— Я полагаю, что лучше всего поручить заботу обо всех необходимых приготовлениях Мабруки-Спику? — продолжал Норбер, обращаясь к консулу, — и если это для вас удобно, то назначим отъезд наш на завтра!
— На завтрашний вечер, понятно; так как вам, вероятно, известно, что в этих странах путешествуют только вечером и ранним утром… Если хотите, мы назначим сборным пунктом посольский дом, а время — шесть часов вечера?
— Шесть часов? Прекрасно!
— Ах, как я рада! Как я довольна! — весело воскликнула Гертруда. — Благодарю, папа! Благодарю вас, господа! Сэр Буцефал, вы предложили мне участвовать в этой поездке, а потому я вам особенно благодарна за то удовольствие, какого я ожидаю от нее!
Как ни естественно было это выражение благодарности, обращенное к баронету, оно невольно вызвало в душе Норбера чувство досады, которое он с трудом мог подавить в себе.
«Черт побери этого Когхилля! — подумал он, — вот они уже близкие друзья с мадемуазель Керсэн!.. Я никогда, кажется, не сумею расположить ее к себе. Это такого рода дар или талант, в котором мне совершенно отказано судьбой… Я, очевидно, так много беседовал с телескопами, что совершенно разучился беседовать с дамами!..»
Господин Керсэн, видя его немного опечаленным и чем-то озабоченным, встал и начал прощаться. Молодые люди настояли на том, что проводят гостей до самого подъезда посольского дома.
Возвращаясь на «Dover-Castle», они застали на набережной Мабруки-Спика. Воспользовавшись этим обстоятельством, они сообщили о своем намерении и приказали позаботиться о необходимых приготовлениях. Старый проводник хорошо знал свое дело: внимательно выслушав Норбера Моони, он сказал, что завтра к назначенному времени все будет готово.
ГЛАВА III. В Нубийской пустыне
Маленький караван, под предводительством Мабруки-Спика, сначала направился прямо к востоку, по дороге к Берберу, а затем свернул к югу, по направлению к Радамехскому оазису. Дорога эта вначале, поблизости от Суакима, пролегала по местности гористой и разнообразной, но после нескольких часов пути вид совершенно изменился, постепенно переходя в едва заметные волнистые бесплодные дюны, сливавшиеся с горизонтом. Дорога эта была проложена караванами и казалась простой тропой. Такого рода тропы, впрочем, постоянно заметаются самумом, и если бы только остов какого-нибудь павшего в пути верблюда или коня не служил, так сказать, путеводным столбом, то подобная дорога совершенно бы исчезла. Такова Нубийская пустыня на всем своем протяжении между Нилом и Красным морем. По виду она не имеет ничего общего с Сахарой, но вместе с тем она, быть может, еще более безотрадна, однообразна и печальна.
После весьма продолжительных переговоров все три «комиссара»: Костериус Вагнер, Игнатий Фогель и Питер Грифинс, единогласно решили остаться в Суакиме и, хотя Норбер Моони заподозрил, что под этим решением кроется какая-то недоброжелательная мысль, но общество этих людей было так неприятно для молодого астронома, что он в душе был рад их решению. Итак, на этот раз экспедиция состояла из господина Керсэна, его дочери, доктора Бриэ, баронета и Норбера Моони; все они были верхом в сопровождении нескольких слуг. Впереди всех ехала Гертруда в белой летней амазонке и маленьком английском полотняном шлеме с синей вуалью, что чрезвычайно шло к ней; подле нее, на маленьком черном муле, ехала ее служанка Фатима в арабском наряде; кроме того, Гертруду окружили со всех сторон ее четыре спутника, а старый Мабруки-Спик то шагал впереди, то сбоку, то немного позади.
Люди с различными походными предметами и провиантом, распределенным на семи верблюдах, составляли арьергард, придавая маленькому каравану еще более живописный вид. Впереди ехали пятеро арабов, ловко примостившихся на самой шее своих верблюдов, среди тюков и всякой клади, высунув только часть медно-коричневых лиц из-под объемистых белых покрывал. Далее следовали две совершенно разнородные фигуры: то были Тиррель Смис, слуга сэра Буцефала, который, очевидно, весьма неохотно знакомился с ездой на верблюде; другой — громадный черномазый детина, с веселым и довольным лицом, одетый в серую тужурку с алжирской феской на голове, был Виржиль, денщик господина Моони.
