Рана, хвала Яраду, оказалась не такой страшной, как думалось поначалу, но все равно достаточно серьезной. Крупные сосуды задеты не были, и тем не менее, крови парень потерял слишком много. В тот день, когда, выбравшись из трещины и одолев чудовище, юноша двинулся на восток, стараясь, как можно быстрее и дальше уйти от поселка, Кабаз не правильно рассчитал свои силы и, на эмоциях, приправленных адреналином, преодолев более десяти миль, полностью себя истощил.
Удалившись на безопасное, как ему показалось, расстояние, парень смог отыскать, ближе к вечеру, небольшой ручей, на берегу которого, истратив на это последние силы, Кабаз промыл свою рану и растянулся на теплой земле, потеряв наконец-то сознание. Следующие трое суток пролетели как сон. Юноша, периодически приходя в себя, подползал к текущей воде, делал несколько жадных глотков и снова проваливался в беспамятство. Сильный молодой организм упорно боролся за жизнь и все-таки победил, так как на утро четвертого дня Кабаз, открыв наконец-то глаза, принялся вполне осмысленно озираться.
Спроси кто-нибудь парня, сколько времени он пролежал у воды, Кабан бы ответить не смог. События этих критических дней в памяти не удержались, оставив в воспоминаниях о себе только мутную, красную от постоянной боли в ноге пелену.
Напоследок напившись, парень покинул берег приютившего его в трудное время ручья и, не торопясь, заковылял на северо-восток, где он надеялся отыскать поселок Оленей, или на худой конец Великую реку, идя вдоль которой, точно уже не заблудишься. По дороге Кабаз старался разжиться доступной в его положении пищей. Есть хотелось безмерно, а для охоты не было ни сил, ни оружия. Зимой он, возможно бы, умер от голода, но вокруг стояло плодородное лето, и ягоды, съедобные корешки, а главное, птичьи яйца – встречались в огромном количестве.
Ближе к вечеру боги послали Кабазу большую удачу. Огибая заросли терновника, занимавшие половину встретившейся на пути поляны, парень наткнулся на стадо своих младших родичей. Дикие свиньи, давно и прекрасно усвоившие, что человек – это смерть, тут же задали деру, но часть полосатых молодых поросят растерялась и, оглашая окрестности визгом, принялась носиться кругами в высокой траве. Двуногий Кабан среагировал быстро и, завалившись вперед, накрыл своим телом одного из детенышей. Будущий ужин трепыхался, прижатый к земле, а на лицо юноши наползала улыбка. Перспектива наесться досыта приятно грела душу.
***Костер, укрытый от посторонних глаз в неглубокой ложбинке, тихо потрескивал. Тушка добытого поросенка, насаженного на ошкуренную тонкую ветку, поблескивая стекающим жирком, медленно и равномерно зажаривалась на слабом огне. Глотающий слюнки Кабаз старательно, боясь пережарить нежное сочное мясо, покручивал импровизированный вертел. Сгустившаяся вокруг темнота пожрала весь мир, не сумев проглотить только крохотный пятачок засыпавшего леса, освещаемый пламенем костра.
С самого детства вбитая в голову каждого родича аксиома гласила: – "Все звери боятся огня", и занимавшийся ужином парень совершенно не беспокоился о том, что аппетитный запах жарившегося поросенка привлечет какого-нибудь хищника. Животное к костру все равно не сунется, а от созданий пришлой Орды место предстоящей ночевки молодого охотника отделяли многие мили. По крайней мере, Кабаз на это надеялся. Людей же парень не опасался и был бы безумно счастлив, если бы кто-нибудь вышел на его огонек.
Но все-таки осторожность – крайне полезное качество. Стоило парню расслабиться, и неприятности, нарываться на которые в последнее время начинало входить у Кабаза в привычку, тут же накинулись сзади и, в буквальном смысле, схватили за горло. Одна сильная волосатая рука крепко сдавила шею, не давая воздуху проходить в легкие, другая огромной грубой ладонью зажала юноше рот, блокируя готовый вырваться крик. Еще несколько цепких конечностей вцепились в руки и ноги, полностью лишая Кабаза возможности двигаться. Двуногие тени, подобно призракам, бесшумно возникли на границе света и тьмы, окружив со всех сторон маленький, освещенный костром пятачок. Последнее, что смог разглядеть охотник перед тем, как потерять от нехватки кислорода сознание, было склонившееся к нему лицо. Лохматое, бородатое, обезображенное диким звериным оскалом и злобно смотрящими из-под низких густых бровей глазами, но, безусловно, все-таки человеческое…
Глава восемнадцатая.
