Хозяин, видимо, заметивший лёгкое замешательство Вельса, пояснил, что это было. Тот понял, что соус был из толчёных в муку грецких орехов и гранатов, но что это за мясо было – не разобрал. Оставалось надеяться, что это не собака или крыса какая-нибудь. Дом был богатым, вряд ли тут крыс будут подавать… Хотя, кто их знает, этих дикарей…
- Кто ты такой? – спросил Вельс. – У тебя светлые волосы.
Теперь, когда Вельс рассмотрел своего хозяина ближе, он уже не думал, что тот мог происходить из тех же мест, что и он сам: разрез глаз, острый подбородок, тёплый золотистый оттенок кожи – всё указывало на то, что юноша был из здешних мест, но, видимо, с примесью каких-то ещё кровей.
- Меня зовут Зейн. А цвет волос и глаз я унаследовал от матери. Она ситийка.
- А-а… - только и протянул Вельс. Как же он сразу не догадался! Сразу ведь тионины зелёные глазищи вспомнились.
Зейн холодно, чуть презрительно рассмеялся:
- Сразу видно, что ты не из этих земель, раб. Любой другой после этих слов понял бы, кто я.
Вельс только пожал плечами: у него не было никакого желания играть в загадки с хозяином. Да и какой он ему хозяин? Разве мальчишке с ним совладать? А про то, кто он такой, он всё равно узнает. Ему в этом доме придётся провести несколько дней, а может, и недель.
- Не хочешь – не говори, - равнодушно хмыкнул он. – А что, тебе нельзя покупать рабов? Зачем скрываться?
- У меня полно рабов, - раздражённо бросил Зейн, заметно разочарованный тем, как мало интереса проявил раб к его особе. – Мне нужны особые, для такого, о чём не говорят. Ты понимаешь?
Зейн по-особенному улыбнулся, отчего у невольника мурашки по позвоночнику пробежали, и вызывающе посмотрел на Вельса.
- Нет, не понимаю, - честно ответил тот, хватая с тарелки какой-то оранжевый то ли фрукт, то ли овощ.
Мальчишка аж на месте завертелся от злости. Вельс увидел, как гневно начали раздуваться тонкие ноздри. Потом хозяин, судя по всему, выругался, но Вельс ничего не разобрал, кроме трёх известных ему простых слов: верблюд, собака и дерьмо.
- Знаешь, какое наказание полагается мужчине, который ляжет с другим мужчиной? – спросил вдруг Зейн, заставив раба изумлённо вскинуть на него глаза. – Его прогонят по всему городу с позором, а потом за воротами закидают камнями. До ворот немногие живыми добираются – забивают ещё на улицах.
Вельс дар речи потерял и пытался сообразить, точно ли мальчишка это имел в виду или же он всё не так понял из-за плохого знания языка. А его хозяин продолжал:
- А как в твоих землях? Законы так же жестоки?
- Только к сординн, тому, кто внизу, - ответил Вельс, не сводя с Зейна изумлённого взгляда.
- Нигде под небом нет справедливости.
- Так ты хочешь быть внизу? – всё ещё не веря в происходящее спросил Вельс.
- А что, ты хотел бы заползти под меня? – с насмешливым блеском в глазах произнёс Зейн.
Вельс смотрел на хозяина недоверчиво: несколько часов назад он валялся на грязной подстилке в вонючем сарае, а теперь он отмыт, накормлен и ему предлагает себя зеленоглазый хозяин, юноша редкой красоты. Может, его раны всё же загноились, и он бредит от лихорадки? Может, у него жар? В штанах у него сейчас жар – это точно ему не мерещится.
- Говоришь, для вашего народа в том, чтобы быть сверху, нет греха? – задал очередной вопрос мальчишка, начиная расстёгивать крохотные пуговички на вороте рубахи.
- Некоторые этим даже похваляются, - Вельс как заворожённый смотрел на движения длинных пальцев Зейна.
- Значит, если ты возьмёшь меня, твоя честь не пострадает.
Юноша начал стягивать рубаху, обнажив плоский мускулистый живот, безволосую грудь и сильные руки. Может, личико у него и нежное, тонкое, а тело мужское, и не такой уж он изнеженный, как сначала показалось Вельсу. Одной рукой не скрутишь. Но у него их на такой случай две.
И красивый, до чего же красивый…
Зейн поднялся на ноги и начал развязывать шнурок на поясе, а потом снимать с себя штаны.
