Вадим наспех (накрапывал нудный дождь) выгулял своих "зверусов", переоделся и, как всегда не завтракая, поехал на работу, предварительно выбрав на стеллажах книгу для чтения в трамвае. По дороге, невзирая на ранний час, совершая набеги на трамвай через каждые четыре-пять остановок, свирепствовали "банды" контролёров, человек по пять каждая, вытягивая несчастных безбилетников на улицу. Свой проездной Вадим держал в руке, проверяли всякий раз, придирчиво рассматривая водяные знаки и каждую печать на билете. Недавно были пущены в обращение новые абонементы, по количеству степеней защиты далеко позади оставившие большинство разновидностей ценных бумаг и изрядную часть иностранной валюты.
Появился на проходной около половины седьмого. Не заходя на завод, Вадим загрузился в машину, заказанную с пятницы, и отправился на "третье производство", расположенное у чёрта-на-куличках, где-то аж за Северотуринском. Точнее представить себе расположение филиала Двинцов не мог, ехал туда впервые. Цель "визита" в полузабытый всеми угол области (где когда-то выпускали разновсякие спутники-луноходы) была до зевоты скучной: обязательные ежемесячные юридические консультации для рабочих цеха.
Заводская "Тойота", (приобретённая ещё после получения заводами разрешения тратить часть валютной выручки на собственные нужды) бодро скакала по дорожным ухабам. Водитель рассуждал о хреновом качестве российских автомашин, предавался ностальгическим воспоминаниям о славном прошлом завода, подчёркивая былое "московское снабжение" и астрономическое количество ежедневно вывозимой в аэропорт продукции, зло матерился на зарплату, задерживаемую по полгода и частично выдаваемую консервами, видиками и прочей фигнёй. Вадим читал книжку, слушал вполуха, временами вежливо поддакивая (не потому, что не сочувствовал, а просто за последние годы подобной информации уже переел до тошноты и на эмоции уже раскручивался слабо). Полускрытый туманом, майский, манящий зеленеющей свежей молодой листвой, лес за окном перемежался городками с обязательными для Урала заводскими трубами, деревеньками, уродливыми массивами садово-дачных участков, лысинами полей. По этой трассе населенных пунктов было раз-два - и обчёлся, шансы нарваться на "гаишников" соответственно были минимальными. Выйдя на гладкое (по российским меркам) полотно, Николай вскоре разогнал машину до ста тридцати. При таком раскладе доехать должны были часам к десяти. По радио станция передавала рекламно-концертный винегрет. Мяуканья однообразных певичек (разнящихся только именами) сменялось блатным завыванием эстрадных апологетов лагерной тематики, всё это творчество щедро сдабривалось плоскими комментариями дискжокеев с потугами на юмор и призывами купить очередной "Сникерс" с антипригарным покрытием, обеспечив себе тем самым постоянное ощущение сухости даже в критические дни.
На заднем сиденье, всеми забытый, похрапывал в обнимку с портфелем начальник заводского ВОХРа - отставной майор Пал Саныч Мохрютин, по лицу его блуждала блаженная улыбка, вероятно снилась былая его служба в доблестном советском стройбате, которую Мохрютин искренне считал воинской. Пал Саныч ехал с делом архиважным - внезапной проверкой службы охраны и состояния табельных наганов. Попса, вопящая из динамиков, Мохрютинской сонной идиллии не тревожила. По боковому стеклу вверх упорно полз какой-то жучок. Проходил несколько сантиметров, срывался, снова карабкался, падал, страшно матерился по-жучиному, отдыхал, стоя на уплотнителе и снова лез по стеклу. Порода жука была, вероятно, "Жукус Сизифус". Вадим, посозерцав страдальца за неизвестные науке грехи минут пять, подвёл под жука клочок бумажки, подтащил к кромке приоткрытого для курения окна: "Лети!". Жук халяву гордо отверг, шмякнулся вниз и снова, пыхтя и отдуваясь (зато сам!) продолжил свой бесконечный подъём. Ехать, как сообщил Николай, оставалось еще минут десять-пятнадцать.
