– Самая большая опасность – это если туда, к братцу Эйбу, попадет настоящая Роза Марцинович. Твоя задача – перехватить девушку и спрятать ее достаточно надежно на все время операции. Вот ее варшавские координаты…
Наполи сложил бумажку и сунул в нагрудный карман.
– Об этом не беспокойся…
Сейчас он шлялся по залу ожидания, трепался о чем-то с продавщицей газет, потом примерял шляпы… Полковник Райхель сидел в кресле в углу зала, приподняв воротник пальто, и будто бы дремал. К Лени, одетой в то же самое табачного цвета пальто, в котором она была при первой встрече со Штурмфогелем, оба ни малейшего отношения не имели. Возможно, они и летели-то в разные места…
В какой-то момент снующий по залу Наполи оказался рядом со Штурмфогелем.
– Рисуешь? – хмыкнул он. – На вот, билеты я не использовал. Не успел. Сам сходи и бабу свою своди, пусть посмотрит…
Он подал две раскрашенные лощеные картонки: «Галерея »Ом«, входной билет». От руки приписка: «современ. склптра».
– Спасибо, – удивленно сказал Штурмфогель в удаляющуюся спину.
В течение часа улетели все: Лени – в Варшаву, полковник – в Париж, Наполи – в Аквитанию. Штурмфогель не заметил, чтобы за ними следили.
Вечером он зашел в галерею «Ом». Это была одна из самых модных галерей ночного Берлина. Славилась она в том числе и тем, что очень часто и почти безошибочно открывала новые имена.
Вот и сейчас в центре Зеленого зала прямо на полу стояла мраморная девушка. Руки ее были заброшены за голову, тело выгнуто, лицо запрокинуто вверх, и только если присмотреться, становилось ясно, что руки связаны в запястьях и веревка охватывает шею. И сразу становилось понятно, что это поза не любовного томления, а ужаса перед чем-то, нависающим сверху…
Стояла табличка: «Наполи. Роза».
Штурмфогель пришел в себя где-то далеко от галереи. Нашел винный погребок. Глядя прямо перед собой, выпил стакан рома.
Да. Наполи действовал наверняка.
«…только когда ты устанешь молить о смерти…»
Кто-нибудь слышит мольбы этой девушки?
Он не знал.
Он не знал, каково это – быть обращенным в камень. В дерево – примерно знал. Был рядом. В камень – нет…
Штурмфогель так погрузился в воспоминания, что не сразу обратил внимание на экипаж, запряженный двумя парами крупных мышастых мулов.
Экипаж – высокая коробка из полотна и дерева на двух больших колесах – опирался дышлом на что-то вроде орудийного передка, где восседали двое возчиков в высоких шляпах, и плелся не слишком быстро, но и не медленно, чуть поскрипывая и в такт поскрипыванию припадая на одну сторону – как бы прихрамывая. Над крышей экипажа возвышалась черная труба, из которой вылетал легкий сизый дымок.
Штурмфогель спустился на обочину и встал, подняв над головой руку.
Экипаж остановился, не доезжая шагов пятнадцать. Один из возчиков обернулся и что-то гортанно крикнул; Штурмфогель не разобрал слов. Откинулся матерчатый полог, и из экипажа вышел человек в зеленом костюме и высоких сапогах. В руках у него была винтовка с длинным и толстым стволом.
Этой винтовкой он сделал Штурмфогелю вполне понятный знак – подойти и поднять руки.
С медлительностью, которую – Штурмфогель надеялся – они примут за наглость и лень, а не за усталость, он приблизился шагов на пять-шесть и улыбнулся.
– Я просто хотел попросить вас меня подвезти, – сказал он. – В любое место, где есть банк. Там вы получите немного денег.
– Кто ты такой? – спросил зеленый.
– Курьер «Голубиной почты». Летел из Константинополя в Берлин. Какие-то разбойники хотели захватить меня на цеппелине, думали, наверное, что у меня либо важные письма, либо чеки… Пришлось спасаться на планере. С ночи выбираюсь из этого леса.
