Потом мы обедали в другом огромном кабинете (или зале?). Там можно было с комфортом покормить батальон, но мы сидели все так же втроем и говорили теперь уже о каких-то пустяках. Это был еще один (не слишком оригинальный) принцип Дедушки: за едой ни слова о делах. Потом нас отвезли в аэропорт на том же "катафалке". Теперь мы доехали раза в три быстрее. Понятно: по дороге туда выявляли хвост, теперь же это было излишним. Я чувствовала себя какой-то пришибленной и только у сверкающих дверей аэропорта, в зеркальной чистоте которых отражались все те же пальмы, встрепенулась:
– Ой, Сереж, а разве мы на пляж не мотанемся?
– Сейчас некогда, – тон его не допускал возражений. – Может быть, в Нью-Йорке, не знаю.
Разумеется, ни на какой пляж мы и в Нью-Йорке не поехали. У нас там было часа два свободных. Дождь давно прошел, но и день прошел тоже – солнце садилось над Большим Яблоком, и мы просто прогулялись по Бродвею, наблюдая, как одна за другой включаются рекламы, начинают светиться и мигать витрины, вывески и тихо расцветают фонари. Вспомнилось тогда, как в первый раз я попала в Америку. Сделалось грустно и хорошо.
– Ну, и как тебе Дедушка? – спросил Сергей.
– Нормально, – сказала я. – Теперь я понимаю, почему ему все верят, почему все на него молятся. Он действительно похож на Бога. Но глаза-то у него дьявольские.
– То есть? Ты не веришь ему?
– Конечно, нет. Я вообще никому не верю.
– И мне? – он остановился и пристально посмотрел мне в глаза.
– Дурачок! Ну, при чем здесь ты? Тебе я, конечно, верю.
– Ладно. Вернемся к Дедушке. Ты же понимаешь, без него мы пока никто.
– Мне очень нравится это твое "пока", Сережа. Это должно стать самым главным для нас. Дедушка помог нам родиться. Большое спасибо ему, но мы не можем быть вечно при нем.
– Да он и не будет жить вечно, – заметил Сергей.
– Безусловно, – согласилась я, – но он может пережить нас всех. Разве нет? Это же не человек, во всяком случае, не просто человек. Представляешь, я чуть не влюбилась в него. И уж, конечно, в прежней жизни я могла бы трахнуть его: как мужчина он еще очень-очень привлекателен.
– Танюха, ты неисправима! А вот его… боюсь, уже давно подобные вещи не интересуют. Хотя, как знать… После встречи с гуру…
– Каким гуру?
– Ну, это нам с тобой еще предстоит. Дедушка просил не торопить события и не посвящать тебя в некоторые тайны раньше времени.
– Ах, Дедушка просил… – обиженно протянула я.
– Но так действительно нужно, – уверенно сказал Сергей. – Ты поймешь после, что я был прав. Наша смешная организация из двух человек просто обязана соблюдать правила той огромной и могучей структуры, в которую она пока входит. Я снова подчеркиваю: пока. Кстати Дедушка как-то сказал мне, что ему уже не под силу контролировать Советский Союз, он был бы счастлив, если бы мы полностью взяли эту задачу на себя. Ему ведь не нужны подчиненные повсюду, ему нужны союзники, коалиция, некий всемирный совет, куда я и он войдем равноправными членами, понимаешь?
– Понимаю, только верится с трудом.
– Что ж, скептики – самые ценные люди в коллективе, – философски оценил Сергей мою реплику.
Потом вдруг спросил:
– Слушай, но ты вообще-то довольна, что мы слетали сюда.
– Ага, – сказала я. – Правда, довольна. Я детство вспомнила. Полмира тогда объездили, а что видели? Лед, бортики, разрисованные рекламой, шумящие трибуны и табло. Иногда даже не успевали понять на каком языке местные жители говорят. В автобусе кемаришь, за окнами огни, огни, и не разберешь, где это: в Литве, в Канаде, в Австрии, в Армении? Здорово было… И сейчас здорово, Сережка! Поехали домой коньяк пить!
И, наконец, пришел день, когда я решилась подключить Ясеня к достижению своей Цели. Не сразу, ох как не сразу я на это решилась. Только уже в ноябре, когда прошел наш медовый месяц. Я попросила его выслушать меня и рассказала о Машке и о Седом. Он понял все, и, конечно, мои проблемы сразу сделались нашими. Он даже на какое-то время впал в отчаяние от того, как безнадежно упущено время. Потом кинулся раскапывать это дело всерьез, не посвящая меня в детали по только ему ведомым причинам.