Мы говорим «денщик», потому что Виржиль никогда сам не называл себя иначе, как денщиком, когда кто-либо интересовался его социальным положением. Бывший алжирский стрелок, он до сего времени никогда не служил никому, кроме французских офицеров, в качестве денщика или ординарца. Зная, чего стоит этот Виржиль, брат господина Моони, капитан алжирской армии, выбрал именно его в спутники Норберу, узнав о намерении последнего совершить путешествие в Судан.
Действительно, Виржиль был человек незаменимый во всех отношениях, хотя, конечно, не мог претендовать на роль камердинера, повара или грума, как человек совершенно незнакомый даже с самыми элементарными понятиями этикета и даже обычаев цивилизованной жизни. Это действительно был денщик, и не более того, но денщик незаменимый, находчивый, предусмотрительный, сметливый и догадливый.
В данный момент выражение крайнего недовольства, сказывавшееся на гладко выбритой физиономии Тирреля, по-видимому, ужасно забавляло Виржиля.
— Ну, что же, друг, — сказал он, бесцеремонно похлопав его по плечу в тот момент, когда верблюд Тирреля своими боками коснулся боков верблюда, на котором сидел он сам, — вы бы предпочли, конечно, вагончик первого класса на железной дороге? не так ли, друг?
Не говоря уже о том, что такого рода фамильярность вовсе не входила в привычки корректного Тирреля Смиса, и что он плохо понимал французский язык, сам тон и манера обращения Виржиля шокировали чопорного слугу, и тот отвечал презрительной миной, не проронив ни слова и мысленно решив, что такого рода безмолвный ответ яснее всего должен показать неизмеримо громадную пропасть, разделявшую камердинера и мажордома баронета от денщика простого астронома. Но Виржиль нимало не смутился этим или, вернее, вовсе не заметил презрительной гримасы и величавого высокомерия Тирреля, да если бы даже и заметил, то, по простоте душевной, не сумел бы ни понять, ни оценить их. Сняв с шеи художественной работы флягу, висевшую у него на толстом шнурке того же цвета, как и его феска, добродушный парень радушно протянул ее своему спутнику со словами:
— Попробуйте-ка этого, приятель, и тогда вы скажете мне спасибо! — При этих словах лицо денщика озарилось широкой веселой улыбкой. Такого рода вежливость и любезность подоспела как раз вовремя, чтобы тронуть уже наполненное негодованием сердце Тирреля Смиса, затронув именно самую слабую его струну. К французской водке Тиррель Смис питал особое уважение, и потому, не заставив долго просить себя, он поднес горлышко бутылки к своим губам и возвратил ее Виржилю только после довольно продолжительного наслаждения ею.
Это возлияние Бахусу, очевидно, благотворно подействовало на почтенного Тирреля Смиса, развязав ему язык и пополнив все его познания во французском языке.
— В котором часу мы прибудем в отель? — осведомился он, делая видимое усилие казаться любезным.
— В отель?! — воскликнул Виржиль, — вы, конечно, не думаете, что отели, подобно грибам, вырастают на каждом шагу в Нубийской пустыне. Мы, вероятно, сделаем привал около полуночи, чтобы отдохнуть часочка три-четыре, под сенью наших походных палаток и, закусив для подкрепления сил, двинемся дальше.
— Но… эти джентльмены… и леди… — возразил Тиррель Смис.
— Ну, и они, наши джентльмены, и леди сделают точно так же, как мы, проспят часок-другой на своих пледах и одеялах, съедят по корке хлебца и тоже поедут дальше!
— О, я этого совсем не одобряю для сэра Буцефала… совсем не одобряю… — Он не докончил своей фразы: настолько был взволнован и негодовал на такой режим. У камердинера даже горло сдавило при одной мысли, что его господин, сэр Буцефал, будет вынужден ужинать и провести ночь таким странным образом. Перспектива такого ужасного положения повергла его в такой сплин, что он покинул его лишь, когда маленький караван по знаку Мабруки сделал привал на том месте, где дорога разветвляется, причем одна ведет в Радамех, а другая — в Бербер. Все без исключения молодцами совершили этот первый переход; в несколько минут привычные арабы развели огонь, зажгли факелы, вбили колья, раскинули палатки и разостлали ковры. Все расселись кругом и с аппетитом принялись за ужин. Шестичасовая прогулка на свежем, теплом воздухе сильно способствовала усилению аппетита; все были веселы и довольны.