– Ночью ты был в этом лесу? – с недоверием спросил зеленый и кивнул на склон, где сначала редко, а чем выше, тем гуще стояли черные ели.
– Да, был.
– И… как оно?
– Тяжело. Но я бывал в Тартарском лесу… так что опыт у меня есть.
– В Тартарском я не бывал… – протянул зеленый. – Ладно, садись. В место, где есть банк, поедем завтра. Заплатишь полфунта серебра. Готов?
– Вполне… А сегодня нельзя?
– Сегодня нельзя. Если только ты не хочешь ждать другого экипажа. Но этот другой скорее всего будет этот же… только мы будем ехать в ту сторону.
– А пешком? Я дойду?
– Если бы это была просто дорога – да, часов за шесть-восемь. А так – тебе лучше поехать со мной. Дольше. Но зато наверняка. Меня зовут Михась. Я здешний урядник.
– А меня зовут Эрвин.
– Вот и хорошо. Драться умеешь?
– Приходилось. А что, понадобится?
– Может быть…
В экипаже было жарко. Гораздо жарче, чем требовалось для комфорта. На продольных лавках сидели еще четверо мрачных мужиков с винтовками. А в проходе на носилках, укрытый огромным бараньим тулупом, лежал кто-то неподвижно, и в первый момент Штурмфогель подумал: труп. Труп изможденного непосильным трудом каторжника. Но глаза трупа горели темным огнем…
– Кто… это?.. – с трудом разжав сухие губы, спросил лежащий.
– Берлинский курьер, ваша светлость, – ответил урядник почтительно. – Сбросили с цеппелина. Опять, наверное, ребятки Кабана балуются. Как в прошлом году.
– Подойди… поближе… наклонись…
Штурмфогель наклонился. От лежащего исходил слабый запах тлеющих листьев и горячей золы.
– Ниже…
Он наклонился ниже. Лицо лежащего обтянуто такой тонкой, такой прозрачной кожей… и веки, как у черепахи…
– Хоро… шо… – в два приема. – Михась…
– Здесь, ваша светлость.
– Сделаешь все… что попросит… велит… Все!..
– Я понял, ваша светлость… – голос растерянный.
– Все. Скажет: сдохни… сдохнешь.
Штурмфогель почувствовал, как вдоль хребта дыбом встает несуществующая шерсть…
Берлин, 28 февраля 1945. 19 часов– Кое-чего я все-таки не понимаю, – сказал Хете. – Если они засекли наше подслушивание – а я думаю, что засекли наконец, – то какого черта не использовали это для подачи нам дезы, а взяли и раскрылись? С целью специально обратить на себя внимание. Как-то странно. Не находишь?
Нойман кивнул.
– Второе: это сама их подготовка к операции. Занимается ею агент, который мог быть засвечен в прошлом. Их руководство об этом знает. Но все равно поручает создание операционной базы ненадежному агенту. Что характерно: через него… в смысле – через нее – мы и вышли на группу. Что это значит? Нам это специально подставили?
Нойман опять кивнул.
– Значит – что? Все это лишь отвлекающий маневр? Ложный десант?
– Именно так, – сказал Нойман.
– А мы…
– А мы делаем вид, что купились на это.
– Только делаем вид?
– На большее мы пока не способны… Виды на контригру в Женеве есть?
– Почти нет. Разве что они специально подставятся, а мы поймем, что они подставились специально… Да, а что со Штурмфогелем?
– Зачем тебе?
– Он классно спланировал операцию по Рексу. Мне его не хватает. Понимаешь…
– Штурмфогель погиб. Скорее всего. Во всяком случае, самолет, на котором он летел, был сбит – причем над вражеской территорией.
– Вот как… Жаль. Очень жаль.
– Мне тоже.
