Шли уже по посёлку. Фома нагло шокировал местных псов тем, что демонстративно не замечал их старательное, до хрипа и пены, тявканье. Подходить ближе и лезть в драку они почему-то не решались. Зашли в магазин за продуктами, обнаружили торичеллиеву пустоту времён застоя. Разнообразием городских магазинов не пахло. На витринах сиротливо ютились рыбные консервы, кулинарный жир и крупы. Оно и понятно, какой тихий дурак повезёт сюда товары, если на заводе зарплату выдают раз в полгода перед собранием акционеров, а иных работодателей в посёлке нет вовсе. Вадим с Дедкиным дружно выматерились шёпотом по этому поводу, пожалев, что решили ничего не покупать в городе, дабы не везти лишний груз, глубоко вздыхая, набрали кильки и фрикаделек в томате, перловки и рису, загрузили в пустой рюкзак Двинцова, с отвращением думая о том, что питаться сей пакостью придется двое суток по причине собственной же глупости. Оставалось надеяться, что хлеб-то Каурин раздобудет. Добрались до Кауринской пятиэтажки, Дедкин поднялся за Валерой, Вадим с Фомой расположились у подъезда.
Виктор вскоре вышел, сказал, что Каурин на заводе, хотя какого лешего он там делает в субботу, оставалось неясным.
Минут через пять нарисовался и Валерий. Он скакал к дому своей птичьей, прыгающей походкой, широко размахивая руками, при виде ожидающих Двинцова и Дедкина расцвел широкой собачей улыбкой с лёгким наклоном головы вбок. Подошёл, с силой пожал руки, тоном, не признающим возражений, позвал в дом обедать, не дожидаясь ответа, понёсся по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.
Валерию стукнуло уже сорок пять. Когда-то закончил юридический, но затем подался в армию, где служил, мотаясь по всему свету от заварушки к заварушке, недавно ушел в отставку, после чего вернулся на родину, где и осел на заводе. Должностную инструкцию сочинял себе сам, посему полномочия свои по борьбе с расхитителями и прочими нарушителями расширил до пределов, какие только мог себе представить. Облекшись же властью, сразу повёл жестокую борьбу с несунами любых масштабов. Передвигаться медленно и разговаривать вполголоса Каурин не мог и не хотел. Небольшого роста, сухой и жилистый, с коротко стрижеными тёмно-русыми волосами, немного кривоватый в ногах, резкий в движениях, с тонким голосом, не выбирающий выражений (однако принципиально не признающий употребления матерщины), в первую же встречу, буквально протыкая собеседника насквозь своими пронзительными, глубоко посаженными карими глазами, он шокировал всех и вся. Дирекция была засыпана жалобами на Каурина. Представители оппозиционной группы акционеров заявляли даже, что Каурин, якобы, в канун очередного собрания акционеров встречал их на въезде в посёлок, вооруженный карабином с оптическим прицелом, на что Каурин резонно заявил, что, если бы он это делал, прицел на таком расстоянии был бы ему без надобности. Последнее время собрался было окончательно переселиться в лес, однако жена поставила условие: "Обеспечишь дочь квартирой, тогда и катись в свой лес." С последним (не с лесом, конечно же, а с приобретением жилья для дочери) было тяжеловато.
На пороге квартиры Каурин остановился, пропуская Дедкина и Двинцова с Фомой. Пройдя в прихожую, Фома мгновенно развернулся носом к входящим Валере и Дедкину, тихо, но внушительно зарычал, предупреждающе демонстрируя свои восхитительно крупные (мечта любого специалиста по фильмам ужасов) белые зубы. Вадим бросил:
- Фома, свои, впускай!
Пёс сразу же равнодушно отвернулся от Каурина, высказывая живой и неподдельный интерес к запахам, несущимся из кухни.
Разулись, прошли в комнату; Валерий не переставал восторженно выкрикивать:
- Вот это собака! В собственную квартиру не впустил! А зубы, зубы какие! А лапы! Это же зверь! Машина! Что? Папаня волк? То-то! Это да! А кругом - разве ж это собаки! Это Полканы! Они ж, кроме как лаять, ничего больше не умеют, ничего не соображают, кроме как пожрать. Вот у меня тоже был! Дед - волк! И звался - Волк! С детьми - как кот ласковый, а попробуй кто тронь! Ого! И на охоте тоже - ого! Местные, сволочи, отравили. У деревенских же так, ещё с раскулачивания повелось: ежели у кого что лучше завелось, так обязательно надо угробить. А тут кержаки, они, брат, и так завистливые, им же чужое добро спать не даст. Здешние, представляешь, до сих пор гордятся, что единственные на Урале пугачёвцев послали подальше, им энтот бунт на хрен не нужен был, и так хорошо жили. Дед мой, так без конца этим хвастался. Я ж здешний, тут родился, тут вырос! Это потом по свету мотало. Скоро вообще в лес жить уйду! Мне вот жена говорит: "Дочке квартиру обеспечь, тогда и мотай в свой чёртов лес". Так и сделаю. Читать буду запоем, думать буду, может, и сам что напишу. Голова-то в лесу прочищается! А у тебя-то пёс как? Охотится?
