Я слушала это все, совершенно ошалев от неожиданности. Последний месяц мы с Сергеем занимались слишком разными делами, я знала, конечно, что у него там какие-то шуры-муры с "ворами в законе", но от подробностей этих разработок была далека.
– Кто это? – выдохнула я наконец.
– Кислый? Вор в законе, уважаемый человек, очень крупный авторитет в Москве, мы с ним прекрасно друг друга понимаем. Но вот, случаются накладки.
– Накладки? Я не поняла. Вот это ты называешь накладкой?! А при следующей ма-а-аленькой неувязочке наш дом просто накроют ракетным ударом?
– Перестань. Он же знал, что меня нет в квартире. Это обычное бандитское запугивание.
– А то что я стою в пробке на Варшавке, твой Щеголь тоже знал?! Я же должна была приехать на сорок минут раньше.
Ясень помолчал, вытер пот со лба, потом не слишком уверенно проговорил:
– Да нет, он бы убедился сначала, что в квартире пусто.
– Кто?! Этот шизнутый? Шпана брусовая? Или как там его назвал твой уважаемый человек.
– Брус шпановый, – автоматически поправил Ясень, – означает "молодой, подающий надежды вор"… То есть ты опять хочешь мне сказать, что ты заговоренная? Думаешь, опять повезло?
– Да вовсе я так не думаю! – начала было я, но вдруг почувствовала, что совершенно не хочу рассказывать ему, о чем я думаю на самом деле. Потому что на самом деле я знала: и Щеголь и Кислый были исполнителями. Заказчиком опять выступал Седой. Вон как он быстро убрал этого гранатобросателя. Кто теперь, что и кому расскажет? От Кислого двух слов в простоте не дождешься, будет своей феней и воровским законом голову морочить, к тому же он, вероятно, и не в курсе, кто именно управлял сегодня этим подающим надежды. Даже наверняка Кислый не в курсе. А ведь все так прозрачно! Из-за переговоров с блатным миром гранатами средь бела дня не кидаются, а вот то, что я именно сегодня кое-что новенькое узнала и поняла о Седом – это намного важнее всех кислых и сладких. По этому поводу можно и совсем квартиру спалить. Так что, рыжая, говори спасибо, ты сегодня дешево отделалась.
Ну а убивать меня он, конечно, не собирался. Убивать ему не нужно, не интересно – это ж как дважды два. И вот Седой-то прекрасно знал, где я, в какой пробке стою и куда еду. Седой это же не авторитет какой-нибудь, это же Седой…
Но ничего подобного Сергей от меня не услышал.
– Вовсе я так не думаю! – крикнула я еще раз. – Я вообще никак не думаю! Я устала безумно! Мне все, все это надоело!
И я заплакала, упав ему на грудь. Натурально заплакала. От безнадежности. От страха. От одиночества.
Если вам в квартиру никогда не бросали гранату Ф-1, называемую в народе "лимонкой", а на фене, стало быть, "апельсином", очень трудно себе представить, как выглядит комната после взрыва. Некоторым, наверно, кажется необычайно интересным описать такое зрелище, но только не мне. Осталось ли что-нибудь неповрежденным? Ну, разумеется, осталось кое-что. Одно могу сказать наверняка: развлечения нам хватило надолго. Раскапывание ценных вещей и бумаг, ремонт, выбор обоев, покупка мебели, люстры, всей техники, да! – замена окон, естественно, включая рамы…
Вот в такой суете и закончилась весна девяносто второго.
Странная получилась весна. В эту пору все расцветать должно, просыпаться, тянуться к свету. А во мне как раз тогда все, что еще оставалось живого и теплого свернулось в клубочек, сжалось, забилось глубоко-глубоко и умерло.
Трудно сказать, что подействовало сильнее: собственные выводы, сделанные под дождем в той безумной пробке или разорвавшаяся граната-предупреждение – но я прекратила погоню за зловещей тенью Седого. Испугалась? Да нет, я как бы перестала понимать, зачем это нужно. Цель исчезла. Уже во второй раз и, мне казалось, в последний. Конечно, я ошибалась. Но вместе с целью странным образом исчез интерес к работе, к политике, к литературе, к живописи, к друзьям, вообще к людям. Наконец, я с грустью обнаружила, что исчезла и любовь к Сергею. Жить вместе с ним стало привычкой – вот и все. А зачем, ради чего? Опять непонятно.