Женева, 28 февраля 1945. 19 часов 30 минутВолков чувствовал себя скверно. Как всегда после перелетов с юга на север. И внизу, и вверху… везде одно и то же. По-хорошему следовало напиться и пролежать часа четыре, а то и все шесть в постели. Но – не было такой возможности, а потому следовало держать себя вертикально, ходить бодро и принимать решения…
Девушка была привязана к столбу, голая, испачканная непонятно чем; волосы ее успели сваляться в паклю; из пакли торчал всяческий мусор.
Петля Термена – хитрое приспособление, блокирующее сознание в данном теле и не позволяющее ему ускользнуть – висела на ее шее замысловатым красно-черным ожерельем.
Девушка все еще оставалась гордой, красивой, несломленной – но Волков и не собирался ее ломать таким жалким примитивным способом.
– Как я понимаю, вы из сотрудниц Ноймана, – сказал он. – Можете молчать или соглашаться – мне все равно. Почерк чувствуется. Так вот, я хочу передать Нойману личное послание. Срочно. Приватно. Для этого я готов отпустить вас. И даже не брать обещания вернуться. Вам так или иначе не доверят больше участие в серьезных операциях, а на прочее мне плевать. Мне ведь все равно, каким образом выводить из строя противника… вы уже и так числитесь в потерях – да и являетесь потерями…
Он закурил, пустил дым в потолок и спросил:
– Согласны?
Девушка помолчала. Потом сказала:
– Хорошо.
– Сейчас вами займутся. Но развязать вас и снять петлю я смогу только после того, как вы усвоите послание. А то…
– Я не убегу. Ведь тогда… – Она опустила голову и посмотрела на себя.
– Да? Я в своей практике раз десять встречался со случаями, когда людям удавалось восстановить свое верхнее тело буквально из клочков мяса. Или захватить чужое. Или даже вырастить новое. На такой риск вы меня не подвигнете.
– Понятно…
Ввод послания занял около часа, девушка, погруженная в транс, медленно покачивалась; петля на ее шее чуть слышно звенела.
А Волков сидел, смотрел на нее и чувствовал, как подступает грусть. Вот и еще одна, думал он, одна из бесконечного множества…
Уничтоженных врагов? Потерь? Жертв? Или просто использованных бумажных фигурок?..
Он не знал. Да и грусть была не грустью, а просто накопившейся после перелета кислятиной, усталостью, перегаром.
Какая в нашем деле может быть грусть…
Трансильвания, 28 февраля 1945. 20 часовЗамок открылся сразу весь, после крутого поворота дороги: серый на фоне окружающего снега, приземистый, тяжелый. Над тонкими трубами курились дымки. Огромная сырного цвета луна словно бы сидела на шпилях башен. Было немыслимо, нечеловечески светло.
И пронзительно холодно. Так холодно бывает только на ветру – но здесь не было ни малейшего признака ветра. Просто тепло из тел стремительно вылетало и таяло в пустом черном призрачном воздухе…
– Сто-оп! – распорядился Михась. – Выходи! Дальше только пешком, – пояснил он Штурмфогелю.
Когда бежишь чуть вниз, подошвы громко шлепают по дороге… Когда бежишь сквозь густой лунный свет, чувствуешь, что всплываешь вверх… Когда бежишь навстречу своему вечному ночному страху, перестаешь понимать, кто ты есть и где ты есть…
Штурмфогель помнил все, что рассказал ему Михась за тягучие часы пути, но думать об этом решительно не мог.
Предмостье… мост, не поднимавшийся уже сто лет… припорошенные снегом фигуры давно замерзших часовых…
А сквозь проем ворот донжона – дубовые створки разбиты в щепу – видны раскаленные пасти печей. Три пылающих полукруга – и где-то рядом есть, наверное, еще, потому что так уж прихотливо ложатся на снег блики.
Надо остановиться… остановиться самому и остановить бег восприятия… вот так.
