По нынешним временам не то что НИИКС, но даже, страшно вымолвить, ЦК КПСС завидным местом работы быть перестал. Умные люди норовили пересесть в другие санки. Вот Всеволод Игнатьевич из Комитета давно уже соскочил, и Роберту бы пора. Инерция мешала. А еще жалко было потраченного времени. И Дара, израсходованного, как выясняется, на ерунду – на членство в обанкротившейся партии, на дурацкую диссертацию, на полезные связи и прочую лажу.
Свои
Такие вот кислые думы одолевали Роберта Дарновского, когда он после завтрака курил на кухне и удивлялся на саундтрек, ни к селу ни к городу закативший целое гала-представление. Что же означает эта «Ода к радости»? К чему бы?
А потом в кухню заглянула наведшая марафет жена, сказала своим грудным голосом: «Ты чего сидишь? Даже тарелки не убрал» – и он сразу обо всем забыл. Что-что, а искусство косметики Инна знала в совершенстве.
Чушь это, что к красоте привыкаешь. К уродству, наверно, можно. К красоте никогда.
Женщин красивее Инны он в своей жизни не встречал. Разве что на киноэкране. Изабель Аджани чем-то на нее похожа, но черт знает эту Изабель, какая она в жизни – скорее всего Инне и в подметки не годится.
Дело было даже не в красоте, ею рано или поздно наедаешься. Любоваться любуешься, а голода уже нет. Главное, чем Инна взяла прежнего плейбоя и держала крепко, уже который год, – таинственность. Вот крючок, с которого ни один мужчина не соскочит никогда. Особенно такой, которому обычно достаточно (ха-ха) глазом моргнуть, чтоб пролезть в самую задушевную тайну.
К 27 годам Роберт Дарновский до такой степени изучил человечество, что его трудно было удивить потемками в чужой душе. Как сказал поэт, «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» – а если еще и слышал их мысли, тем более. Поэтому оснований для высокой (но вполне адекватной) самооценки у него хватало.
Собою Роберт был хоть куда: значительный нос, волевая прорезь широкого рта, классные очки в массивной оправе, прямые волосы стильно расчесаны надвое, а-ля Тургенев. Женщины на Дарновского заглядывались. А посмотрела ему в глаза – считай, пропала. Сколько он их в свое время выпотрошил и после поводил на веревочке. Первый эксперимент, с незабвенной Регинкой Кирпиченко, это были милые детские игры. Впоследствии случалось Робу приручать женщин классом куда как повыше. И ни одного сбоя, за всю его плейбойскую карьеру. Только вот – скучновато. Вроде как играть на деньги с партнером, все карты которого просвечивают. Прибыльно, но быстро надоедает.
К третьему курсу Роберт нагулялся-накувыркался досыта. Начал присматривать перспективную невесту, благо в МГИМО они водились в ассортименте. Запросы у властителя чужих дум были строгие: чтоб подходящий папаня, чтоб сама не стерва, ну и не уродина, конечно. Было несколько неплохих вариантов. На одном уже почти остановился. Фазер замминистра, сама миленькая, типа верная супруга и добродетельная мать. Собирался уже киндера ей забацать, чтоб ускорить процесс. Но тут на одном сейшне встретил Инну. Она была на курс старше Роба, училась в том же институте, но на журфаке. Номенклатурное дитя в третьем поколении, английский-французский с четырех лет и прочее. Однако клюнул он не на аристократичность, а на сонную, русалочью красоту.
Черты лица у Инны были правильные, даже безупречные, но при этом с ведьмовщинкой: полные, будто припухшие губы, очень белая кожа и тени в подглазьях – как будто после страстной ночи (на самом деле от исключительно длинных и густых ресниц). Когда Роб при первой встрече подсел к русалке поближе и по своему обыкновению попробовал заглянуть ей в глаза, фиг у него вышло. Таких ресниц он ни у кого больше не встречал. К тому же Инна взгляд на собеседников почти не поднимала, такая у нее была манера. Смотрела вниз и в сторону, а если и взглянет, то коротенько блеснет глазами через пушистую преграду – и баста. От этого мерцающего, неуловимого взгляда Роб задымился, как подбитый истребитель, и завалился в штопор.