Вельс в начале своего путешествия был в других странах, где не было ничего противозаконного в том, чтобы мужчине лечь с мужчиной. Там в банях прогуливались накрашенные мальчишки, предлагая себя. Ни разу Вельс не соблазнился: слишком вертлявыми и слащавыми они были, семенили ногами, как женщины, строили гримаски, как обезьянки, похотливо крутили бёдрами, бесстыже зыркали чёрными глазами. Прелести свои незавидные выставляли так, как мясник на базаре куски мяса перед покупателем трясёт, чтобы расхвалить и продать подороже.
Зейн совсем иначе перед ним раздевался, вроде и без смущения тоже и без стыда, но грязи в этом не было. Он с гордостью себя отдавал, будто дарил, будто честь великую оказывал. А кто ж его знает, он, может, так и думает: он же хозяин, а перед ним раб. Да и хорош он был – тем потаскушкам не чета!
Во все глаза смотрел на него Вельс, каждое движение ловил и пил, словно жажду утолял. С тех пор, как покинул свою родину, он не был с мужчиной, ни сверху, ни снизу, никак… Может, память об Рагнаре хранил. Но стоило Зейна увидеть, вся память пропала. Тот помедлил перед ним, будто красуясь, а потом усмехнулся:
- Так и будешь на меня всю ночь смотреть, раб? Не для того тебя покупали.
Вельс отпихнул в сторону разделявшие их подносы, встал на ноги, сделал к Зейну шаг и схватил его за руку. И тут он опять почувствовал… Значит, в тот раз не показалось. Где-то здесь была его заветная вещица, и молодой хозяин её касался. Здесь она была, здесь! Попалась, наверное, среди сокровищ, захваченных в Ситии, и прибыла в этот дом. И ждала теперь его здесь, совсем рядом, только руку протяни… Только руку протяни и… И там его кожа, мягкая, нежная, горячая… Только глаза подними, а там чужие – яркие, блестящие, бездонные, как зелёные омуты.
И тут Вельс и думать забыл: и про Ситию, и про то, что он там искал, и про рабство своё – про всё. Только мальчик остался.
Обхватил его за острые плечи, прижал к себе, и их тела во всю длину соприкоснулись: его, рабское, грубое, в шрамах, синяках и ссадинах, и Зейна – гибкое, холёное, шёлковое… Вельс хотел коснуться его губ, но мальчишка увернулся – глянул зло, бешено, и рот скривил. Верхняя губа приподнялась, оскалилась, того и гляди зарычит бесёнок. Сказал что-то, как сплюнул. Вельс слов не разобрал, но понял, что тот нежностей не любит. Или рабом брезгует. Посмотрим ещё, как ты запоёшь, как сам просить будешь…
Вельс впился в плечо, в ямку над ключицей, раз до губ не допускают… А потом покрывал поцелуями плечи, грудь, живот, Зейн же стоял как статуя, не шевелясь и прислушиваясь, пока раб не толкнул его на подушки.
Стоило юноше лечь, как Вельс развёл ему ноги и торопливо, жадно уткнулся лицом в горячий пах. Ноздрями втянул сладкий, пряный аромат неведомых благовоний, которыми весь его хозяин был пропитан, и только тут сквозь пряную пелену пробивался какой-то особенный телесный запах, пьянящий и томительный, от которого Вельсу всё нутро скручивало в узел.
Волос не было и тут, только нежнейшая беззащитная кожа. Вельс в тех же банях видел, как наносят тем продажным мальчишкам на тело пасту, от которой они становятся гладкими и скользкими, как рыбки. И этот такой же… Ах, как же хотелось взять его вот прямо сейчас, сразу – такой Зейн был открытый, доступный. Но Вельс стерпел.
Когда его губы сомкнулись на члене юноши, тот дёрнулся, будто хотел вырваться, но Вельс придержал, не выпустил и только глубже заглотил. А Зейн от этой ласки опешил: никто из купленных им рабов этого не делал, каждый спешил лишь сам насытиться. Только наложницы и мальчики из гарема ублажали его вот так, но с ними было не то, совсем не то. Они целовали его и нежили, вылизывали бархатными кошачьими язычками. Раб же делал это сильно, почти грубо, с какой-то дикой жаждой, с хлюпающими звуками, иногда царапал зубами, да и губами запёкшимися, обветренными, тоже иногда царапал. Зейн думал, что всё уже знал – нет, не всё, вот так его никто и никогда… До боли, до онемения, до такого огня меж ног, и в груди, и в голове, что задыхаться начал и в этот жёсткий мужской рот толкаться.