Дорога шла по гребню: слева лес поднимался вверх, справа - отлого падал вниз, скрываемый туманом, которого на дороге уже не было. Впереди пылил и хрипел оранжевый "скотовоз" (или, по научному, автобус марки "ЛИАЗ"). Синишин, готовясь к обгону, прибавил газу, взял левее. Вдруг лицо Николая перекосилось, ругаясь, он нажал на педаль тормоза, одновременно дёргая рычаг скоростей. Вадим глянул вперёд: навстречу, из-за автобуса, показалась широкая морда БЕЛАЗа. Проехать между ним и автобусом было невозможно. Встречной машины на этом тихом участке Синишин явно не ожидал. Педаль тормоза буквально провалилась вниз под ногой Николая. Тормозить "скоростями" Синишин не успевал. Правее автобуса дороги не было, под резким углом вниз уходил склон, поросший деревьями, отделенный от дороги редкими перекошенными столбиками былого ограждения. Сворачивать туда было самоубийством чистой воды. От водительского вопля проснулся Мохрютин, поймал через лобовик испуганный взгляд БЕЛАЗиста, заорал: "Прыгайте!", метнувшись по салону к двери, цепляя дверную ручку, оттягивая дверь назад. Николай всё же БЕЛАЗу и автобусу предпочёл столкновение с деревьями, резко вывернул руль вправо. "Тойота" под углом вломилась в малинник, снесла пару мелких берёзок, приостановилась на мгновение, ткнувшись бампером в пенёк, и медленно стала переворачиваться через "голову". Вадим за всё это время успел только с неожиданным для себя спокойствием подумать: "Вот и всё." Его выбросило через открытую дверь, ударило больно обо что-то плечом, затем - головой. Дальше Двинцов падал уже будучи без сознания.
Мохрютин успел выпрыгнуть из машины еще до кувырка, старательно накопленные жиры помогли самортизировать при падении, природная цепкость к жизни дала команду рукам вцепиться в куст в нужное время и в нужном месте. Так что отделался Пал Саныч испугом , вывихнутой правой ногой, да несколькими неглубокими царапинами. Николая перепуганный водитель БЕЛАЗа" нашёл в помятой "Тойоте" с переломом основания свода черепа, раздробленными от удара о баранку рёбрами, без сознания, но живого. Оклемался он после семи недель лежания в больнице без каких либо неприятных последствий для здоровья, отделавшись по суду "условным" наказанием.
Двинцова искали долго. И БЕЛАЗист, и многочисленные пассажиры "скотовоза", и прибывшие вскоре "гаишники" вместе с бригадой "Скорой". Обнаружили в машине левый туфель, клок пиджака на кусте у самой дороги. В самом низу наткнулись на небольшое, но глубокое озерцо. Вызывали водолазов, два дня шарили по дну, но безрезультатно. Составили соответствующие акты и уехали.
Спустя полгода, Кировским районным судом Екатеринбурга на основании статьи сорок пятой Гражданского Кодекса Российской Федерации гражданин Двинцов Вадим Игоревич, одна тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года рождения, не судимый, разведённый и прочая был официально объявлен умершим, как исчезнувший при обстоятельствах, дающих человечеству все основания исключить его из списков ныне живущих.
На заводе вывесили плакат с фотографией в траурной рамке. Иных расходов Двинцов не принёс, так как хоронить было нечего. Фома с Пухом вечером в день исчезновения Вадима по странной случайности куда-то смотались и пропали. Расклеенные Галиной объявления о пропаже собак результатов не принесли. Узнав об исчезновении Двинцова, она минут с двадцать проплакала: всё-таки жили вместе несколько лет.
Через три месяца после судебного решения об объявлении Вадима умершим Галина, совершенно неожиданно для себя влюбилась, вышла замуж, быстро забеременела, затем родила. В счастье новой семьи и заботах о сыне, она Двинцова вспоминала всё реже и реже, понимая, что вскоре забудет окончательно.
Родители Вадима умерли ещё пару лет назад, в точности следуя своей мечте жить дружно и счастливо и умереть в один день. Правда сбыться их мечте совсем не по сказочному помог обкурившийся анаши придурок, средь бела дня высунувшийся в окошко и открывший стрельбу из автомата по окнам дома напротив.
Одногруппники, во время очередной встречи выпускников, Двинцова вспоминали, помянули рюмкой водки под шашлыки.
Вскоре о Двинцове забыли все.