Сергей работал как проклятый, лично мотался по тюрьмам и зонам, в общем совершенно задвинулся на своих ворах в законе.
– Погоди, воры еще будут сидеть у нас в правительстве, как минимум, в парламенте, – говорил он бывало с непонятной интонацией: то ли восторгаясь этим, то ли приходя в ужас.
А мне и про воров и про парламент было как-то совсем неинтересно.
– Может вы с Дедушкой меня уволите? – спросила я однажды.
– Дурочка, из Причастных не увольняют, – ласково объяснил Сергей.
– А что же делают?
– За предательство – в тюрьму пожизненно. А все остальное – прощают.
– Это Дедушка так придумал? Красиво.
Предавать их я не собиралась. Но я уже говорила "их", а не "нас" – вот что было печально. Кризис грозил затянуться, и в июне я снова отправилась в Непал. Анжей искренне порадовался мне. Нет, сексом мы заниматься не стали. Просто поговорили в очередной раз. С кем еще я могу так разговаривать? Я поняла, какое самое главное достоинство у этого гениального поляка: он умеет разговаривать с любым так, как человек только сам с собой разговаривает, и то не всегда: сто процентов честности и сто процентов понимания.
– Ты очень здорово продвинулась на пути к своей цели, – сказал Нанда. Тебе осталось совсем чуть-чуть. Но – помнишь? – поможет не логика. Ты догадаешься, где найти еще одно недостающее звено, но это случится не сейчас, не сегодня. Сегодня просто рано. Может быть, даже он убьет еще кого-нибудь, и этим выдаст себя, но вряд ли. Ведь тебе в любом случае поможет не логика.
– Пусть убивает. Мне все равно.
– Не говори так. Так нельзя говорить. Так говорят люди, которые не видели смерть вблизи. Может быть, ты слишком давно не видела смерть вблизи.
– Что это значит? – оторопела я.
– Не могу сказать наверняка, но думаю, единственное, чем ты сейчас сможешь заниматься – это война.
– Что?!
– Это не совет. Просто приглашение подумать.
И все-таки это был совет. Нет, конечно, я сначала подумала. Я даже очень долго думала. Я вдруг решила мотануться в Индию, где не была ни разу в жизни, поездила по древним святыням, хлебнула экзотики, неожиданно для самой себя заинтересовавшись хоть чем-то, а заканчивая путешествие в Бомбее, который тогда еще не был Мумбаем, посетила оружейный магазин. И там, конечно, лежал мой любимый "Таурус" М44. И странный, очень странный продавец-индус предложил мне купить к нему две коробочки патронов: одну с обычными, а другую с серебряными пулями.
– С какими? – удивилась я, на всякий случай переспрашивая по-английски и требуя показать упаковку.
– Я вижу, мэм, вам пригодятся серебряные пули, – убежденно повторил он.
Может быть, этот индус был просто чудак, может быть, сумасшедший, а может быть…
Я бродила по улицам Бомбея, словно в бреду.
А в Москве оказалось жарче, чем в Индии и намного противнее.
Потом была Грузия.
Ясень не хотел, чтобы я туда ехала.
– Нам больше нечего делать в Грузии, – объяснял он. – В Грузии все кончилось январем, когда советские танки взяли Дом правительства в Тбилиси. И страшная война, которая идет там, больше уже никому не нужна. Разумеется, кроме тех, кто зарабатывает на ней деньги. Ты хочешь там заработать?
– Перестань, – сказала я. – Почему мы не вмешались?
– Ты начинаешь напоминать мне Балаша. – сказал Ясень. – В изложении Дедушки, разумеется. Почему не остановили Кастро? Почему не влезли в Никарагуа? Почему допустили к власти Пол Пота?
– Ну, а действительно, почему?
– По кочану, – сказал он. – И по кочерыжке. Так у нас в школе говорили.
– А у нас говорили "по коровьему уму".
– Ну, значит, по коровьему уму, – согласился Ясень.
Потом помолчал немного и добавил:
– Понимаешь, есть замечательные люди, которым просто противопоказано быть публичными политиками, тем более высокого ранга. Альенде, например.
– Или Сергей Малин, – съязвила я.