От злополучного поселка Орлов до рода Медведей по прямой было ближе, чем до селения Змей, куда отправился Трой, но более выносливый Тигр достиг своей цели часа на три раньше совершавшего частые привалы, тяжеловесного Гамая. Знаменитый силач, но, как выяснилось, никудышный бегун вошел в родное селение посреди четвертой с начала пути, темной ночи и, миновав свою хижину, где, наверное, уже давно спали мать, младший брат и сестра, отправился прямо к землянке старейшины.
Притормозив на пороге, не решаясь сразу отдернуть закрывавшую дверной проем шкуру, измученный великан оперся одной рукой на ближайшую стену, а другой слегка отодвинул край полога в сторону и закричал в темноту:
– Старейшина! Беда! Просыпайтесь!
Царивший внутри хижины мрак встрепенулся, наполнился удивленными сонными голосами. Из под найденного кем-то кресала посыпались искры. Не успел огонек в очаге разгореться, а чьи-то легкие шаги уже заспешили в сторону выхода. Полог распахнулся, и молодая девчушка, бывшая внучкой старейшины Марка, заспанными глазами уставилась на нежданного гостя.
Мирта сразу узнала пришедшего и, обернувшись, бросила себе за спину:
– Деда, это Гамай, – и, обратив свой удивленный взгляд обратно к охотнику, добавила тише, – Ты что тут делаешь? До утра подождать не мог?
– Мог бы, так не ломился бы, – и, отодвинув девчонку в сторону, Гамай, крикнул шагая в землянку, – Я захожу.
Внутри уже посветлело. Костерок в очаге разгорался, и отблески пламени плясали на лицах присутствующих. Помимо самого Марка, в просторной, по меркам Племени, комнате находились еще пара женщин, полдюжины отпрысков разного пола и старая вредная Берта, которая, будучи супругой старейшины, держала слабую половину поселка в колючих ежовых рукавицах. Она-то и начала, вместо приветствия, сыпать на застывшего у порога охотника обвинениями, оскорблениями и вопросами:
– Тебе чего надо, дубина! Нормальные люди, поди, спят давно, а этого олуха к нам принесло. Какого Зарбага вломился? Тебя еще внутрь не приглашали!
– Так беда же, – великан от такого приема слегка растерялся, но, вспомнив зубастые морды пришельцев, воспрянул и, ощущая сою правоту, продолжил на два тона выше: – Хоть бранитесь, хоть бейте, а ждать я не мог! Враги уже у Орлов, и мы станем следующими, если промедлим!
Тут уже оживился молчавший до этого Марк:
– Как у Орлов? А мы их здесь ждем со дня на день. – седовласый сутулый старик слегка шепелявил, в отсутствии многих зубов, и от волнения разбрызгивал в разные стороны слюни, – Про тварей мы уже слышали. Посланцы Мудрейшего два дня как забрали охотников, принеся эти страшные вести. Вот горе-то! Бедные родичи! Ты видел своими глазами?
– Нет, сам я не видел, но…
– Так, может, Эльм все-таки смог своих увести! – не сумевшая промолчать, Берта оборвала парня на полу-слове.
– Да нет же! Куда бы он их увел, как не к нам. А по пути сюда я ни самих Орлов, ни следов их так и не встретил. Да и с чего бы Кабазу врать перед смертью было бы?
Дальше парню пришлось спешно вернуться в прошлое и наскоро поведать присутствующим о событиях последнего дня, проведенного в компании Кабана и Тигра. Выслушав историю молодого охотника, Марк переглянулся с супругой, без одобрения которой серьезных решений не принимал, и задал показавшийся ему самым важным вопрос:
– Так получается, чудовища тебя не видели и в погоню не кинулись?
– Так-то оно так, но тропа ведь нахоженная…
– И чего же ты о меня хочешь?