А раб ещё и палец в него засунул, он даже не заметил, когда и как, и пошевеливал там тихонечко, осторожно, маняще.
Когда Зейн со стонами и дрожью во всём теле излился в рот невольнику, тот проглотил всё до капли, ещё и облизал напоследок. Потом поднялся на руках и навис над ним, огромный, мускулистый, широкоплечий.
Вельс схватил его руку, положил на свой член и накрыл сверху ладонью. Зейн, ещё не отошедший от оргазма, не сразу и понял, чего от него хотят, а когда понял, то зашипел, как дикая кошка, скривился и начал вырывать руку. Раб только усмехнулся и ещё крепче сжал ладонь. Мальчишка свою вывернуть пытался, но получалось, что как раз то что надо и делает. Вельс даже губу прикусил от удовольствия.
- Убери свой грязный член! – шипел Зейн и ещё как-то ругался, но очень витиевато – раб не понимал.
- Ты же сам хочешь, чтоб я его в тебя сунул! – прерывисто отвечал Вельс, а в его светло-голубых глазах плясали насмешливые искорки.
- Так и то место не чище! – прорычал Зейн, уже всем телом крутясь под рабом, как золотистая змейка.
Тому лишь слаще от этого делалось, и через пару яростных рывков он кончил, выплеснувшись хозяину в ладонь. Когда он разжал руку, мальчишка выкатился из-под него с руганью и бросился обтирать пальцы о подушки.
- Как ты посмел?! – зло кричал Зейн, поминая при этом опять же собак, козлов и ещё каких-то животных, Вельсу неизвестных. – Я тебя сечь прикажу, пока мясо с костей не слезет!
Раб не стал вслушиваться в проклятия, схватил Зейна поперёк туловища и на пол бросил, развёл ему ноги пошире. Мальчишка брыкался, но Вельс был гораздо сильнее. Он лёг между ног Зейна, так что бёдра уже было не свести.
- Грязный, говоришь, - пробормотал он. – Собака, говоришь…
Вельс видел, что юноша хочет его, шипит и отбивается, но хочет. Ему даже жалко юнца было, потому что тот кроме грязи и греха в любви к мужчинам ничего не видел. Мучился от своих желаний, стыдился их и считал позором. Стыдился, и всё равно шёл на рынок, покупал рабов и ложился под них… «А где же остальные? – подумалось вдруг Вельсу. – Ему что, остальных мало? Или разнообразие любит?». Подумалось – и тут же вылетело из головы. Он только об одном сейчас мог думать: о том, что лежал меж раскинутых ног молодого красавца, в чьи зелёные глаза он чуть ли не на рынке влюбился, когда мельком в узкую прорезь увидел.
Из-за того, что Зейн сопротивлялся, он вошёл в него грубо и неловко, наверное, причинив боль: юноша вскрикнул и выгнулся дугой. Вельс чувствовал, как он затем расслабляется и приспосабливает себя – мальчишка был опытный. И как же в нём было хорошо… Правильно сделал, что сразу не полез, потому что кончил бы через мгновение, так внутри было скользко, тесно и жарко.
Он и не заметил, как сопротивление Зейна перешло в страстные объятия. Они просто двигались один на другом, один в другом, сплетались, хватали, сжимали и кусали друг друга. Вельс пытался держаться ритма, двигаться размеренно, но все эти умствования и уловки тут же бросили его, оставив на произвол желания, безумного, звериного, острого. Он, почти не сдерживаясь, вбивался в юношу, такого тоненького и хрупкого, того и гляди раздавишь… Но это лишь казалось так: его хозяин на деле оказался ещё как силён, когда закинул ноги ему за спину, сплёл и начал ими вжимать любовника в себя ещё глубже.
Зейн стонал в голос, кусал губы, бился под тяжёлым телом раба и пальцами царапал его спину так, что из только-только заживших ран пошла кровь. Он не мог этого видеть, но как будто чувствовал кровь, словно волчонок, и раздирал рубцы ещё сильнее. Потом он изогнулся и просунул свою руку с окровавленными ногтями между их тел и сжал свой член, приноравливая движения ладони к их бешеному ритму.
Вельс не чувствовал боли в спине: он чувствовал лишь приливающее наслаждение, готовое прорвать преграды и растечься по телу медовой волной. И когда мальчишка под ним закричал и заметался, сладко сжался изнутри, он тоже кончил, позволив волне затопить себя.