Конечно, он быстро выяснил, что несчастный случай с Машкой был вполне целенаправленным убийством, и расстрел Чистяковых в Бразилии тоже оказался не ошибочным, а запланированным. Вот только следы этих преступлений терялись за последовательными смертями исполнителей и методичным уничтожением архивов не только спецслужб, но и простых официальных учреждений.
Лишь в декабре Сергей добрался, наконец, до большого человека на Лубянке, который мог что-то знать об этой давней истории. Человек (некто Трофимов в звании генерал-майора) сказал с прямотой полевого командира, что нет повести печальнее на свете, чем повесть об убийстве Чистяковых. То есть более темной истории КГБ на сегодняшний день не знает. Ясень обалдел, заинтригованный. Потребовал доступа ко всем архивам Лубянки у высшего политического руководства страны. Ему дали такой доступ. Но в архивах КГБ не было ничего(!) о смерти полковника Чистякова, его жены и, тем более, о смерти дочки, не было даже следов уничтожения. Ясень окончательно озверел и потребовал архивы соответствующего отдела ЦК КПСС. Ему сказали: остынь. Он позвонил Дедушке. Дедушка обещал разобраться. Возникла пауза, в ходе которой другой большой человек с Лубянки (генерал-лейтенант Имя рек), доверительно поведал Ясеню, что давешний Трофимов, очевидно, просто невростеник, или что-то лично связывает его с Чистяковым, потому что историй, подобных той, в архивах КГБ можно грести огромной лопатой и, более того, немало известно случаев, когда уничтожались не только документы, но и следы уничтожения, включая живых и мертвых свидетелей (уничтожением мертвого свидетеля называется уничтожение могилы, всех документов о существовании человека и всех людей, которые его хорошо знали). Так что психовать бессмысленно – это болото никому уже осушить не удастся.
Очень скоро пришел и ответ от Дедушки. В трогательно совпадающем тоне. Мол, Ясень, перестань копаться в прошлом, наша задача спасти настоящее и создать будущее. Попытки наказать всех палачей современной истории заведут нас слишком далеко, и мы просто погубим нами же задуманное дело. Но, если уж ты так хочешь знать, Ясень, сообщил ему Дедушка, Седой – это была одна из внутригэбэшных кличек Андропова. Что ж, по законам сицилийской вендетты можешь теперь вырезать всех его потомков. Учти, одного уже убили тираспольские милиционеры. Много лет назад. Ну, так ты хочешь этим заняться?
Ясень не хотел.
И, что особенно интересно, я – тоже.
Это было очень странное время. Время собирать камни. Я встречала очередной год безумного двадцатого века, очередной год судьбоносной перестройки, бубнила про себя теперь уже хорошо известное мне Малинское "С Новым Годом, уроды!" и чувствовала странную опустошенность и равнодушие ко всему. Радости опять не было.
Первый новогодний праздник, встречаемый вместе нашей счастливой семьей. В своей шикарной квартире. С черной икрой и французским шампанским. Но с того самого восемьдесят третьего, когда под бой курантов я клялась всем богам отомстить за только что похороненную Машку, Новый Год стал для меня кошмаром. В ночь на первое января принято подводить итоги и мечтать о будущем. Я мечтала только о мести, а итоги каждый раз были печальные. Пять лет я прошибала головой стену. Голова от этого удивительным образом окрепла, а стене, разумеется, ничего не сделалось. И вот теперь стена исчезла – не раскололась, не рассыпалась – просто исчезла. И там, за ней не оказалось ничего: темнота, пустота, тишина и могильный холод. Ну и черт с ней, казалось бы, со стеной, повернуться и уйти, но ведь исчезла не просто стена – исчезла цель.
Сергей видел, что со мной происходит. Он не давил, не пытался ни в чем убедить, он относился ко всему с пониманием и ждал. Ясень верил, что у нас теперь будет общая цель, что я преодолею все и вернусь к нормальной активной жизни. Он не угадал. Да, я вернулась, к нормальной активной жизни. Но по-другому. По-своему.
Я сказала: "Цель умерла – да здравствует Цель!"