Только Тиррель Смис был сильно опечален совершенным отсутствием ценного фарфора и серебра. Он даже счел долгом протестовать против такого нарушения священных правил этикета, стоя, безмолвный и неподвижный, во фраке, белом галстуке и белых перчатках за спиной своего господина все то время, пока длился этот походный ужин, причем лицо мажордома хранило выражение самого мрачного уныния.
Закусив и подкрепив свои силы вкусным ужином, Гертруда и Фатима удалились в особо приготовленную для них палатку; их примеру последовали трое французов и баронет, расположившийся в другой палатке. Все думали только об отдыхе и сне.
Но отдых этот был непродолжителен. Не прошло и часа с тех пор, как наши путешественники успели заснуть, как внезапно были разбужены звуками голосов, шумом шагов и топотом конских копыт. Фатима крадучись выскользнула из палатки, чтобы узнать, в чем дело.
— Это берберийское племя, отправляющееся на поклонение Могаддему Радамехскому, — сказала она вернувшись. — Их по меньшей мере человек до ста, и все верхом на ослах.
— Я хочу посмотреть на этих паломников! — воскликнула Гертруда, встала и присоединилась к отцу и остальным путешественникам, вышедшим также из своей палатки посмотреть на пилигримов.
Берберы ехали верхом на малорослых осликах, которыми управляли простыми недоуздками. Были тут и женщины, и совершенно нагие дети, которые при виде лужи стоячей воды вблизи лагеря тотчас же принялись барахтаться в ней. Очевидно, вновь прибывшие намеревались также расположиться здесь.
К счастью, устраивались они недолго. Соскочив со своих мулов, они улеглись прямо на землю и тотчас же уснули. Тишина и спокойствие снова воцарились над спящей пустыней.
Но вдруг странный звук снова нарушил сон наших путешественников.
— Что это? — испуганно воскликнула Гертруда, вскакивая на ноги.
— Это просто осел кричит, — сказала Фатима. Действительно, то кричал один из осликов, вероятно, обрадованный тем, что ему посчастливилось найти клочок зеленой травы, и таким образом выражал свою радость. Крик этого ослика не был так резок и пронзителен, как крик его европейских собратьев, но продолжительность его заставила путешественников сильно обрадоваться окончанию этого пения.
— Ну, наконец-то! — воскликнула Гертруда, когда осел замолк, — он допел свою арию, а то я уже думала, что он пропоет так до самого утра.
Однако, едва только один певец закончил свою партию, как другой начал в другом тоне.
— Увы! — воскликнула Фатима, — теперь нам не дождаться конца! Теперь все они, один за другим, будут проделывать то же самое. Я знаю их привычку.
— Неужели?
— Да, непременно, они всегда так делают: если только один начнет, то все последуют его примеру, а ведь их более шестидесяти… этот концерт, наверное, будет продолжаться более трех часов!
— Да ты уверена ли в этом?
— Вы сами услышите!., я не ошибаюсь! — жалобно сказала Фатима.
— Но, в таком случае, нам нечего и думать о сне!
— Ну, конечно! Какой тут сон!
— Так это весьма невесело!
Подобного же рода разговоры происходили, вероятно, и в соседней палатке. Отовсюду слышались раздраженные голоса, ропот и воркотня, а между тем третий, четвертый, пятый и шестой ослы затянули свои монотонные серенады.
Наиболее гневным и нетерпеливым слушателем этого ослиного концерта являлся, конечно, Тиррель Смис.
— Замолчите ли вы, скверные, неблагородные животные! Вы не можете даже дать покоя такому джентльмену, как сэр Буцефал!.. — яростно рычал он.
Схватив попавшуюся ему под руку палку, он устремился с ней туда, где находились ослы, и принялся тузить что было мочи очередного певца.