– Да, – кивнул он. – И Базотти туда же. Думаешь, Дедушка не может купить президентское кресло в какой-нибудь Аргентине? Легко. Но он трезво оценивает свои возможности и точно знает, для чего живет на свете. И я бы очень хотел, чтобы ты тоже знала это. Мы – служба контроля. И мы должны работать здесь, в России, просто работать. Это сложнее всего. А экспортом революции пусть занимаются бандиты, вроде Че Гевары.
– Слушай, ты мне чего, мораль, что ли, читаешь?! – Я вдруг так обозлилась, будто передо мной был не Ясень, а какой-нибудь полковник Генштаба Челобитников. – Я уже не девочка всякую херь выслушивать. "Великий гуманист" Базотти знает, зачем он живет на свете. Очень хорошо. А я не знаю и знать этого не хочу. Я давно перестала понимать, что мы здесь делаем. А ты перестал понимать меня. Тебе начхать на мои проблемы и на мою боль. Раньше ты не был таким. А когда упал самолет, ты плакал по дяде Семену и тете Лиде. Плевать тебе было на нашу девочку. Не перебивай, я знаю! Я больше не люблю твоего Базотти и вашу проклятую службу. Я не знаю, зачем она нужна. Поэтому еду в Грузию!
– Татьяна, да ты с ума сошла!
Чудно. Он никогда не звал меня Татьяной.
– Это вы все с ума посходили, древовидные, – возразила я чуть успокаиваясь, но тут же вновь накручивая себя. – То ты целуешься с генералами ГБ и ловишь воров в законе, то целуешься с ворами и ловишь генералов. Я уже ничего не понимаю, а там мне по крайней мере будет ясно, в кого надо стрелять. Я поеду прямо завтра.
– Не пущу, – сказал он жестко.
– Не смеши. Это прозвучало бы сильно четыре года назад. А сегодня я стала тебе не нужна. Рекомендую вместо себя тоже вполне рыженькую Наташку – секретаршу Шишкина. По-моему, она в твоем вкусе. И потом Шишкин пробовал, а он известный специалист.
Ясень шумно вдохнул, выдохнул и наконец процедил сквозь зубы:
– А ты-то с кем там будешь трахаться? Им же не до того будет. Война все-таки.
Ну, вот уже и Сергей начал говорить мне гадости. Я-то – ладно, мне-то не привыкать. А он всегда сдерживался. Правда, сейчас он явно ревновал меня, и это было приятно.
– Там, в Грузии, – начала я, уже предвкушая победу в этой словесной дуэли, – я от души натрахаюсь с гранатометом, а убивая бандитов, буду всякий раз испытывать оргазм.
– Уходи, – сказал Ясень после этого.
И я ушла, правда еще спросила через плечо:
– Я не совершаю предательства?
– Нет, – буркнул он.
Мы впервые расставались с ним вот так. Впервые.
И был страшный год. И страшные люди, которые рвались к власти. И вообще весь мир был страшен, особенно, когда он сужался до одного города, до одной деревушки, до одного дома или танка. Рассказывать про Зугдиди или про Сухуми? Рассказывать про Батуми или про Грозный? Не знаю, ни про что я теперь рассказывать не хочу, теперь, когда все-все позади, и быльем поросло, словно уже и не три года прошло, а целых тридцать.
Я ведь не смогла остановиться. И из Грузии поехала снова в Карабах, а потом в Горный Бадахшан. И вот там я просто окунулась в прошлое. Собственно я так и не сумела поверить, что это Таджикистан, то есть территория еще совсем недавно нашей страны. Это был натуральный Афган: те же горы, те же "духи", на тех же языках говорят, из того же оружия долбят, и те же русские мальчики необстрелянные под пулями. И зачем, спрашивается, нужно было девять лет лить кровь, бомбить и рвать на части дикую страну, наконец, выводить оттуда войска? Зачем? Этого не знал никто. Даже Ясень, по-моему, не знал.
Мы снова начали встречаться. Обычно я приезжала в Москву, но один раз он добрался ко мне в Пяндж, очевидно, захотел вспомнить студенческую юность. В девяносто третьем Пяндж не накрывали ежедневными артобстрелами, и можно было спокойно погулять по горам.
Так вот, когда мы теперь встречались, и он и я любили, казалось, еще сильнее, чем в том медовом сентябре. Мы любили друг друга как-то совсем по-новому. К волшебному ощущению причастности добавилось теперь ни с чем не сравнимое чувство фронтового братства и дикая радость греховной страсти. Изменившие друг другу, изменившие себе, забывшие заповедь «не убий», разуверившиеся в Дедушке и не нашедшие Бога, потерявшие все святое в жизни, мы были грешниками из грешников, но мы не разучились любить друг друга, и значит, еще умели любить людей.