Когда он выпустил юношу из-под себя, тот подполз к подносу и начал что-то жадно пить. Вельс последовал его примеру.
Потом, когда они отдохнули, Зейн ещё раз пожелал и на живот перекатился, словно приглашая. Вельс тут же потянулся к нему, вот ведь ненасытный мальчишка…
Он приподнял его бёдра вверх, чтобы было удобнее, развёл половинки ягодиц и коснулся губами припухшего отверстия.
Зейн взвыл от этой ласки и зубы сжал, чтобы криком не закричать. У него аж слёзы на глазах выступили… И не от того даже, что приятно было, а от мысли о том, что раб ртом его там касается и даже языком играет. Зейну в голову от этого такой жар бросился, что и представить страшно, а уж что меж ног делалось… Он ещё гибче в спине выгнулся и прохрипел сквозь зубы:
- Возьми!
Невольник вошёл в него легко, плавно и тут же двигаться начал медленно, пробирающее. Зейн вспомнил, как он его член в руках держал. Хоть и унизительно было, зато он теперь лучше представлял, какой он в обхвате да какой твёрдый. Глазами этого не понять… И дурно делалось от того, что такую огромную штуковину в него на всю длину засовывают, и стыдно, и сладко до неимоверности.
Вельс не припоминал, чтобы хоть кто-нибудь ему с такой же яростью отдавался. Всяко было – и страстно, и жарко, и исступлённо, но этот мальчишка бешеный был, чисто дикий кот… И было это волнительно до дрожи – усмирить зверёныша, пересилить, уткнуть головой в пол и овладеть.
Даже когда они оба кончили, Вельс не отпускал юношу, придавив всем телом, целовал ему плечи, шею, тонкие пряди волос, выбившиеся из причёски. И всё: и влажная кожа, и светлые волосы, и крутые изгибы плеч – всё было атласно-гладким, нежным, балованным… Зейн сначала позволял, видно, не придя ещё в чувство, а потом начал выкарабкиваться. Вельс выпустил его из под себя – взмокшего, скользкого, тяжело дышащего. У него самого тоже в голове начало проясняться, и опять он про других рабов вспомнил, про того, в татуировках, с которым он на помосте стоял.
- А где остальные?
Глаза у хозяина до сих пор были затуманены и полуприкрыты, как у сытого хищника. Он не сразу заговорил, словно раздумывая, отвечать ли вообще:
- Какие ещё остальные? – лениво спросил он.
- Те рабы, которых ты раньше покупал.
Губы тут же сжались, а глаза опасно сверкнули:
- А ты откуда про них знаешь?!
И промелькнула в этом зелёном блеске такая явная угроза, что Вельс почти не раздумывая прыгнул на юношу. Он успел сообразить, что раз у Зейна оружия не было, да и держать его в комнате под рукой было невозможно, то хозяин станет звать стражу на помощь. А он хорошо помнил, какой палаш был у чёрного раба…
Он прижал мальчишку к полу и широкой ладонью зажал ему рот. Тот извивался под ним, пытался оттолкнуть руками… Он хоть и сильным был, но не как Вельс, не мог из-под него выбраться, а рука, зажимавшая рот, словно из железа была выкована.
Вельс замер над бьющимся под ним Зейном, не зная, что ему теперь делать. Отпустить его – крикнет стражу. Не убивать же его теперь… А может, и стоит свернуть ему нежную шейку – с теми-то рабами явно что-то нехорошее произошло. В темницу бросили? На рудники услали? Или убили? Неужели всех их убивали, чтобы мальчишку от позора уберечь? От этой мысли Вельса взяла такая злость, что другая рука сама собой потянулась к горлу хозяина и сомкнулась на нём.
Нет, не станет он его убивать, так, придушит немного, чтоб сознание потерял и лежал тихо, а там посмотрит, что делать, как выбраться из новой передряги.
Глаза Зейна словно остекленели, когда пальцы стали пережимать его горло. Руки метнулись куда-то вверх, за голову.
- Ты их убил?! Убил? – спрашивал Вельс, медленно сдавливая шею.
В глазах юноши не было ответа – только ярость. Он выбросил руку куда-то в сторону так быстро, что Вельс едва заметил холодный стальной блеск мелькнувший рядом с его лицом. А потом последовал удар. Тонкое лезвие вонзилось ему в шею сбоку и двинулось поперёк неё, перерезая и брызгая кровью. Вельс разжал руки и опрокинулся на спину.