Глава 4
Над головой стучал дятел. Невдалеке цвирькала ещё какая-то пичужка. Вадим открыл глаза, попытался встать, невольно застонал от боли в левой, почему-то босой, ноге, от неожиданности снова упал. Голова гудела, кожу на лбу стянуло коркой уже запёкшейся крови. Двинцов осторожно ощупал голову, обнаружил здоровенную шишку на макушке, глубокую царапину на лбу. Проверил карманы: документы и бумажник оказались на месте. Отряхнул кое-как брюки, сняв пиджак, оказавшийся лопнувшим по шву на спине, заметил вырванный клок ткани под правым карманом. Хмыкнув вслух: "Бичуга полнейший!", присел на корточки, закатал штанину. Щиколотка немного опухла, но, судя по всему, переломов никаких не было, максимум - небольшое растяжение. В трех шагах ниже по склону Вадим обнаружил небольшое озерцо с чистой, ужасно холодной водой. Прохромал к берегу, круто обрывающемуся вглубь, умылся, попил. Мелькнула мысль: "Интересно, "гаишники" уже приехали?" Развернулся, заорал хрипло: "Э-ге-гей! Синишин! Пал Саныч!" Ответа не последовало. Милиция на всякие дикие вопли отвечать не обязана, у Синишина, скорее всего, сейчас достаточно проблем с протоколом ДТП (а что по вине Николая - то и ежу понятно). К тому же и Синишин, и Мохрютин могли отделаться гораздо хуже, чем Вадим, возможно, в это время обоих уже, завывая сиреной, волочет в реанимацию "Скорая".
Вадим натянул пиджак и, морщась от боли в ноге, заковылял вверх, цепляясь за деревья, временами опускаясь на четвереньки.
Поднялся. К своему удивлению, ни опрокинутой "Тойоты", ни дороги, ни даже следов падения машины не нашёл. Решил, что ошибочно чересчур забрал в сторону, прошёл метров двадцать влево, затем - в обратную сторону. Покричал. Безрезультатно.
Ещё прошёл вперёд, удаляясь от склона. Дорога исчезла. "Чушь какая-то!" Еще покричал. Тишина. Только развопилась сердито истеричка-сорока, сорвалась с берёзы, громко хлопая крыльями, и улетела, ругаясь. Вадим сел на черничник, оторопело вслух рассуждая:
- Так... Ну, допустим, башкой я шмякнулся сильнее, чем думаю, пролежал дольше, чем считаю. Все уже уехали. Логично... Однако неувязочка получается: во-первых - почему не искали меня, во-вторых - куда же и к какой такой чёртовой матери подевалась дорога? А если подевалась, то кто её спёр? Бред явный... Что ещё?... Представим, что я, опять-таки головушкой своей бедной въехал крепко в дерево, отрубился умом, а ноги работать продолжали по инерции. И я, ни хрена не соображая, этими самыми дурными ногами пробежал хрен-знает-куда и хрен-знает-сколько, пока не грохнулся (хорошо, хоть до воды не добёг, а так - был бы молодой, обаятельный утопленник). Ежели так, то далеко всё равно убежать не мог, так как левая нога на такие подвиги вряд ли была способна. Но, опять-таки, это если ногу повредил до того, а если - после?... Если после, то всё сходится, значица - так и запишем. Короче - сплошные потери памяти, чистая "Санта-Барбара" и господин Двинцов-Мейсон собственной персоной (тоже ведь - юрист). Не знаю, как там у них в Калифорнии, а в наших лесах заблудиться - весьма проблематично: не там, так здесь - то вырубка, то автотрасса, то ЛЭП, то железка, а то ещё какая-нибудь "ЗдесьбылВася" современной цивилизации. Следовательно: иди в любую сторону, куда-нибудь, да выйдешь. А где там у нас народу погуще? В обратную сторону, то есть - на юго-запад. Стороны света определять могём? Могём. Ну вот, и шагай, родной, любимый, вперёд - и с песней! Башмак бы ещё второй - совсем бы хорошо! Ну, это чтобы жисть мёдом не казалась.
В периоды таких вот монологов с собой, а иногда и в разговорах с хорошими знакомыми, Двинцов сознательно вставлял разнообразные архаизмы, прошловековые местные диалектные словечки. Делал это он не из стремления пооригинальничать, а из желания украсить, как-то разнообразить скучный современный язык, тотально славянофильствуя, возможно, к тому же подсознательно подталкиваемый резким своим неприятием того обилия иностранных слов, в последнее время лавиной ринувшееся в лексикон россиян: всех этих "консенсусов", "консалтингов", "риэлтеров" и многая прочая.
