— Пошла к черту! — ответил Линден, ногой открывая дверь своей халупы. Из гостиной выглянула крупная, неряшливо одетая женщина с копной крашеных волос и остатками былой красоты, некогда цветущей, а теперь несколько перезрелой.
— А, это ты, — сказала она.
— А ты думала кто? Герцог Веллингтонский?
— Я думала, это взбесившийся бык сорвался с цепи и вперился рогами в нашу дверь.
— Шутишь, да?
— Считай, что так, хотя особого повода для шуток нет. В доме ни гроша, все пиво выпили, да еще от этих твоих паршивых детей одно расстройство.
— Что они еще натворили? — хмуро спросил Сайлас.
Когда эта достойная чета не находила повода повздорить друг с другом, они объединялись против детей. Сайлас прошел в гостиную и плюхнулся в кресло.
— Им опять являлось видение твоей первенькой.
— Ты-то откуда знаешь?
— А я слышала, как он что-то такое говорил девчонке. Мол, матушка была здесь. А потом с ним случился один из его припадков. — Это у него в крови.
— Ну, конечно, — ответила женщина. — А работают за него пусть дураки. — Заткнись, женщина! У моего братца Тома тоже случаются припадки, а этот парень — точная копия своего дядюшки. Так, говоришь, он впадал в транс? Ну, а ты что?
Женщина злобно ухмыльнулась.
— Я поступила так же, как ты.
— Что, опять капала на него сургучом?
— Так, чуть-чуть. Только чтобы разбудить. Это единственный способ привести его в чувство.
Сайлас пожал плечами:
— Берегись, малышка. Что-то нас стали последнее время полицией пугать, а уж если там увидят ожоги, то мы оба рискуем оказаться за решеткой.
— Сайлас Линден, ты дурак! Разве мать не имеет права наказывать собственных детей?
— Конечно, имеет, но это не твой ребенок, а о мачехах всегда идет дурная слава. Да еще эта проклятая еврейка… Когда ты в прошлый раз стирала белье, она видела, как ты била Марджери бельевой веревкой. Она сама мне об этом сказала. А сегодня еще привязалась, что, мол, девчонка голодна.
— Ишь ты, голодна! Прожорливые ублюдки! Я, когда обедала, по целой краюхе им дала! Да им бы не повредило немножко поголодать, по крайней мере, грубить перестали бы.
— Что? Вилли тебе нагрубил?
— Да, когда очнулся.
— Это после того, как ты вылила на него горячий сургуч? — Так для его же блага, чтобы отучить от дурных привычек. — Что же он сказал?
— Обругал меня последними словами, вот что. Про мамочку свою говорил — уж она бы, говорит, мне бы показала. От этой его мамочки меня просто тошнит.
— Ты Эми лучше не трожь. Она была хорошей женщиной.
— Вон как ты запел. Однако когда она была жива, ты как-то странно проявлял свою любовь.
— Заткни пасть! И так тошно, а тут еще ты со своей болтовней! Нашла чего — к могиле ревновать!
— А ее выродки могут меня оскорблять как угодно! Это меня-то, которая заботилась о тебе последние пять лет!
— Чего к словам цепляешься! Ладно, я с ним сейчас поговорю. Где ремень? Тащи сюда мальчишку!
Женщина бросилась его целовать.
— Сайлас, единственный ты мой!
— Черт возьми, всего обслюнявила. Видишь, я не в духе. Живо тащи Вилли! И Марджери заодно. Пусть смотрит и набирается ума — сдается мне, до нее эта наука доходит лучше, чем до него.
Женщина вышла, но тут же вернулась.
— Он опять в отключке, — сказала она. — Меня от одного его вида тошнит. Иди-ка сюда, Сайлас, да сам посмотри!
Они прошли в кухню. В очаге потрескивал огонь. На стуле возле огня, съежившись, сидел белокурый мальчик лет десяти. Его нежное личико было обращено к потолку, глаза полуприкрыты, из-под век виднелись только белки. На тонком одухотворенном лице застыло выражение безмятежности и покоя. Из угла на брата смотрели печальные, испуганные глаза сестренки, бедной затравленной малышки, на год или два младше его.
— Ну и видок — жуть! — сказала женщина. — Будто и не от мира сего. Лучше бы уж переселился на тот свет, а то здесь от него толку чуть. — Эй, проснись! — гаркнул Сайлас. — Кончай свои штучки! Просыпайся давай! Ты слышишь или нет? — Он грубо тряхнул мальчика за плечо, но тот не шелохнулся. Руки ребенка были все в багровых ожогах.