Сначала раззадорился, всё пытался исхитриться и подслушать ее внутренний голос, чуть шею себе не свернул. А когда понял, что случай безнадежный, не прорвешься, впервые в жизни стал ухаживать по-честному, без подглядывания и жульничества. Самое поразительное – получилось! Черт знает, чем пробил Роб прекрасную русалку, но, видно, нашла она в нем что-то, углядела сквозь свои уникальные ресницы.
Когда он шел от нее после первой ночи, ощущал себя по-настоящему счастливым. Нашлась девушка, которая полюбила его не из-за Дара. И какая девушка! А в душу ей я заглянуть еще успею, будет случай, сказал он себе в то утро.
И ошибся.
Со временем выяснилось, что Инна не только на людей, но и на предметы прямо никогда не смотрит. Лишь украдкой и сквозь ресницы. То ли у нее сильное периферийное зрение, то ли дефицит любопытства.
Подолгу и в упор она смотрела только на себя. Могла часа два просидеть перед зеркалом, накладывая косметику или возясь со своими чудесными волосами. Иногда распустит по плечам, иногда сплетет в косу, иногда по-старомодному взобьет кверху – ей шла любая прическа.
Мужики на улице оборачивались Инне вслед, и лица при этом у них приобретали одинаковое жадное выражение, но Роберт жену не ревновал. Он-то знал, что мужчины ее совсем не интересуют. Она их просто не замечает.
Эта Спящая Красавица живет в собственном мире, куда никому доступа нет. Но при этом и наблюдательна, и практична, и очень неглупа. Как всё это в ней сочетается – бог весть.
Через какое-то время Роберт оставил попытки подловить ее взгляд. Потому что запал на нее по-настоящему. Наверно, на всю жизнь.
Пусть будет на свете женщина, самая главная из всех, которая останется для него тайной. Ведь разгадать тайну – это значит ее убить. Кого ты этим накажешь? В первую очередь самого себя.
Во-первых, это глупо. Во-вторых, нечестно. А в-третьих, положа руку на сердце, разве мы хотим знать, что на самом деле думают близкие люди? Достаточно вспомнить давний эксперимент с мамхеном…
Лишь изредка Роберт позволял себе подглядеть через замочную скважину в подводное царство своей русалки, и то в совершенно определенный момент – сразу после оргазма, который случался у Инны очень редко. В такую минуту, чувствуя себя героем, он нежно, как бы лаская, слегка раздвигал ей пальцами веки. Глаза жены, наполненные сытым блеском, послушно зажигались кошачьими огоньками, но всякий раз Роберт слышал одно и то же: «Как хорошо, как же хорошо, м-м-м, хорошо, ай да кролик».
Когда в первый раз понял, что это он – «кролик», обиделся. В лицо она его никогда так не называла. Но, подумав, остыл. Мало ли какие у кого с самим собой игры. Тем более кроликов Инна обожала, они у нее были повсюду – на брелке от ключей, на зеркальце автомобиля. Даже на зимней шапочке красовалась ушастая эмблема «Плейбоя». Если это был фетишизм, то кличку «кролик» следовало считать лестной.
А неуловимый взгляд, как выяснилось, у них, Строевых, был семейным. Александра Васильевна, завиднейшая из тещ, во время нечастых родственных визитов рта почти не открывала, смотрела только на мужа или на накрытый стол, чуть что – срывалась на кухню, хлопотать. У молодых дома появилась всего один раз, на новоселье. Просидела весь вечер, перекладывая с места на место ножи и вилки. Она и на родную дочь, кажется, никогда не смотрела. А чтоб поболтать по телефону, как это делают нормальные дочки-матери, это у них и подавно было не заведено. Должно быть, всю энергию своей вялой души, всю отпущенную природой необильную страстность Александра Васильевна инвестировала в мужа, блестящего и громокипучего Всеволода Игнатьевича.
Этот монополизировал темперамент всего своего семейства. Неудивительно, что его женщины получились такими квелыми: бoльшего заряда электричества не вынесли бы стены ни одной квартиры.
Теща-то черт с ней, даром не надо, а вот тестю Роберт в глаза бы заглянул. Дорого бы заплатил, чтобы послушать его настоящий голос и мысли. Только хрена. Молчаливостью Всеволод Игнатьевич не отличался, взгляда не прятал, но никогда не расставался с темными очками. В юности, аспирантом Физтеха, был на секретных испытаниях и, как сам говорил, «по щенячьему любопытству» оказался слишком близко к вспышке. С тех пор не выносил яркого света, совсем. Очки у него были особенные, «хамелеон»: при свете дня или электрическом освещении темнели до полной черноты. Поди-ка, подсмотри через такие в глаза.