- Не знаю, не пробовал, зимой в лесу мышковал, так хорошо получалось, зайца как-то раз сцапал.
Валера полез щупать Фомовий затылок.
- Ого! Большая! Такой пёс! Хорошо! Щенки от него есть?
- Были, живут где-то.
- Ещё будут, мне скажи, одного обязательно возьму.
Дедкин перебил:
- Ты лучше скажи: как у тебя с винтовкой, какой акционеров пугал? Есть такая?
Каурин расплылся, показав зубы, не многим мельче и белее, чем у Фомы:
- Карабин есть, и прицел есть, и патроны - семь-шестьдесят-два, разрывные. Они, паразиты, что придумали (имелись в виду производители оружия): пули такие Конвенцией запрещены, а они эти патроны как охотничьи гонят. Да и карабин, вот посмотришь, "Драгуновка" - почти один к одному, только чуть потяжелее, я по справочникам сравнивал.
Валера полез по стремянке к верхним полкам циклопического книжного стеллажа, сплошным кольцом расположенного по комнате (остальное - диван, журнальный столик и два кресла - ютились в центре), достал толстенный том "Стрелковое оружие", с грохотом спрыгнул на пол, мгновенно раскрыл книгу в нужном месте:
- Вот, смотрите, ...
Оружейные рассуждения Валеры прервала его жена - крупная, чуть полная женщина. Войдя в комнату, она тоном, не терпящим возражений, скомандовала:
- Потом покажешь, давайте за стол, а то стынет всё, а вам ещё по лесу идти чёрт-те сколько.
Каурин захлопнул книгу, заторопил:
- Пошли-пошли, поедим и побежим сразу!
Прошли на кухню. С удовольствием и плотно пообедали, запивая холодным домашним молоком. Выяснилось, что надо еще забежать к Валериным родителям (у них свой дом), переобуть Двинцова с Дедкиным в сапоги (иначе, мол, не пройти).
Зашли, переобулись. Какой-то сосед на "Урале" с коляской взялся подкинуть до окраины посёлка. Ехали быстро, Фома какое-то время бежал сбоку, сердито лаял, затем запрыгнул на ходу в коляску и устроился на коленях у Вадима. У опушки леса остановились, мотоциклист уехал, пошли пешком. Дороги не было, шли или напрямик через лес, или, когда попадалась по пути, лосиной тропкой. Часа через три вышли на поляну, на которой стояла бревенчатая изба, дровяник, хлев, конюшня, вольера с пятком щенков и еще какой-то сарай. Возле дома было разбито несколько грядок, на бугре, чуть поодаль, паслась, флегматично отгоняя хвостом оводов, рыжая кобыла. Возле дома стояла железная печка с кипящим чайником, на бревне сидел патлатый-бородатый тощий мужик лет семидесяти. Увидев гостей, приподнялся, поздоровался, обнажив беззубые дёсны. Валерий ответил:
- Здорово, Сана! А где Мишка?
- По лесу шландает, как всегда. Курить принёс?
- Принёс. Корову доил? Тащи молоко.
- Дак это... Щенкам споил, у их жратва кончилась в обед. Тебя вот ждал.
- Выпил что ли опять?
- Да не... Если бы выпил, я б уже в посёлке гулял, да дня на три-четыре. А я здесь. Садитесь вот чай пить, токо вскипел.
Пили чай с чагой и лиственной корой. Выяснилось, что Сана (не Саня, а именно Сана, то бишь - Александр) - ровесник Каурина, и они даже учились в одном классе. Только Сана после окончания института покатился по наклонной, спился, много раз сидел "у хозяина", в какой-то мере впал в детство, поседел, лишился всех до единого зубов. Валера его где-то нашёл, отмыл, перевёз подальше от соблазнов на заимку, где сделал из него кого-то вроде сторожа, псаря, конюха, огородника и дояра. Вёл с ним душеспасительные беседы, зачитывал вслух разную философию, поил им лично изобретёнными антиалкогольными травяными настоями и жестоко не давал водки. Временами Сана срывался, исчезал на несколько дней по домам поселковых алкоголиков, пропивая с ними Валериных кроликов. Каурин разыскивал его, тащил в лес, чистил и отпаивал травами, не переставая надеяться окончательно привести Сану в человеческий вид, или, по крайней мере, не допустить до новой отсидки. Хозяйством Сана занимался лениво, инструмент у него валился из рук, собаки и лошади порою покусывали, корова игнорировала.