– Как чего? Уходить, конечно! Немедленно всех поднимать и бежать отсюда!
– Что, прямо сейчас? И куда? К Лисам? К Змеям? А если Орда туда двинулась? Может, к Тиграм сразу? – на самом деле, старик был очень напуган, и чтобы скрыть свой постыдный страх, делано кипятился. – К нам только вчера от Оленей народ подошел. У них сил на еще один переход нет, еле-еле сюда добрались. Вот утром родичи встанут, на соборе все и решим. – сделав паузу, старейшина нашел глазами расторопную внучку и, махнув в сторону выхода рукой, озвучил задание: – Мирта, беги будить Даная и Ручика, пускай сюда идут. – девчонка кинулась в ночь, а Марк продолжал: – Вот сейчас пару охотников в дозор вышлю, пущай на несколько миль отойдут и встречают гостей. Коли появятся, будем тикать. А пока, ждем и не дергаемся. Все, паникер, дуй домой. Мамку обрадуй, она по тебе уже два дня слезы льет, – и, сопровождая свои слова жестами, Марк замахал руками в сторону закрывавшей дверной проем шкуры, задавая юноше направление.
В сердце Гамая вскипела обида. Не для того он так торопился, бежал, выбиваясь из сил, стирал ноги в кровь, чтобы сейчас его, словно мальчишку, гнали вон, не прислушавшись и не вняв его доводам. Но он уже не бесправный юнец, он охотник и видел чудовищ своими глазами. Эльм, похоже, поступил точно так же, не послушав посланцев Мудрейшего и, промедлив, не увел своих вовремя. И чем все это закончилось… Но здесь, в сотне ярдов, не зная о нависшей угрозе, спали родные Гамая, и подвергать такому риску собственную семью, парень позволить не мог. Поэтому, распаляясь все больше и больше, силач, в нарушение прямого приказа старейшины, не то что остался внутри, не покинув землянки, а даже, сжав кулаки, сделал несколько быстрых шагов к Марку на встречу, по пути начиная атаку:
– Да вы не понимаете! Это не звери и не Безродные. Это хуже лесного пожара. Во сто раз хуже! Они сама смерть! Совсем мозги на старости лет растеряли?!
– Ах ты, поганец! А ну пошел вон! – подскочившая удивительно шустро для своего возраста Берта схватила Гамая за локоть и попыталась остановить обнаглевшего парня. Но великан, хоть и весьма утомленный дорогой, оказался старухе не по зубам, и, не обращая внимания на эту помеху, вперев свой разгневанный взгляд прямо в Марка, охотник неглядя слегка отмахнулся и продолжал приближаться к старейшине.
Именно в этот момент судьба молодого охотника, сыграв злую шутку, навсегда изменилась. Жизненный путь безвозвратно и бесповоротно сменил направление, а всевозможные дальнейшие планы растаяли в пелене неизвестности. Случилось страшное…
Старая Берта, отлетев от нерасчитавшего свои силы Гамая, завалилась, споткнувшись, назад и с размаху треснулась седовласым затылком прямо о край очага. Прочные глиняные кирпичи выдержали сильный удар, а вот кости старого черепа оказались ненастолько крепки. В стандартные звуки упавшего тела вплелся противный трагический хруст, и землянка мгновенно наполнилась криками. Перепуганные дети визжали, женщины, с блестящими от моментально выступивших слез глазами, подбежали к упавшей и принялись ее тормошить, пытаясь привести в чувства. Ковылявший к телу супруги старейшина сыпал проклятиями, и только виновник произошедшего глупо хлопал глазами и оцепенело молчал, застыв на месте, словно приросший. Несчастная Берта безвольной сломанной куклой болталась в трясущих ее руках, не подавая ни малейших признаков жизни, а алый тоненький ручеек, стекавший на шею старухи, подтверждал очевидное – женщина умерла…
Продолжая рыдать, родственники обступили погибшую. Упал на колени завывающий Марк. Запустив внутрь немного ночного прохладного воздуха, примчались Мирта и двое мужчин. На громкие звуки сбегались все новые и новые люди. Вскоре землянка набилась народом, как улей пчелами, и все непрерывно галдели.