Вадим наконец-то снял с правой ноги мешающий туфель, срывая на нём злость, размахнулся и забросил подальше. Носки, погорячившись, тоже снял и выбросил. "Вот, теперь и поживём по Порфирию Иванову, поближе к землице." Нашарил в кармане складной ножик, почти полную пачку "Петра Первого", зажигалку (вот счастье-то для старого наркомана, что не выпали!), закурил с наслаждением. Достал кошелёк, пересчитал деньги. Оказалось в наличии сто двадцать пять тысяч с мелочью. Если что, на проезд должно хватить даже на "частнике". Лучше, конечно, выйти к автобусам, так как денег дома оставалось в обрез. Докурив, Двинцов поднял с земли палку и, опираясь на неё, побрёл было через лес. Уже через пяток шагов до него дошло, что с обувью он поспешил, босиком было, мягко говоря, некомфортно, тем паче, что никаких тропинок, более-менее свободных от колючек, веточек, шишек и прочих лесных радостей, как-то совсем не наблюдалось. Вернулся, бурча под нос матюги в собственный адрес, отыскал носки, башмак. И снова уселся подумать. Разнообразия обувных вариантов не было.Пораздумав маленько, решил всё-таки с туфлем-одиночкой расстаться, предварительно реквизировав шнурок. Кое-как вырезал из бересты жалкое подобие двух подошв, провертел в них дырки, пристроил половинку шнурка. Получившихся сланцеподобных монстров напялил поверх носков, оглядел скептически - недолго такое продержится. Но ничего лучше в голову пока не приходило. А идти всё равно было надо. Оставалось надеяться, что недолго.
Идти было неудобно: во-первых - мешала больная нога, во-вторых - лес под ногами попался какой-то несовременный, усеянный корнями, сухими и полусгнившими ветками, деревья росли чересчур густо, меж ними не давали пройти кусты, продираться через которые приходилось буквально на каждом шагу. Для вящей пакости досаждали комары, подобно монгольской коннице, тучей, кружащиеся над Вадимом, налетавшие и тут же отскакивавшие обратно, лезшие в глаза, в ноздри, в рот, густо облепившие поцарапанный лоб. Двинцов сначала отмахивался, затем плюнул и прекратил. "Во, морда-то распухнет! На трассу выйду - водил пугать можно."
Невзирая на все неудобства, на душе было хорошо, просто от того, что находился в лесу. Двицов вообще всегда чувствовал себя в лесу гораздо комфортнее, чем в городе. Даже не то слово, комфортнее, просто он всякий раз словно возвращался в давно забытый родной дом.
Лес... Что может быть загадочнее. Что более подскажет воображению углубляющегося в родную, поросшую бытьём быль человеку? Красота леса бесконечно разнообразна в своём кажущемся однообразии. Она веет могучим дыханием жизни; она дышит ароматом чувственной свежести. Она зовёт за собой под таинственные своды тенистых деревьев. Она шепчет мягким пошептом трав, расстилает под ноги путнику пёстрые, медвяно-ароматные цветочные ковры, перекликается звонким щебетом птиц, аукается с возбужденной памятью гулкими голосами седой старины.
Дремучий лес говорит даже своим безмолвием, своей неизреченной тишиной, своими тихими шумами. Он словно воскрешает в русской душе миросозерцание забытых дедов-прадедов, словно подает ей весть о том, что следят за каждым её вдохом-выдохом из бесконечности эти переселившиеся в область неведомого пращуры. Под сенью леса как будто пробуждается в этой душе вся былая-отжитая жизнь дышавших одним дыханьем с матерью-природой предков. Лесное молчание исполнено шорохов безвестных. Оно помогает хоть одним глазом заглянуть в великую книгу природы, наглухо закрытую для всех, не пытающихся припадать на грудь родной Матери-Земли. И вековечная печаль, и свет радостей, и грозные вспышки стародавних обид, и тайны - несказанные тайны - всё это слышится, внемлется сердцу в молчании родных лесов. Пробегает ветер по вершинам старых богатырей-сосен - скрипят-качаются лесные великаны, готовые в любой миг померяться силушкой с грозою-непогодой. Ратует с бурей дремучая лесная крепь, шумит многошумная, обступает захожего человека, перекликается с ним, перебегает ему дорогу, манит вещими голосами под свою сень, навевает на душу светлые думы о том, что он - этот человек - сын то же Матери-Земли, взрастившей на груди своей лес, зовущийся таинственным Садом Божьим. "Под тёмными лесами, под ходячими облаками, под частыми звёздами, под красным солнышком" - так определяли наши предки местоположение родной земли. "От моря и до моря, через леса дремучие, через степи раздольные, через горы толкучие" идут её рубежи.