Попили чай. Дедкин остался курить, сидя на бревне, а Валерий позвал за собой Двинцова, и они пошли на противоположную от дома сторону поляны. Слева протекала небольшая, метров в восемь шириною, речушка, где, как сказал Каурин, чудом водятся хариусы, которых, однако, ловить нельзя, "а то за одно лето все переведутся". Валерий повернулся к лесу и закричал:
- Мишка! Мишка!
Вдали раздался чей-то хриплый рёв, тяжёлый топот и треск ветвей. "Медведя он, что ли держит", - подумал Вадим. На поляну прямиком через малинник вломился громадный буланый жеребец с хитрыми лиловыми глазами, с гривой, спиной и хвостом, густо облепленными репьями и хвоёй. Мишка остановился шагах в пяти от Каурина, выжидающе склонил голову набок. Валера шагнул к нему. Михаил скакнул вправо. Валерий - за ним. Мишка - влево. Каурин остановился. Оба довольно заржали, подошли друг к другу, потёрлись головами и пошли к дому, оба вкусно хрустя сухарями. Валера гордо обернулся:
- Каков паразит, а! Его на конезаводе Факелом обзывали, а он ни гу-гу. Какой дурак на ненормальное имя отзываться станет? А "Мишку" он сам выбрал. Я кучу имён перебрал, так он только на "Мишку" и подошёл. Зверь! Весь день по лесу гуляет, ничего не боится. Если не звать, только к ночи придёт.
Мишка, довольный похвалой его дикой сущности, вскинул голову, заплясал, хапнул нежно Валеру зубами за ворот куртки.
Валера принёс из сарая седло с уздечкой. Узду Михаил дал надеть на себя спокойно, обнюхав мундштук, перед тем как взять в рот. Валера, поднявшись на цыпочки, закинул потник, водрузил сверху седло, стал затягивать подпругу. Мишка закатил глаза, застонал, надул что есть силы живот, умирающе захрипел и тяжело грохнулся на землю, издавая слабые стоны и судорожно подергивая ногами. Каурин, с трудом сдерживая смех, с напускной строгостью сказал:
- Михаил, не верю.
Конь тяжело вздохнул, легко вскочил на ноги, фыркнул, всем своим видом показывая: "Не получилось, ну и не надо, не больно-то и старался." Седловка была закончена без происшествий. Валера обернулся к Двинцову:
- Садись, посмотришь мои владения. К "окошку" вечером свожу. Или лучше утром. Пока тумана нет, всё равно ничего не увидишь, даже и не почуешь.
- А ты? Второе седло есть?
- Я лучше пешком. Лошадей люблю, купил вот, а задница моя покуда с ними дружить упорно не желает. А по лесу-то я и пешком не то что не отстану, а и перегоню.
Несколько часов бродили по лесу. Фома, поначалу приревновав Двинцова к коню, рычал, а, когда Вадим вскочил в седло, кинулся Мишке на горло, но был вовремя отброшен в сторону ногой. Скоро, однако, привык, мирно бежал впереди, временами оглядываясь, петлял по лесу, облаял глухаря, минуты две раздражённо рычал на найденного в кустах ежа. Валерий показывал птичьи гнезда, поляну с овсом, специально посеянным им для местного медведя ("Чтоб с голоду не сдох, сейчас в лесу жрать почти нечего, всё люди повывели"), болотину, старый лес, где чудом спаслись от человечества десятка два лиственниц неизвестного возраста, но потрясающих габаритов - метра четыре в диаметре. "Настоящая конда - пояснил Каурин, - Сейчас таких почти нет, одна менда, после пожара или вырубки такие не вырастают, только через два поколения естественного отмирания". Мишка шагал не спеша, на погонялки отзывался несколькими шагами лёгкой рыси, обиженно ёкая селезёнкой. Возле болота конь вдруг, плюя на узду и пятки, пущенные в ход Вадимом, свернул влево и понесся неожиданным диким галопом по тропинке вниз, легко перемахивая через валежины. Остановить Двинцов смог Михайлу только проскакав метров двести, прилипши телом к конской шее, чтобы не выбило из седла низко растущими ветками, да и то путём крепкого "шмяка" кулаком меж Мишкиных ушей. Матерясь, Вадим догнал смеющегося Каурина. Тот пояснил:
- Это он здесь всегда так, тут угол к дому срезать можно, вот и дурит: авось, мол, согласятся.