Московская заваруха девяносто третьего прошла мимо меня. Я-то воевала всерьез, а они там делили очередной кусок государственного пирога. Уже позднее я узнала, что помимо дележки пирога в те страшные дни в Москве пытались поставить на карту кое-что посерьезнее денег, а именно – судьбу страны и, стало быть, всего мира. Спасла, как всегда почти случайность, которая, если верить Горбовскому, была, конечно же, не случайностью, а четко продуманным шагом службы ИКС.
Я спросила Сергея уже в марте девяносто четвертого, когда радостный Жириновский выпускал на волю из Лефортова всех этих горе-путчистов:
– Так что, в окружении Ельцина были ваши люди?
– Конечно были, но пока ты говоришь «ваши», я не скажу, кто именно, – ответил Ясень.
– Ты темнишь, совсем как Дедушка про Андропова, – решила подколоть я.
– Как Дедушка про Чистякова, – странно подправил он.
Я насторожилась.
– Ага! Дедушка все-таки знал Чистякова лично?
– Теперь я полагаю, что да.
Конечно, я тут же забыла про все кремлевские заварухи.
– Ты узнал что-то новое?!
– Да. Генерал Трофимов застрелился.
Я стала мучительно вспоминать, кто такой генерал Трофимов. Но Сергей уже пояснял:
– Это он один что-то знал об убийстве Чистяковых, но в восемьдесят седьмом отказался говорить, напустив жуткого тумана, ты должна помнить. Так вот, неделю назад Трофимов сам позвонил мне и предложил встретиться, чтобы "поболтать об одном старом деле, которое интересовало меня раньше". Он не назвал ни единого имени, ничего конкретного, а вечером того же дня застрелился. Я позвонил Дедушке и спросил про Трофимова и Чистякова, а Дедушка сказал буквально следующее: "Забудь про него. Трофимов был верным псом Андропова". И в голосе его отчетливо слышались ненависть и страх.
– Страх? – переспросила я удивленно.
– Сукой буду, – выдохнул Ясень. – Настоящий животный страх.
Я посмотрела на него грустно и после паузы сказала:
– Тебя, наверное, скоро "коронуют". Не знаю, как по части воровского кодекса, но лексикон ты уже хорошо усвоил.
– Клянусь, он чего-то боится, – подредактировал Ясень сам себя. – Ты права, Верба, против Дедушки кто-то играет по-крупному. И очень давно. Трофимов, конечно, не застрелился. Его убили. В твоей излюбленной терминологии мы можем назвать убийцу Седым. Дедушка, конечно, будет сам расследовать это дело. Оно для него настолько интимно, что даже меня он не хочет посвящать ни в какие подробности. Надеюсь, довольно скоро мы узнаем всю правду, а пока ясно одно: благодаря Машке Чистяковой тебе довелось прикоснуться к чему-то исключительно важному для самого Фернандо Базотти.
Ясень помолчал.
– Думаю, что с отцом Машки его связывает нечто очень давнее, еще из тех времен, когда он не только не был Дедушкой, но даже не учредил свой Фонд. Вот как мне кажется. А дальше думай сама. С чего ты, собственно, решила, что Анатолий Геннадиевич Чистяков – хороший человек? Помнишь, ты хотела убить их всех: от Куницина до Чебрикова, и Малин был где-то посередине? Ты сама мне рассказывала. Так разве полковник Чистяков не был посередине между стукачом Гинатуллиным и генсеком Андроповым?
"Не знаешь – спроси у Ясеня", – учил нас Тополь. Правильно учил, если бы только еще этот чумовой Ясень всякий раз отвечал, когда его спрашивают.
– Сережка, – зашептала я, – Сережка, какой же ты молодец! Что бы я делала без тебя, скотина ты небритая?! С твоей-то уникальной башкой можно любые горы свернуть. А ты сачковал так долго… Поехали в Москву. В декабре мне сделали дырку в плече. Это плохо. Везение кончилось. Я больше не хочу испытывать судьбу. Не хочу… А ты, значит, снова будешь помогать мне? И мы распутаем наше главное дело?