Тогда ослами овладело какое-то музыкальное бешенство. Заслышав жалобные звуки истязаемого товарища, все они хором завели такой громкий концерт, что он сделался положительно нестерпимым. А Тиррель Смис, ослепленный яростью и своим великим усердием, принимая это crescendo за личный вызов, тузил несчастного концертанта все сильнее и сильнее, невзирая на крики и угрозы берберов, озлобившихся на англичанина до последней крайности.
Виржиль также подоспел к месту происшествия.
— Оставьте! Перестаньте! — кричал он мажордому, — вы только хуже раздразните их так. Я знаю верное средство успокоить ослов и заставить их замолкнуть. Пойдемте со мной.
Затем денщик призвал и остальных слуг, сделал им необходимые указания, и, к величайшему удивлению всех, через несколько минут водворилась полнейшая тишина после ужаснейшего шума и гама.
Мысль Виржиля и средство, примененное им, были весьма просты. Зная, что ослы, как это всем известно, только тогда кричат с полным удовольствием, когда задирают хвосты вверх, Виржиль придумал заставить их опустить хвосты весьма остроумным способом. Он пригнал их всех к тому месту, где были свалены тюки, и с помощью своих товарищей стал привязывать к их хвостам концы веревок, которыми были перевязаны товары. Ослы нашли такого рода аргумент весьма убедительным и перестали кричать, потеряв всякую охоту концертировать при новых условиях. Посмеявшись от души над средством, примененным находчивым Виржилем, все с величайшим удовольствием отправились отдохнуть еще немного перед отправлением в дальнейший путь. В четыре часа утра голос Мабруки возвестил нашим путешественникам, что пора двинуться дальше. Наши друзья один за другим выходили из своих палаток и весело оглядывались по сторонам, как вдруг голос Виржиля привлек всеобщее внимание:
— Ах, проклятые собаки арабы! Этакие висельники! Уж поплатитесь же вы у меня за это! — восклицал он.
— Что там такое, Виржиль? Что случилось? — осведомился господин Моони, выбежавший на его крик.
— Да то случилось, сударь, что эти канальи, эти черные собаки, убрались отсюда раньше нас и увезли с собой все наши запасы, все ящики и тюки с провизией!
— Неужели? Что же мы будем делать?
— Да вот, смотрите, эти черти все увезли, ведь ничего не оставили… И мясо, и все консервы, и сухари, и печенье… не исключая даже бурдюков с водой, которая была им вовсе не нужна, потому что здесь больше воды, чем им нужно. Нет, эти черти забрали нашу воду просто для того, чтобы досадить нам, этакие негодяи!
— Надо отправиться за ними в погоню, — сказал Норбер, — они, вероятно, не могли еще далеко уйти за это время!
— Как вы думаете, Мабруки? — обратился к проводнику господин Керсэн, — что вы на это скажете?
— Я полагаю, что это будет бесполезно, — сказал старик, — даже если мы их нагоним, что, вероятно, вовсе не трудно, они уж, во всяком случае, успеют к тому времени припрятать всю нашу провизию в песок и, как только завидят нас, тотчас же бросятся все врассыпную!
— Но что же нам делать в таком случае? Ведь не умирать же нам с голоду по их милости!
— Горю помочь можно…— сказал Мабруки.
— Как?
— Можно отправиться в залив Даис и купить там съестные припасы.
— А далеко это?
— Приблизительно около трех миль к востоку отсюда, — сказал Мабруки, — но дорога слишком плоха для лошадей.
— Если так, то как же нам быть?
— Я могу отправиться туда с двумя верблюдами и их вожаками и нагнать вас на следующей остановке, если хотите. Сбиться с дороги вы здесь не можете, вам следует идти все время прямо на юг. Любой из этих арабов может вам указать дорогу!
Предложение это было принято и тотчас же приведено в исполнение. Мабруки отправился с двумя арабами и двумя верблюдами, тогда как остальные принялись убирать палатки.
В этот момент появилось какое-то странное существо, в котором очень трудно было узнать всегда столь безупречно корректного Тирреля Смиса. Тем не менее это был он, мокрый, облепленный грязью с головы до ног, в самом жалком виде.
Общий взрыв хохота приветствовал его появление.
— Я положительно не понимаю, что со мной случилось. Надо полагать, что был настоящий ливень для того, чтобы я мог пробудиться в таком виде.
— Хм, это не шутка! — пробормотал Виржиль, как будто озаренный какой-то новой мыслью.