— Ну, я тебе скажу, сургуча ты не пожалела. Неужто, Сара, иначе нельзя было его разбудить?
— Ну подумаешь, плеснула лишнего. Он так меня допек, что я себя не помнила. Ты не поверишь, но он в таком состоянии почти и не чувствует ничего. Хоть в уши ему ори.
Она схватила мальчика за волосы и начала грубо трясти. Он было вздрогнул и застонал, но затем снова впал в транс.
— Ну и дела! — воскликнул Сайлас; потом, почесав подбородок, задумчиво посмотрел на сына и изрек: — На нем можно хорошо заработать. Что, если устроить ему выступление? Чудо-ребенок, или Как это делается. Хорошее название — так и просится на афишу. Его дядюшка — фигура известная, думаю, и ему поверят.
— Ты ведь сам собирался заняться этим делом.
— У меня все сорвалось, — пробурчал Сайлас. — И кончено об этом. — Что, уже попался?
— Я же сказал — хватит! — заорал Сайлас. — У меня руки так и чешутся задать тебе хорошую трепку, так что лучше не выводи меня из себя! — Он изо всех сил ущипнул мальчика за руку. — Вот это да! Ну и чудеса! Неужто он правда ничего не чувствует?
С этими словами он повернулся к почти угасшему очагу, вытащил оттуда щипцами тлеющий уголек и положил его на голову ребенка. Запахло горелым волосом, затем поджаривающимся мясом, и лишь тогда мальчик, вскрикнув от боли, очнулся.
— Матушка! Матушка! — воскликнул он. Девочка в углу принялась плакать: вдвоем они были похожи на испуганно блеющих ягнят. — Черт бы побрал твою матушку! — заорала женщина, схватив Марджери за воротник. — Перестань скулить, ты, маленькая поганка! — И она со всего маху ударила девочку по лицу.
Вилли вскочил и вцепился ей в ноги, но тут удар Сайласа отбросил его в угол. Негодяй схватил палку и начал избивать съежившихся детей; несчастные крошки плакали и просили пощады, тщетно пытаясь заслониться от жестоких ударов.
— А ну-ка немедленно прекратите! — вдруг раздался решительный голос. — Не хватало еще этой проклятой жидовки! — сказала женщина и кинулась к двери. — Какого черта ты делаешь в моем доме? Убирайся отсюда, покуда цела!
— Еще раз услышу, что дети плачут — полицию позову!
— А ну, пошла вон! Не суйся, куда не просят, тебе говорю! С угрожающим видом растрепанная женщина стала наступать на Ребекку, но та оказалась не из пугливых. Еще секунда — и они сцепились, но через мгновение раздался истошный крик, и миссис Сайлас Линден отпрянула назад — по ее лицу четырьмя струйками текла кровь. Но тут Сайлас, грязно ругаясь, оттолкнул жену и, схватив незваную гостью поперек туловища, вышвырнул за дверь. Она упала навзничь, прямо на мостовую, раскинув руки и всем своим видом напоминая полузадушенную птицу. Ребекка погрозила Сайласу кулаком и разразилась проклятиями. Со всех сторон уже бежали соседи, которым не терпелось узнать подробности ссоры.
Наблюдавшая из-за шторы миссис Линден с некоторым облегчением увидела, что ее противница смогла подняться и без посторонней помощи доковылять до дверей своей развалюхи, громко кляня обидчика. А евреи не так-то легко забывают обиды, ибо представители этой нации одинаково умеют и любить, и ненавидеть.
— С ней все в порядке, Сайлас. А я уж было испугалась, что ты ее убил.
— Она того заслуживает, жидовка проклятая. Надо поставить ее на место, пусть не суется в наши дела. А с этого ублюдка Вилли я шкуру спущу — это он во всем виноват. Ну-ка, где он?
— Они удрали к себе: я слышала, как они запирали дверь. — Я им еще покажу!
— Не стоит сейчас, Сайлас. Соседи вокруг, только неприятности себе наживешь.
— Ты права, — пробурчал Линден. — Дело терпит. Подождут, пока я вернусь.
— А ты куда?
— Пойду схожу в Адмирал Вернон. Может, подвернется работенка, возьмут спарринг-партнером к Длинному Дэвису. Он в понедельник начинает тренировки, и ему нужен боксер моего веса.
— Посмотрим, в каком виде ты вернешься. Мне уже порядком надоело, что ты все шляешься по пивным. Знаем мы, что это за Адмирал Вернон. — Единственное место, где я могу отдохнуть, — ответил Сайлас. — А я, по-твоему, только и делаю, что отдыхаю, — ни минуты покоя, по крайней мере с тех пор, как вышла за тебя.
