Хорза проверил показания на экране масс-детектора, встроенного в его скафандр, но дальность действия этого прибора не позволяла обнаружить даже слабый след резервного реактора.
– Ну что – исследуем эту аномалию? – спросил Вабслин, лицо которого освещалось мерцающим экраном.
Хорза выпрямился и тряхнул головой.
– Нет, – устало сказал он. – Не сейчас.
Они сели, чтобы перекусить. Станция имела в длину около трехсот метров, а ширина ее в два раза превосходила ширину основных туннелей. Металлические рельсы поездов Командной системы протянулись по оплавленному полу уровня: две колеи появлялись из одной стены, из туннеля в форме перевернутой буквы «U», и исчезали в другой, в направлении ремонтно-сервисной зоны. По обоим концам станции располагались мостки и пандусы, поднимавшиеся почти под самый потолок. Хорза, отвечая на вопрос Нейсина, объяснил, что эти пандусы обеспечивали доступ к двум верхним этажам поездов, когда те находились на станции.
– Ужасно хочется увидеть наконец эти поезда, пробормотал Вабслин с набитым ртом.
– Увидишь ты их, как же. Света-то нет! – сказал ему Авигер.
– Я считаю недопустимым то, что я должен нести весь этот хлам, – сказал автономник и положил паллету с оборудованием на пол. – А теперь мне говорят, что я должен нести что-то еще!
– Я не такая уж тяжелая, Унаха-Клосп, – отозвалась Бальведа.
– Ничего с тобой не случится, – сказал Хорза машине.
Без источника питания им оставалось только лететь на антигравитационниках до следующей станции. Это было медленнее, чем по транзитной трубе, но быстрее, чем пешком. Нести Бальведу должен был автономник.
– Хорза… Я подумала, – сказала Йелсон.
– Что?
– Сколько радиации мы уже получили за последнее время?
– Не так много, – сказал Хорза, посмотрев в маленький экран внутри своего шлема.
Уровень радиации не был опасным. Незначительное фоновое излучение шло от окружающего их гранита, но даже без скафандров реальной опасности они не подвергались.
– А почему ты спрашиваешь?
– Да так. – Йелсон пожала плечами. – Просто я подумала об этих реакторах, о граните, о той бомбе в сумке, которую ты выбросил из «ТЧВ»… Я подумала, может, мы уже получили опасную дозу. Да еще Ламм взорвал бомбу на мегакорабле – нам это на пользу тоже не пошло. Но если ты говоришь, что нет проблем, значит, нет.
– Ну, если только кто-то не сверхчувствителен к радиации, волноваться незачем.
Йелсон кивнула.
Хорза не знал, как действовать дальше – разделяться им или нет. Идти всем вместе или разделиться на две группы – по одной на каждый из пешеходных туннелей, идущих параллельно главному и транзитной трубе? Они могли разделиться и на более мелкие группы, чтобы каждая двигалась по одному из шести туннелей, соединявших станции. Пожалуй, это было уже слишком, но ясно, что вариантов имелось несколько. Разделившись, они могли успешнее осуществлять фланговые атаки, если бы одна из групп столкнулась с идиранами, хотя огневая мощь каждой группы в отдельности уменьшалась. При этом шансы найти Разум не возрастали – если массдетектор работал правильно, – но возрастали, прежде всего, шансы столкнуться с идиранами. С другой стороны, мысль о том, что все вместе будут толпиться в одном туннеле, порождала у Хорзы мрачные клаустрофобные предчувствия. Достаточно будет одной гранаты, чтобы уничтожить всю группу, одна очередь из лазерного ружья прикончит или покалечит всех.
Он чувствовал себя так, словно на экзамене в Хейборской военной академии получил задание с подковыркой, далекое от реальной ситуации.
Он даже не мог решить, в какую сторону двигаться. Они обследовали станцию, и Йелсон обнаружила следы на тонком слое пыли. Следы вели на станцию пять, из чего можно было заключить, что идиране пошли в этом направлении. Но что делать им – идти за идиранами или в противоположную сторону? Если они пойдут следом за идиранами и Хорзе не удастся убедить их, что он на их стороне, придется драться.