За вычетом травмированного зрения Всеволод Игнатьевич был человеком исключительного здоровья. Зимой лыжник, летом теннисист, он носил твидовые пиджаки, ловко облегавшие спортивную фигуру, ходил легкой пружинистой походкой, мог запросто пройтись на руках. Хотел бы Роберт в пятьдесят лет выглядеть так же.
А биография у Всеволода Игнатьевича была такая. Его отец служил в органах в самые тяжелые, мусорные годы. Начал при Дзержинском, закончил при Андропове. Судя по всему, имел крепкие нервы и безошибочное чувство меры. Когда сослуживцы рвались наверх, держался в тени, от повышений уклонялся. Чуял, что наверху опасней всего. Двинул в гору, когда стало безопасно, в пятидесятые. Вдруг обнаружилось, что он замечательный организатор, ветеран ленинского призыва, а прежние руководители (все как один вредители) его недооценивали. И поднялся Иннин дедушка ровно до того поста, который хотел занять, и просидел на нем до самой пенсии. Был пенсионером союзного значения, умер у себя на даче восьмидесяти пяти лет, когда ловил рыбу в собственном пруду. Роберт старика не застал, но, судя по рассказам, человек был умнейший.
И сына пустил по правильному пути. Отдал не в Высшую школу КГБ, а в Физико-технологический, потому что физика в нынешние времена на вес золота, а прочее само устроится. И точно: Контора приняла краснодипломника при таком папе и такой анкете, что называется, с распростертыми.
Когда Роберт сошелся с Инной, Всеволод Игнатьевич Строев уже был молодой генерал с совершенно фантастическими связями. Мог бы, как Кнуров из «Бесприданницы», сказать про себя: «Для меня невозможного мало». Служил он тогда, в 84-м, в каком-то жутко засекреченном ящике – даже дочь не знала, чем он там занимается.
Но в 86-м вдруг выкинул штуку – вышел в отставку и возглавил крупную экологическую организацию с звучным названием Центр СОС (Центр по спасению окружающей среды) – тогда, после Чернобыля, это стало актуальным направлением.
Лишь пару лет спустя Роберт оценил дальновидность тестя, который раньше всех сообразил, что времена гебе уходят в прошлое, и заранее спарашютировал в чистую, перспективную сферу. Тут тебе и загранкомандировки, и конференции, бюджетное и внебюджетное финансирование, да щедрые фанты от международных организаций, даже своя квота при выборах народных депутатов.
Всеволод Игнатьевич теперь раскатывал не на «волге», а на «линкольне» – подарок американских коллег. Жил не на зарплату, а на стипендию, только не подумайте, что студенческую – от Всемирной организации здравоохранения, валютную, с большими нулями. Никаких экологических подвигов Центр СОС, правда, не совершал, и газеты про эту организацию писали нечасто. Но достаточно было того, что в СССР существует такой авторитетный негосударственный орган, непременный атрибут всякой цивилизованной страны на исходе двадцатого века. Центр располагался за МКАД, на большой огороженной территории, где Дарновский ни разу не был, потому что неинтересно – только пару раз подвозил тестя до ворот. В Центре СОС без конца проводились какие-то дорогостоящие и, как подозревал Роберт, абсолютно показушные эксперименты с флорой и фауной. Иногда тесть давал какое-нибудь газетное интервью: «проблема спасения баргузинского енота решена» или «ничто больше не угрожает алтайской фиалке».
Умный человек, что сказать.
Постный день
С прихода Всеволода Игнатьевича всё и началось. Именно тогда самое что ни на есть заурядное утро сделало зигзаг, предсказанный саундтреком.
В разгар завистливых мыслей о тесте, вовремя спарашютировавшем на кисельные берега экологии, раздался звонок в дверь.
Это был он, легок на помине.
Влетел, как обычно, смерчем-ураганом.
– Дочура, воздушная тревога! Принято решение заморозить валютные счета граждан. Указ уже на столе у Павлова, сегодня должен подписать.
– Да ты что! – ахнула Инна. – У меня во «Внешбанке» с командировок почти две тысячи накопилось!