— Это точно! Давай-давай, крой меня на чем свет стоит! — сквозь зубы прорычал он. — Если бы вечное брюзжание приносило счастье, ты была бы самым счастливым человеком на свете.
Он взял шляпу и ушел; минуту спустя его тяжелые шаги загрохотали по огромным деревянным люкам пивных погребов.
А в это время в полумраке чердака на ветхом соломенном тюфяке сидели две маленькие фигурки. Они сидели обнявшись, тесно прижимаясь друг к другу, и слезы их смешивались, катясь по щекам. Они и поплакать-то громко не смели, потому что любой неосторожный звук мог напомнить об их существовании чудовищу, рыскающему внизу. Время от времени один из них забывался и начинал громко всхлипывать, и тогда другой шептал: Тише! Тише! Внезапно они услышали, как хлопнула дверь и по улице загремели тяжелые шаги. Они радостно обнялись. Быть может, вернувшись, он их убьет, но сейчас, пусть на короткое время, они в безопасности. Мачеха, конечно, тоже была злой и жестокой, но все же не такой беспощадной, как отец. Какое-то смутное чувство подсказывало детям, что именно он свел мать в могилу, и они понимали, что их может ожидать та же участь. На чердаке было темно; лишь в единственное окно проникал слабый свет, прочертивший на полу узкую полоску, а вокруг, по углам, лежала густая тень. Внезапно мальчик напрягся и сильнее прижал к себе сестру — взгляд его был устремлен в темноту.
— Она идет! — пробормотал он. — Это она!
Малышка Марджери прижалась к нему.
— Это матушка, Вилли?
— Я вижу свет — прекрасное золотое сияние! Неужели ты сама не видишь, Марджери?
Но девочка, как и большинство людей, была лишена подобного зрения. Она видела вокруг только сумрак.
— Вилли, говори, говори еще! — благоговейным шепотом попросила она. Ей совсем на было страшно — покойная мать часто являлась по ночам, чтобы утешить своих несчастных детей.
— Да, да, это она! О, матушка, матушка!
— Вилли, что она говорит?
— О, она такая красивая! У нее в глазах нет слез! Она улыбается! Она похожа на того ангела, что мы видели в церкви, и кажется совсем счастливой! Милая, милая матушка! Тсс, она говорит… С этим покончено… навсегда!.. Вот она манит нас рукой. Мы должны идти — она уже в дверях! — О, Вилли, я боюсь!
— Смотри, она кивает нам, говорит, что не надо бояться. Вот вышла за дверь. Скорее, Марджери, не то мы потеряем ее из виду! Детки на цыпочках прокрались к выходу, и Вилли отпер дверь. Матушка стояла у лестницы, маня их за собой. Шаг за шагом они спустились вниз. Кухня была пуста: очевидно, мачеха куда-то ушла. В доме царила тишина. Призрак вновь поманил их рукой.
— Мы должны отсюда уйти, — сказал брат.
— Но, Вилли, мы даже шапочки не успели надеть.
— Пойдем, Мадж. Она улыбается и машет нам.
— Отец нас за это убьет!
— Она качает головой! Говорит, чтобы мы ничего не боялись. Идем! Они распахнули дверь, пересекли двор и, следуя за легкой лучистой тенью сквозь лабиринт узких улочек, вышли на шумную, людную Тоттенхэм-Корт-роуд. Редкий прохожий среди этой слепой толпы словно по наитию внезапно останавливался, учуяв ангела, провожал долгим взглядом двух бледных, измученных детей, следующих за неземным видением: мальчика с застывшим отрешенным взором и девочку, то и дело в страхе оглядывающуюся назад. Они прошли большую оживленную улицу, затем свернули в бедный квартал и оказались наконец перед целым рядом однотипных кирпичных домов. Видение застыло перед одним из них.
— Надо постучать, — объявил Вилли.
— Но что мы скажем? Ведь мы же их не знаем!
— Мы должны постучать, — настойчиво повторил брат, и девочка стукнула в дверь. — Вот видишь, Мадж, она хлопает в ладоши и улыбается. Так уж оно получилось, что миссис Том Линден, как раз в эту пору в одиночестве и унынии предававшаяся мыслям о судьбе несчастного арестанта, под действием какой-то неведомой силы открыла дверь и обнаружила на пороге двух малюток, которые стояли потупившись, словно извиняясь за то, что осмелились нарушить ее покой. Несколько слов, неожиданный проблеск интуиции, — и вот дети уже в ее объятиях. Два маленьких челночка, столь рано искалеченных невзгодами, наконец-то обрели мирную пристань, где им уже не грозил никакой шторм.