Но если они пойдут в другом направлении и включат электричество на станции номер один, то они тем самым будут снабжать энергией и идиран. Подать питание только в одну часть Командной системы было невозможно. Каждая станция могла отключить себя от системы питания, но сеть была спроектирована таким образом, чтобы никто – по злому умыслу или просто по неведению – не смог вырубить всю систему. А это означало, что если им удастся запитать систему, то идиране также смогут пользоваться транзитными трубами, поездами и мастерскими… Лучше уж найти их и попытаться вступить в переговоры, уладить проблему тем или иным способом.
Хорза покачал головой. Уж слишком сложно все это было. Командная система с ее туннелями и пещерами, уровнями и шахтами, ответвлениями, обгонными путями, развязками и стрелками представлялась ему каким-то адским лабиринтом, неразрешимой головоломкой.
Отложить бы решение до утра. Хорзу, как и всех остальных, клонило в сон. Автономник мог сломаться, но сна ему не требовалось. Бальведа по-прежнему выглядела бодро, но, судя по всем остальным, им необходимо было хорошо выспаться, а не просто посидеть и отдохнуть. Биологический ритм людей требовал сна, и было бы неумно заставлять их двигаться дальше.
Паллета была обвязана прочными ремнями. С их помощью он надежно привяжет Бальведу, пока они будут спать. Машина могла исполнять роль часового, и он включит дистанционные детекторы на своем скафандре, чтобы следить за любыми движениями близ того места, где они расположатся. Это обеспечит им безопасность.
Они закончили есть. На предложение отдохнуть не возразил никто. Бальведу обвязали ремнями и забаррикадировали в одной из кладовых рядом с платформой. Унаха-Клоспу было приказано вести наблюдение с одного из высоких мостиков и оставаться неподвижным, пока он не увидит или не услышит чего-нибудь. Хорза разместил дистанционный детектор на одной из низких балок грузоподъемника, неподалеку от места, которое выбрал себе для сна. Он хотел перекинуться несколькими словами с Йелсон, но, когда закончил все приготовления, несколько человек, включая ее, уже спали, придвинувшись к стене или просто лежа на полу. Щитки шлемов были затонированы, или же спящие располагались так, чтобы им не мешали слабые огоньки скафандров по соседству с ними.
Хорза некоторое время наблюдал за Вабслином, который побродил немного по станции, а потом тоже улегся, и все успокоилось. Хорза включил дистанционный детектор, настроив его на режим тревоги в случае определенного уровня движения.
Спал он неспокойно, просыпаясь от своих снов.
На гулких причалах и в заброшенных, погруженных в тишину кораблях за ним гнались призраки, и когда он поворачивался к ним, то неизменно видел их выжидающие глаза-мишени, похожие на разверстые пасти. Эти пасти проглатывали его, и он падал в черную пропасть глаза, мимо обрамляющей ее кромки льда, кромки мертвого льда, обрамляющей холодный, голодный глаз; и вдруг он уже не падал, а бежал, невыносимо медленно, по костным пустотам собственного, медленно распадающегося на части, черепа; холодная планета была перерезана туннелями, которые разрушались, сминались под напором бесконечной стены льда, и эта стена наконец добралась до него, и он снова упал, обжигаясь, в холодную пасть туннеля, он падал, слыша шум, исходящий из холодной ледяной глотки и из его собственного рта, шум, от которого становилось холоднее, чем ото льда, и шум этот произнес:
– ЕЕЕеее…
Состояние игры: 3Фал ’Нгистра находилась там, где ей нравилось больше всего: на вершине горы. Это было ее первое настоящее восхождение после перелома. Пик был относительно доступным, к тому же она выбрала самый легкий маршрут, но теперь, находясь на вершине и наслаждаясь открывающимся оттуда зрелищем, она только диву давалась – насколько она успела растренироваться. Зажившая нога, конечно, побаливала где-то внутри, но, независимо от этого, мышцы обеих ног ныли от усталости, словно она поднялась на гору в два раза выше этой, да еще с полным снаряжением. «Потеряла форму», – решила она.