– А у меня с кровавых номенклатурных времен десять тысяч, – весело ответил тесть. – Ты, лапа, не перебивай, слушай родителя. Я договорился со складом «Внешпосылторга», там есть холодильники «Розенлев», телевизоры «Панасоник» и кое-какая мелочевка. Но надо срочно, до трех дня. Потом трудящиеся пронюхают, и нахлынет орда. Собирайся, живо! Готовность две минуты. Роберт, ты с нами едешь?
Спрошено было для проформы. Всеволод Игнатьевич знал, что зять по торговой части не энтузиаст.
– Пусть Инна сама решает. А мне надо статью доработать, про советско-германское гуманитарное сотрудничество.
Жена стукала дверцами шкафа, грохотала полками, старалась уложиться в две минуты, хотя обычно одевалась минимум полчаса. Отец – единственный человек на свете, кто мог заставить ее торопиться.
Тем временем тесть сел напротив Роберта, поморщился на табачный дым (он не пил и не курил).
– Чего кислый? Солнышко сияет, птички поют, жена красавица, еще один финский холодильник тебе привезет, видешник. Потом проявит индивидуально-трудовую смекалку, впарит кому-нибудь за мешок деревянных. А ты нос повесил. Ты скажи мне, чего тебе надо, ты ответь, германист молодой. Или у тебя сегодня постный день?
Вот что значит гебешная закваска. К себе в душу лезть не дает, а настроение зятя вмиг срисовал.
Конечно, не через две минуты, но и никак не через полчаса смерч-ураган умчался и уволок Инну с собой.
Остался Роберт один.
Посадил ему тесть занозу в мозг. Постный день? В самом деле, что это его сегодня крутит-ломает? Майское солнышко, листочки, а на сердце все тоскливей и тоскливей.
Бывают в жизни такие дни. Вдруг поймешь, что ползал по земле муравьишкой, собирал кучу из еловых иголочек да щепочек, но дунул ветер и разметал твою недвижимость к чертовой матери. Чего, спрашивается, суетился? Чего мельтешил?
Тут Роберт на себя разозлился. Тоже еще Екклезиаст выискался: суета сует и всяческая суета. Вся страна сейчас оказалась у разбитого корыта, он еще из счастливцев, не так плохо устроился.
Дурак я, что в МГИМО пошел, вдруг подумал он. Надо было в консерваторию, на композиторский. Достаточно было бы ноты выучить и бери, записывай музыку, которая с утра до вечера звучит в башке, причем за все годы ни разу не повторилась.
Ах, какой волшебный марш играл сейчас у Дарновского внутри: волновал душу, звал куда-то, навстречу не то сумасшедшей радости, не то невиданным приключениям. Похоже на увертюру из фильма «Дети капитана Гранта», только еще газированней, прямо в носу щекочет. Ну-ка, ну-ка, куда это зовет музыка?
Он напрягся, чувствуя, что еще чуть-чуть и догадается, мелодия подскажет, почему день сегодня особенный и что в такой день нужно делать.
Телефон помешал, сбил.
Главное, звонок оказался пустой, от мамхена. Как поживаешь, как здоровье и всё такое.
Он отвечал односложно, досадливо хмурился. Музыка почти утихла, так ничего и не подсказав.
– …Была на рынке. Говядина – двадцать рублей кило. Редиска – пятьдесят копеек! С ума все посходили. Ползарплаты потратила. А что делать? Ко мне в гости Рафаил Сигизмундович должен прийти. У него событие, дали заслуженного работника культуры…
Роберт мысленно отключился – про мамхенова хахеля слушать было неприятно, так и не привык к тому, что у Лидочки Львовны могут быть свои предклимактерические радости.
Потом, как обычно, она заговорила про внука (а еще лучше внучку) – мол, не надумали ли.
– Нет, – сказал Роб в тысячный раз. – Инна считает, что рано. Знаешь, мам? – Он посмотрел на часы, хотя она все равно его не видела. – Ты извини, но я сейчас звонок жду, с работы.
– Всё-всё. – Мамхен заторопилась. – Я ведь что позвонила. Сегодня десять лет. Ты помнишь? Господи, – всхлипнула она, – ведь чудом, чудом жив остался!
Тут-то Дарновский наконец сообразил, что сегодня за день. Десятое мая! Ровно десять лет!
И музыка как врезала, на полную мощность: да, да, горячо! Вперед!
Куда «вперед»?
Он прислушался к себе и вдруг понял, куда.