Наконец, осознав кончину супруги и придя немного в себя, Марк, в котором грусть и печаль начали отступать под натиском гнева, оторвался от тела, поднялся с колен и, заглядывая поверх голов столпившихся родичей, стал глазами обшаривать комнату в поисках фигуры Гамая. Такой здоровенной громадине спрятаться было негде и, отыскавший парня старейшина, с перекошенным от ненависти лицом, прожег глазами Гамая и заголосил во все горло:
– Убийца! Тварь поганая! Зарбагов выкормыш! – слюни летели в собравшихся, а злые слова впивались Гамаю в самое сердце, – Что ты наделал?! Что наделал, гадина… Отвечай! Я тебя спрашиваю!
Обреченный силач стоял ни жив, ни мертв. Обрывочные мысли путались в голове, но хоть в какую-нибудь законченную картину никак не складывались. Язык прилип к небу, да и сказать было нечего. Парень стоял, опустив глаза, и молчал.
Родичи расступились, образовав вокруг совершившего страшное юноши небольшое пустое пространство. Никому не хотелось стоять рядом с убийцей. А трясущийся в гневе старейшина продолжал:
– Мочишь, гаденыш? Так я тебе сам скажу! Ты убил Берту! Убил мою жену, мать моих детей, старого немощного человека! Ты на родича своего руку поднял! – Марк сделал паузу, отдышался, и следующие его слова зазвучали уже значительно тише: – Свидетелей твоего черного дела достаточно. Ты знаешь закон. Убирайся! Ты изгнан!
***Зачинался рассвет. Откуда-то из-за леса начинали робко пробиваться первые солнечные лучи. Природа вокруг просыпалась, оживала и наполнялась радостью в предвкушении нового дня. А вот на душе у бездумно бредущего парня было отнюдь не весело. Неодолимая печаль, пронизанная безысходностью, царила на сердце у изгнанного из Племени Гамая. Тяжкий груз воспоминаний о содеянном давил на юношу похлеще, чем четверо суток тяжелого пути, который так до сих пор и не кончился, неожиданно перейдя в свою новую фазу, и ложился под неторопливо шагавшие ноги, несущие незадачливого силача куда-то на запад.
Преступления в Племени были крайне редки и обычно не выходили за рамки мелких бытовых краж. Но изредка случалось и худшее. Наказания в своем большинстве сводились к работам и откупу, а крайняя мера – изгнание – применялась лишь только к убийцам. Таких даже на памяти древнего Яра не набиралось и дюжины. Редкая драка могла привести к смерти родича. Бывало, любовь или ненависть, развившись до крайности, покинув пороги разумного, толкали выжившего из ума бедолагу к сведению счетов с соперником. А иногда человек мог погибнуть случайно, по глупой нелепости, без чьего бы то ни было умысла, и тогда провинившийся не считался убийцей и не осуждался так строго. И хотя приключившаяся с Гамаем беда явилась следствием произвола старейшины, вынесшего неоправданно суровый приговор, бредущий по лесу великан не ощущал обиды на Марка и во всем винил только себя.
Не простившись с родными (хорошо хоть мать не видела этого позора), раздевшись, оставив огниво и нож, Гамай, под молчаливыми взглядами немногих собравшихся, покинул родное селение и до самого рассвета медленно шагал в неизвестное будущее строго на запад.
Поднявшееся солнце на какое-то время смогло разогнать стаи черных мыслей молодого охотника, и безмерно уставшего парня наконец разморило. Совершенно нагой человек, ибо изгнанным запрещалось с собой уносить даже одежду, не говоря уже об оружии, или запасах чего бы то ни было, опустился на землю и, свернувшись калачиком, погрузился в спасительный сон, спрятавшись в мире грез, хоть на время, от мучительных угрызений терзавшейся совести.
В крайне тяжелое для Племени время, могучему, но не самому смекалистому охотнику выпала очень нелегкая доля. Эти "крайне" и "очень", усиляя друг друга, сводили шансы Гамая дожить до весны почти что к нулю, но отверженный спал и во сне видел лица родных. Расплывчатый образ ласково улыбавшейся матери тихо, певуче шептал: "Держись, сынок…Не сдавайся…", и крепкие пальцы витавшего в грезах охотника медленно сползлись в кулаки. Сдаваться в планах Гамая не значилось.