапёр отовсюду, что под руку попадётся, вот небось одну в наших краях и обронил…
Мумия обиделась и грозно заступила нам дорогу. Я тоже не сразу разобрал, с кем имею дело, пока Наумович не растолкал нас в стороны, лишний раз проверяя бинты, меж которых лихо высовывалась рыжая прядь казачьего чуба.
— Это дядин ординарец. Досталось ему вчера, но вёл себя героем! В основном павшим. Ну, в смысле злобные враги потоптались на нём, как хотели, пока мы их на тот свет не выгнали. Без его помощи…
Рыжий ординарец что-то возмущённо забулькал, пытаясь грозить мне забинтованным кулаком, но что он мог сказать в своё оправдание? Да ничегошеньки! А ведь я его предупреждал по-хорошему, увидишь бесов — не заводись, в драку не лезь, меня позови. Ну, он, видать, всё ж таки полез, переоценил силы и возможности, кто ему виноват? Как говорит Катенька, сам себе злобный Буратино! Мы оставили понурого, умотанного до неузнаваемости ординарца мерить осторожными шажками пустой двор, и все трое без доклада вломились в генеральские покои.
Мой грозный дядюшка, убелённый сединами, увенчанный лавровыми венками со всех военных полей обширной Российской империи и всяческого зарубежья, сидел без мундира, в старых носках и тапках, прихлёбывал явно остывший кофе да что-то быстро царапал на листочке бумаги. Белое перо в его толстых пальцах казалось непростительно легкомысленным. Но что ещё хуже, и настроение у дяди было такое же — романтическое, возвышенное, в розовых бантиках и кружевных пассажах…
— Василий Дмитревич, голубчик-с, — первым начал наш тощий, но энергичный врач, — распространение инфекции прогрессирует! По вашей просьбе-с я привлёк хорунжего Иловайского, хотя и склонен подвергать сомнению его так называемые способности-с…
Дядя поднял на него рассеянный взгляд и обернулся к Прохору:
— Рифма к слову «ночь»?
— Дочь, прочь, не морочь, точь-в-точь! — не задумываясь, пустился перечислять мой денщик, и полковой врач прервал его с вполне понятным возмущением:
— У нас уже свыше дюжины казаков больны-с! Вы просили меня обратиться к вашему племяннику. Вот он-с! Но я не вправе ему приказывать, прикажите вы!
Василий Дмитриевич с каким-то фатальным непониманием проблемы отмахнулся от воплей нашего медицинского светила и вновь поманил Прохора:
— «Прижму тебя, как родную дочь, и мы вместе проведём всю ночь…» Как тебе?
— Не очень, — пожевав ус, вывел верный мой денщик. — Рифма чистая, а смысл двойственный. Вроде «обниму, как дочь», но «проведу ночь»… Как-то у нас, казаков, ночи с дочерьми проводить не принято.
Дядя сосредоточенно покивал и что-то там вычеркнул. Бедный врач пошёл неровными пятнами…
— Милостивые государи, я снимаю с себя всякую ответственность за непринятие мер по прекращению-с распространения неведомой инфекции-с! Но я буду жаловаться, имейте-с в виду!
— Пойдёмте-ка, Фёдор Наумович. — Я сострадательно обнял его за плечи и развернул на выход. — Уж если самому генералу поэтическая муза, перо на маковку уронила, так нам, простым земным людям, грешно к такому небожителю с земными глупостями приставать. Я вам и без начальственного приказа помогу.
— Честное-с благородное? — всхлипнул он.
— Слово даю, — подтвердил я.
Да чего уж там, зря, что ли, шёл, всё равно это дело так и так на меня бы повесили. Смысл выёживаться, да и как своим не помочь. Тем более что мне было отлично известно имя той шаловливой музы, что коснулась своим прозрачным крылышком сурового сердца моего почтенного родственника: Маргарита Афанасьевна, младшая дочь местного генерал-губернатора Воронцова. Милейшее создание, право слово! Голубоглаза, белокожа, золотоволоса, резва, как птичка, игрива, как котёнок, и эфирна до воздушной невесомости.
После ряда безуспешных попыток навязать сие чудо мне в жёны дядюшка признал собственное поражение и решил сменить амплуа. Ну вроде как свахи из него не получилось, так, может, испытать судьбу в образе пожилого молодожёна? Ему только в радость юную жену пряниками баловать, да и ей за его плечами, как за стенами новочеркасской крепости. Отчего ж нет, я первый готов кричать «горько» на их свадьбе! Только вот сначала со своими делами разберусь.
— Рифма к слову «рыбка»?
— Улыбка!
— А к слову «овечка»?
— Сердечко. Василий Дмитревич, да не томи ты меня, пусти к бумаге. Я те вмиг любое любовное стихотворение за две минуточки накорябаю!
— Не пущу, сам хочу написать! А вот рифму к слову «пташка»?
— Какаш… Ой, прости господи, оговорился…
Похоже, ждать, пока они оба в буриме наиграются, можно хоть до жёлтых листьев пушкинской осени. Лекарь потащил меня к войсковому лазарету, одинокой серой палатке, стоящей на отшибе от остальных. Там сидели, лежали, болтали, курили и балагурили человек десять — двенадцать казаков. Ещё несколько стояли за палаткой, наслаждаясь утренним ветерком. Даже беглого осмотра невооружённым глазом мне хватило, чтобы понять — здесь дело нечисто. Жёлтые пятна были какого-то странного, неестественно яркого лимонного цвета. Форма у всех разная, но общий размер не больше двух царских пятаков. Болезненных ощущений никаких — ни зуда, ни покалывания. Откуда и как хлопцы подхватили эту «заразу», никто толком объяснить не мог. Вчера никто на здоровье не жаловался, а вот сегодня — раз, и руки в пятнах…
— Ну-с, каково ваше мнение, коллега? — с нескрываемым сарказмом ткнул меня пальцем в бок наш лекарь. Причём больно ткнул, прямо под рёбра, со знанием анатомии.
— Мне нужно посоветоваться.
— С кем же, извольте спросить-с?
— У меня есть ряд независимых консультантов, — решил я, прекрасно понимая, что искать ответы можно только в Оборотном городе.
Фёдор Наумович недоверчиво покачал лысеющей головой, поправил пенсне на носу и ушёл в дальний угол палатки, туда, где лежал его саквояж, успокоить нервы глотком медицинского спирта. Его никто не осуждал, все врачи такие, это часть их профессии: трезвый врач в воинской части нонсенс и подозрение — а не шпион ли германский?