Она села на камень на самой макушке и принялась осматриваться. За цепью снежных вершин – все пониже этой – виднелись резкие складки поросшего лесом подножия настоящих, высоких гор. Между горами лежали холмистые плато, на которых лес перемежался лугами. Вдали виднелась равнина, речушки, поблескивающие в лучах солнца, и (замыкавшие вид) холмы, где стоял ее дом. Внизу, в горной долине, кружили птицы; иногда на дальней равнине что-то сверкало, будто солнечный зайчик, отраженный от какой-то шевельнувшейся поверхности.
Часть ее существа прислушивалась к ноющей боли в кости, оценивала ее, а потом выключала это докучное ощущение. Она не хотела отвлекаться; она проделала весь этот путь наверх не только для того, чтобы насладиться зрелищем. Она пришла сюда с ясной целью.
В этом был определенный смысл – забраться наверх, поднять сюда этот мешок с костями и плотью и потом уже смотреть, думать, быть. В любой день, пока шло ее выздоровление, она могла добраться сюда самолетом – но не сделала этого, хотя Джейз и предлагал. Уж слишком легко. Просто оказаться на вершине для нее не имело никакого значения.
Она сосредоточилась, закрыла веки, напела про себя тихую мелодию – немагическое заклинание вызова духов, спавших в ее геннозакрепленных железах.
Транс начался с волны головокружения, отчего она выпростала в стороны руки, сохраняя равновесие, хотя в этом вовсе не было нужды. Звуки в ее ушах – звуки крови, бегущей по жилам, и замедляющегося дыхания – усилились, оказались в странной гармонии между собой. Свет за ее веками пульсировал в такт биениям сердца. Она почувствовала, что нахмурилась, представила, как ее брови выгибаются, словно эти складчатые холмы, и одна часть ее, все еще далекая, наблюдающая, подумала: Нет, все еще не получается…
Она открыла глаза и увидела, что мир изменился. Далекие холмы были коричневыми и зелеными волнами с белыми пенистыми верхушками; волны катились в бесконечном прибое. Над долиной курился свет; перемежающиеся пастбища и заросли кустарников в предгорьях наводили на мысль о камуфляже, двигающемся и в то же время неподвижном, как небоскреб на фоне несущихся облаков. Поросшие лесом хребты напоминали покоробленные перегородки в каком-то громадном, погруженном в размышления древесном мозге, а ледяные и снежные шапки горных пиков превратились в дрожащие источники света, который в то же время был звуком и запахом. Ей показалось, будто она стала средоточием, центром этого ландшафта, отчего закружилась голова.
Здесь, в вывернутом наизнанку мире, в выпростанной пустоте.
Часть этого мира. Рожденная здесь.
Вся она – каждая ее кость, каждый орган, каждая клеточка, химический элемент, молекула, атом, электрон, протон и ядро, каждая элементарная частица, каждый фронт энергетической волны – принадлежала вот этому, не орбиталищу (голова опять закружилась, и она коснулась снега одетыми в перчатки руками), а Культуре, галактике, вселенной…
Это наше место, наше время и наша жизнь, и мы должны наслаждаться ею. Но наслаждаемся ли мы? Посмотри на это отстраненным взглядом, спроси себя… Что же мы делаем?
Убиваем бессмертное, изменяем, чтобы сохранить, воюем ради мира… и таким образом целиком принимаем то, что, по собственным словам, полностью отвергли для своего же блага.
Что сделано, то сделано. Тех людей в Культуре, которые по-настоящему возражали против войны, не было, они больше не принадлежали Культуре, они не участвовали в общей борьбе. Они стали нейтралами, образовали новые сообщества и взяли себе новые имена (или провозгласили себя настоящей, истинной Культурой, создав новую неразбериху на нечетких еще границах Культуры). Но сейчас названия не имели значения – имело значение разногласие и недобрые чувства, порожденные расколом.
Да, и еще презрение. То избыточное презрение, которого мы, кажется, достигли. Наше скрытое презрение по отношению к «недоразвитым», презрение тех, кто оставил Культуру, когда была объявлена война тем, кто решил дать бой идиранам, презрение со стороны весьма многочисленных членов нашего общества к Особым Обстоятельствам… презрение, которое, как мы полагаем, должны испытывать Разумы к нам… и вообще презрение, которое испытывают к нам, ко всем гуманоидам, идиране, и наше презрение к мутаторам. Объединенное высокомерие, галактика пренебрежения. Мы, бегом, в спешке проживающие наши маленькие жизни, не находим лучшего способа провести многолетний досуг, как соревноваться в ненависти.