Мишка довольно скалился.
Вернулись. Быстро темнело. Дедкин к тому времени наварил полный котел (сразу на два дня) каши с консервами, накрошил в миску редьки с подсолнечным маслом и зелёным луком. Не спеша поужинали. Валера, возясь со щенками, рассказывал про своего Волка. Мишка ещё засветло загнал кобылу Жульку спать.
Дедкин попросил:
- Вадим, возьми гитару, спой что-нибудь своё.
- А что спеть-то?
- Новое что-нибудь написал?... Или нет, пой что хочешь.
Вадим принёс из дома гитару, устроился поудобнее, подкрутил колки.
Ветер мартовский то ли плачет ли, свищет ли,
По Руси бредут, по Руси бредут нищие,
По родной земле длиной чередой беженцы.
А кто-то в кабаках, на чужих слезах тешится.
Выпей, да налей по одной ещё, да закусывай!
Вилкой подцепляй душу ближнего. Вкусно ведь?
Как же это так, словно вся страна в оккупации:
Бродит по земле, от себя бежит нация!
И визжит вовсю, давит на уши проповедь:
"Доставай кошель, ведь ещё не всё пропили!"
Без раскаянья, не от Каина ль родом вы?
Кто же вами там, что же тут ещё не продано?
Слабого втоптать в пыль вонючую - доблестно?
Веселись, толпа, в пляске бесовской над пропастью,
Убивай, да грабь, за тебя попы молятся -
Как не порадеть, коли воздают сторицей!
Двинцов на секунду стих, гитара зазвучала тише, сам с крика перешел на задыхающийся полушёпот:
Ветер мартовский то ли плачет ли, свищет ли.
По Руси бредут, по Руси бредут нищие,
По родной стране, длинной чередой - беженцы...
В никуда ведёт путь, проложенный нежитью.
Затухая, звякнул минорно последний аккорд. За спиной у Дедкина послышались какие-то непонятные звуки. Виктор оглянулся: Сана сдавленно рыдал, меж пальцев дымилась, обжигая, забытая сигарета.
- Сана! Ты чего?
Сана поднял голову, судорожно сглотнул:
- Что? Думаете, небось, блатная истерика, так? Мол, зеканам много не надо, чтоб расчувствоваться: хоть под такое, хоть под Шуфутинского. А я, хоть и сидел, но блатным себя никогда не считал, я - мужик! И ни под какую "Таганку" вовек слезы не пускал. А сейчас плачу. Потому что прошибло, потому что моё это тоже. Потому, что и мне, каким бы алкашом и полубичугой вы меня не считали... Да считаете, считаете!... Так вот, каким бы меня не считали, а и мне обидно. Обидно, что землю нашу испоганили, что лес на жвачку меняют, что дети, как в двадцатые годы, беспризорные ходят, хлеба выпрашивают. Обидно, что правители наши, всё почти угробив, у чужих дядь задницы лижут. И точно ведь на Руси почти одни нищие: только одни материально, а другие - душой обделённые, давно её на шмотки сменявшие, а у третьих - ни того, ни другого.
Каурин перебил:
- Ладно, Сана, успокойся, с тобой же никто не спорит. А песню ты, Вадим, действительно стоящую написал.
Сана вскинулся:
- Вот! Даже язык запохабили. Ты вон, хоть и консенсусов всяких не употребляешь, а всё же говоришь, как прихрамывая.
- Это в чём же? - обиделся Валерий.
- Как ты сказал? "Песня стоящая". А разве можно песни и стоимость рядом ставить?
- Ну, это ты перегнул, - вмешался Виктор, - А как же тогда говорят "бесценный шедевр" или "ценный вклад в культуру"?
- Это не я перегнул, это язык захромал, - не сдавался Сана, - Вот если бы я сказал так: "Вадим Игоревич, ваша песня приносит в российскую культуру значительную прибавочную стоимость", как бы вам это понравилось?
- Ну, сравнил тоже! - рассмеялся Вадим.
- Да нет, то же самое, только я совсем чуть-чуть язык видоизменил, так сказать - по-новорусски. Просто вы к одному уже привыкли, а ко второму - ещё нет. А если так же дальше пойдёт, лет через двадцать, а то и меньше, такое моё выражение уже спокойно воспринимать станут. Сами же знаете, что наш современный язык Пушкину, да что Пушкину - мужику тогдашнему чуть ли бы не матерным показался, ну, во всяком случае - грубым до невозможности. Они, тогда, конечно, тоже пересаливали: то с немецким, то с французским. Но кажется мне, что сейчас дело с английским круче зашло.