Я не поверила Дедушке, не поверила Ясеню, я решила не верить никому. Нет, конечно, они не хотели меня обманывать, просто по большому счету им было все равно, они навели справки для очистки совести, получили первый попавшийся ответ и отмахнулись от меня. А ответ был неправильным, ответ подсунул им лично Седой, который, как я теперь понимала, был посильнее Ясеня и посильнее самого Дедушки.
Я пришла к этой мысли даже еще чуть раньше Нового Года, ночью, с двадцать шестого на двадцать седьмое декабря, в канун своего дня рождения. Проснувшись по непонятной причине, я вдруг вспомнила с точностью до слова, до звука тот подслушанный у Чистяковых разговор. Анатолий Геннадьевич собирался тогда звонить лично Андропову, да, именно Андропову, чтобы сообщить о Седом. Не сходились концы с концами. Объяснять все это не то что Дедушке, а даже Ясеню, было бесполезно, у меня же не было диктофонной пленки, не было даже записи в блокноте пятилетней давности, а память человеческая – штука хитрая. Как часто она подбрасывает нам именно то из прошлого, что мы хотим вспомнить! Наверняка именно так и подумал бы Ясень.
Но я-то помнила, я-то знала точно, какие слова сказал в тот вечер полковник Чистяков. И я поняла, что ничего для меня не изменилось. Ничего. Кроме моих возможностей, которые стали теперь неизмеримо шире. В ту ночь я почувствовала азарт охотничьей собаки. Я поняла, что однажды настигну Седого, обязательно настигну. Лично я, безо всякой помощи, тайно от всех выйду с ним один на один.
Теперь я была уже резидентом непонятно кого в службе ИКС. Я, крайняя максималистка, обречена по жизни быть в оппозиции, обречена быть шпионом среди чужих и среди своих, быть двойным, тройным, четверным агентом-перевертышем и идти только к своей, собственной цели. И от этого испытывать счастье.
Я поднялась из постели и вышла в кухню. Сергей крепко спал. Открыла холодильник, достала водки и выпила, чокнувшись со своим отражением в темном стекле: "С наступающим тебя, Танечка!" Потом погасила свет и долго смотрела в грязно-бурое московское небо, по которому ветер тащил лохматые облака. И в разрывах этих угрюмых январских туч я вдруг увидела звезды. Стылые, зябкие, дрожащие. Из форточки тянуло морозной свежестью, и совершенно, совершенно не хотелось спать.
Глава четвертая
Уже пять лет я не была спортсменкой, но зима по-прежнему ассоциировалась с турнирами, зима была не просто временем года, а сезоном. Я ничего не могла с собой поделать, я следила за всеми соревнованиями фигуристов, все-таки среди выступавших еще оставались те, кого я хорошо знала. Друзья? Да нет, не друзья, но с ними так тесно переплеталась моя прежняя жизнь, что было бы странно не интересоваться судьбой этих ребят, их успехами и неудачами.
Прошло два года. Меня уже не тянуло в Лужники и в ЦСКА. Было как-то не до того. Когда человек в течение двух лет четыре раза меняет профессию, и это притом, что за предыдущие два уже менял ее трижды – о самой первой, по существу детской профессии спортсменки остаются весьма слабые воспоминания. До восемьдесят восьмого года (как никак олимпийский все-таки!) у меня еще сохранялся этакий чисто академический, зрительский интерес к фигурному катанию. Но именно тогда в разгар сезона и ему пришел конец.
Стас Чистяков привел к нам в гости Виктора Снегова – Машкиного партнера. На предмет поговорить с Сергеем. Я ведь рассказывала Стасу, что Малин набирает в свое подразделение бывших спортсменов. Разумеется, он и не догадывался, что это за подразделение. Но надо всем КГБ еще витал некий ореол романтики, несмотря на перестройку. Сам Стас принципиально не хотел влезать в эту систему, но других не отговаривал, не считал себя вправе. Ну, мы и побеседовали с Виктором. Я не очень верила в положительный исход такой "вербовки": что-то всегда не нравилось мне в Машкином партнере, но это могло быть сугубо личным и наивно-детским, все-таки сколько лет прошло. Однако детское восприятие не подвело. Виктор изменился не в лучшую сторону: с успехом делал комсомольско-спорторговскую карьеру в "цекамоле", книг не читал совсем, даже газеты изредка (подчеркиваю – это в восемьдесят восьмом году!), на мировую политику демонстративно плевал, а в перестройке видел лишь одно: новые, исключительные, потрясающие возможности для добывания денег. В "цекамоле" уже начинал тогда раскручиваться некий полулегальный, кооперативный бизнес, и Виктор, похоже, стоял как раз у его истоков.