А на Болтонс-корт этой ночью происходили странные события. Одни полагали, что между ними никакой связи не было, кое-кто подобную связь усмотрел, а закон Британской империи закрыл на все глаза и посему ничего по этому поводу сказать не имел.
Из окна предпоследнего дома вглядывалось в ночную тьму чье-то лицо с хищными заостренными чертами. Сзади его освещал тусклый свет прикрытой чем-то свечи, и в этом неясном свете оно казалось мрачным, как смерть, и беспощадным, как могильная плита. За спиной у Ребекки Леви стоял молодой человек; его черты со всей очевидностью свидетельствовали, что он принадлежит к той же древней нации, что и она. Уже часа два женщина сидела так, ни слова не говоря, у окна. При входе во двор висел фонарь, отбрасывавший на землю желтый круг света. На этот светлый островок и был устремлен ее сосредоточенный взор.
Наконец она увидела того, кого ждала. Она вздрогнула и что-то прошептала. В то же мгновение молодой человек выскочил на улицу и исчез в боковой двери, ведущей в пивоварню.
Пьяный Сайлас Линден возвращался домой. Настроение у него было мрачное: его переполняло чувство обиды. Он не получил долгожданной работы — помешала искалеченная рука. Все это время он проторчал в баре, ожидая бесплатного угощения, но оно его не удовлетворило. Теперь он исходил злобой, и горе было тому, кто в этот момент оказался бы у него на пути! Проходя мимо темного дома Ребекки, он подумал о ней с ненавистью. Сейчас он ненавидел всех соседей до одного. У них, видишь ли, хватает наглости становиться между ним и его собственными детьми! Но он еще этим деткам покажет. Завтра же утром выведет их во двор и у всех на глазах выпорет до смерти! Пускай знают, что Сайласу Линдену на всех наплевать. А почему не сейчас? Если крики детей разбудят соседей среди ночи, то уж тогда они раз и навсегда запомнят, что нельзя его оскорблять безнаказанно. И, обрадованный этой мыслью, он еще решительнее зашагал вперед. Он был почти у цели, как вдруг…
Так и не удалось выяснить, почему этой ночью люк пивного погреба был неплотно прикрыт. Присяжные были склонны обвинять пивоварню, но коронер заявил, что Линден был человек тучный и сам мог, свалившись, сорвать крышку, в то время как со стороны пивоварни все меры предосторожности были соблюдены. Упав с высоты восемнадцати футов на острые камни, он сломал себе спину. Труп обнаружили лишь на другое утро, и что самое удивительное — его соседка-еврейка не слышала ни звука. Доктор высказал мнение, что смерть наступила не сразу: некоторые признаки указывали на то, что Линден долго бился в агонии. Там, внизу, в темноте, извергая из себя потоки крови и пива, этот человек умер столь же нечестиво, как и жил. Не стоит убиваться по женщине, которая осталась после его гибели одна. Освободившись от своего отвратительного муженька, она вернулась в мюзик-холл, который покинула, соблазненная достоинствами и выдающимися бицепсами этого человека. Она попыталась вернуть былую популярность, вновь исполняя куплет, принесший ей когда-то известность:
Хи! Хи! Хик!
Я — последний крик!
Посмотрите, моя шляпка —
Это просто шик!
Глава XII В КОТОРОЙ ПРОИСХОДЯТ ВЗЛЕТЫ И ПАДЕНИЯ
Институт Метампсихоза располагался во внушительных размеров здании на авеню Баграм, с подъездом, скорее напоминающим ворота феодального замка. Сюда поздно вечером и явились трое наших друзей. Швейцар проводил их в приемную, где их приветствовал лично доктор Мопюи. Выдающийся авторитет в области психологии, он оказался маленьким крепким человеком с большой головой; чисто выбритое лицо явно свидетельствовало, что в его обладателе чудесным образом сочетаются житейская сметка и чистый альтруизм. С Мейли и Рокстоном он говорил по-французски, но с Мелоуном переходил на ломаный английский, а тот пытался бормотать в ответ что-то по-французски. Доктор Мопюи выразил удовольствие от их визита в выражениях, на которые способен лишь истинный француз, в двух словах остановился на выдающихся способностях Панбека, галицийского медиума, а затем повел их в подвал, где должен был состояться эксперимент. Весь облик ученого свидетельствовал о глубоком уме и проницательности, так что даже люди, мало знающие его, понимали, насколько абсурдна версия о том, будто своими знаменитыми результатами он обязан всякого рода шарлатанам.