А что должны чувствовать по отношению к нам идиране? Представьте себе: почти бессмертные, единственные и неменяющиеся. Сорок пять тысяч лет истории на одной планете с одной всеобъемлющей религией/философией; целая эпоха сосредоточенного, углубленного исследования, спокойная эпоха преданности одному-единственному почитаемому месту, незаинтересованность в чем-либо другом. Потом вторжение – несколько тысячелетий назад, в другой древней войне; внезапное понимание того, что они – пешки в чужой завоевательной игре. От интровертного миролюбия, через эпохи мучения и подавления (воистину формирующая сила) до экстравертной воинственности, непоколебимого рвения.
Но кто в этом виноват? Они пытались держаться в стороне, но по ним ударили, чуть не уничтожив их как вид, – против них поднялась сила, с которой они не могли совладать. Неудивительно, что они решили: единственный способ защитить себя – это наносить удар первыми, захватывать новые территории, становиться все сильнее и сильнее, отодвигать собственные границы как можно дальше от их драгоценной планеты Идир.
И для этого катастрофического перехода от кротости к ярости существует даже генетическая матрица – преобразование плодоносящего существа в воина… Ах уж этот дикий и благородный вид, справедливо гордящийся собой и отказывающийся изменить свой генетический код – они не так уж не правы, заявляя о том, что достигли совершенства. Что они должны чувствовать по отношению к миллионам племен двуногих гуманоидов?!
Повтор. Материя и жизнь; и материалы, поддающиеся изменениям (способные эволюционировать), извечное повторение: пища жизни, огрызающаяся на жизнь.
А мы? Еще одна отрыжка в темноте. Звук без слова, шум без смысла.
Мы для них – ничто, всего лишь биотоматоны, к тому же самой жуткой разновидности. Культура должна казаться им какой-то дьявольской амальгамой всего, что идиране неизменно отвергали.
Мы – раса полукровок, наше прошлое – история смешений, наше происхождение темно, в своем беспутном становлении мы создали множество ненасытных, скоротечных империй и жестоких, расточительных диаспор. Наши предки были найденышами галактики, которые непрерывно плодились, плодились, перемалывались и убивали, их общества и цивилизации вечно распадались и реформировались… Наверно, с нами что-то не так, наверно, мы мутировали, мы слишком непоседливые, психопатичные и буйные – нам, и никому другому, это не может принести добра. Мы такие глупые, чувственные, наша жизнь коротка, а мы все суетимся и сами не понимаем, что делаем. Идиранам мы кажемся тупыми и ужасно недалекими.
Сначала физическое неприятие, но худшее еще впереди. Мы самоизменяемся, мы вмешиваемся в сам код жизни, мы переписываем Слово, которое есть Бытие, магическую формулу существования. Мы вмешиваемся в нашу собственную наследственность и в развитие других цивилизаций (ха-ха! наш общий интерес)… Но что еще хуже, что хуже всего, мы не только производим Разумы, мы посвящаем себя, отдаемся без остатка этому сатанинскому отродью – мыслящим машинам, которые представляют собой осквернение самой сути жизни, ее образа. Воплощение идолопоклонства.
Неудивительно, что они нас презирают. Несчастные, хилые мутанты, жалкие и непристойные, слуги дьявольских машин, которым мы поклоняемся. Мы даже не знаем толком, кто мы такие: что такое Культура? Где именно она начинается и заканчивается? Кто принадлежит ей, а кто – нет? Идиране точно знают, кто они такие – чистокровные особи, единая раса и ничто другое. А мы? Контакт есть Контакт, сердцевина, но что кроме него? Уровни генозакрепления могут быть самыми разными; несмотря на стремление к идеалу, не все могут образовывать продуктивные пары. Разумы? На них тоже нет единого стандарта, они индивидуальны и не полностью предсказуемы – скороспелые, независимые. Жизнь на изготовленном Культурой орбиталище или болиде, еще одной разновидности выхолощенного мира, малый странник? Нет; слишком многие провозглашают независимость в том или ином виде. Таким образом, четких границ у Культуры нет, она размыта на своих окраинах и там где-то сжимается, а где-то расширяется. Так кто же мы?