В общем разговор о делах довольно быстро увял, и с гораздо большим увлечением мы все четверо, даже Ясень, обсуждали, помнится, только что закончившуюся Олимпиаду. Но запомнился вечер совсем не поэтому. В девять, в программе "Время" сообщили о Сумгаите. Мы все обмерли. Даже Виктор, не читающий книг и газет. Все-таки тогда массовая резня была еще в диковинку.
Я повернулась к Ясеню и жутким громким шепотом спросила его, позабыв о всякой конспирации:
– Ты знал?!
– Нет! – ответил он сразу. – Нет. Ты что?!
Непривычный испуг услышала я тогда в его голосе.
Конечно, нормальные посиделки на том и закончились. Ребята скоро ушли, торопливо попрощавшись, а со мной сделалась натуральная истерика.
– Мы проморгали! Мы опять все проморгали! Какого черта мы вообще работаем, если не можем уберечь людей от таких провокаций? Кто, какая сволочь блокирует нам информацию?! Что там вообще происходит?
Сергей пытался сначала успокоить меня, потом плюнул на это безнадежное дело и принялся звонить по всем телефонам. И чем больше он получал информации по спецканалам, тем страшнее нам становилось, от масштабов происшедшего, от вранья в эфире, от беспомощности руководства страны, от собственной беспомощности. В тот вечер Ясень звонил даже в Кремль. Но что было толку от всех этих разговоров?
Дедушке Сергей позвонил на следующий день, уже с Варшавки. И Дедушка цинично сообщил, что это только начало, добавив с извечной своей любовью к русским поговоркам, что ягодки еще впереди, и велел не дергаться до поры. Меня это, конечно, взбесило. Я еще не привыкла тогда к его пророческим заявлениям, не усвоила до конца специфическую субординацию службы ИКС. Причастным никто и ничего ни приказать, ни запретить не мог, даже Дедушка – так было заведено, но авторитет Базотти был безграничен и непререкаем. Сотрудники службы ИКС по всему миру и сотрудники других знаменитых спецслужб знали, что за бандитской и грубоватой простотой его изречений кроется высшая мудрость. К его мнению прислушивались посерьезнее, чем к иному приказу. Прислушивались знаменитые правозащитники и президенты держав, скептически настроенные большие ученые и упрямые, не слишком далекие военные, прислушивался даже самолюбивый и своенравный Малин. Но только не я. Почему? Потому что еще очень плохо знала Дедушку? Да нет, просто я – это я.
В общем уже через неделю я вылетела в Карабах вместе с группой спецназа из двадцати четырех человек. Почему в Карабах? Ну, так мне объяснили, что оттуда все началось. Почему со спецназом? А с кем еще? С врачами, с проповедниками, с колонной гуманитарной помощи? Наверно, это было бы еще глупее. Или глупее уже некуда?
Без знания армянского и азербайджанского языков, без понимания сути конфликта, без всякого опыта миротворческой деятельности – что мы могли там сделать? Недели две ушли как бы на ознакомление с ситуацией. Ребята – что, ребята чувствовали себя нормально, для них было все обычно: ожидание работы – тоже работа. Патрулирование, разведка, рекогносцировка, налаживание взаимодействия с местной милицией. А я была в отчаянии. Я не представляла с чего начинать, психовала жутко, и лейтенант Паша Воронов даже придумал такой дежурный грустно-шутливый вопрос:
– Танюх, мы кому помогать приехали: местному населению или тебе?
А потом был пронзительно солнечный, ясный день, и маленькое, задрипанное такое армянское селение на повороте дороги, я даже название его не запомнила. Чуть поодаль, на белой заснеженной равнине выстроились ровными рядами аккуратные финские домики еще не функционирующего горного курорта, а здесь у дороги лепились одна к другой покосившиеся лачуги, сакли, или как их там называют, и была какая-то жуткая обреченность в этой съежившейся на солнце среди голых скал и снеговых шапок деревушке. В старых домах засели азербайджанские боевики, за финскими домиками окопались армянские освободители.