…Урядник Михась шел впереди, поводя стволом винтовки из стороны в сторону. Люди графа двигались за ним и по обе стороны от него – отважно и твердо, но тень неуверенности скользила в их движениях. Каменный пол был исковеркан – особенно вблизи печей – и завален комьями глины. Штурмфогель не мог преодолеть внутреннего протеста против того, что видел: эти печи – они не были сложены людьми. Как толстенные каменные деревья, они совсем недавно вырвались из-под земли, взорвав каменную кладку, проросли трубами сквозь потолок и стены. Огонь гудел, но не было видно ни куч угля, ни штабелей дров…
И едва только Штурмфогель подумал об этом, что-то заскрежетало в углу. Все винтовки судорожно повернулись в ту сторону, а из тени на свет медленно выкатилась железная тачка, груженная поблескивающими кусками антрацита. За тачкой тяжело шагал приземистый черный человек. Не замечая никого, он остановился у одной печи, поднял с пола лопату и стал кидать уголь в огонь. Движения его были рваные – то слишком медленные, то чересчур быстрые.
– Мефодий, – негромко позвал урядник. – Мефодий, ты узнаешь меня?
Черный человек снова взялся за тачку и зашагал к следующей печи. Там все повторилось – те же движения, напоминающие… напоминающие… Какой-то образ мелькнул, но не задержался. Медленно, потом сразу – быстро, потом – опять медленно…
За спиной Штурмфогеля ударил тугой выстрел, и все подпрыгнули и оглянулись. Уши забило то ли ватой, то ли глиной. Свет стал гротескно резок. Один из людей графа судорожно рвал затвор винтовки. В нескольких шагах от него на земле что-то дергалось, и лишь несколько долгих мгновений спустя Штурмфогель понял, что это осколки человека, разбившегося, словно он был из хрупкого, но живого фарфора…
Деревянные, подумал Штурмфогель. Мраморные. Фарфоровые… что они с нами делают…
(Если бы его спросили, кто такие эти «они», он вряд ли ответил бы. Какие-то сволочи и мерзавцы, превращающие людей в дерево, камень и фарфор; и эта мысль имела логическое продолжение, которого он не хотел, но которое тем не менее в ней заключалось.)
– Молодец, Никол! – громко сказал урядник, и сквозь звон в ушах его слова пробились с трудом, но пробились. – Всем смотреть по сторонам! За мной, наверх!
У подножия винтовой лестницы лежал, скрючившись в позе эмбриона, еще кто-то – маленький и легкий. Если бы не полуседая спутанная борода, можно было подумать, что это ребенок.
Штурмфогель шел следом за урядником – и, когда тот остановился, почти ткнулся в него.
– Что там?
Урядник сделал несколько тяжелых шагов по ступеням и шагнул в сторону. Лестница кончилась.
Здесь было жарко – куда более жарко, чем внизу, у пылающих печей. Но там были ворота наружу; здесь же почти все окна-бойницы закрывали цветные витражи; лишь кое-где куски мозаик вылетели, и черные дыры опушил иней. Трубы, растущие из пола, напоминали голые деревья: от изогнутых серых стволов отходили изогнутые серые сучья… Воздух дрожал и переливался в свете небольших огненных шаров, неподвижно висящих тут и там без всякой видимой опоры.
На полу в позах будд неподвижно сидели несколько десятков человек – в первый момент показалось – несколько сотен, но это была паника воображения, – опутанных тончайшей перламутрово поблескивающей сетью, а с потолка по дальней стене, сально отсвечивая, спускалось чудовище.
Штурмфогель впервые видел фанга живьем, хотя раньше кое-что слышал о них, видел фотографии и даже панцирь – в музее раритетов Штимана.
Но там, наверное, кому-то попался мелкий несмышленыш – здесь же была матерая тварь размером с медведя.
Люди графа поднимались и строились в ряд, и Штурмфогель ощущал исходящий от них резкий запах пота – того пота, который выступает у людей в напряженные минуты ожидания схватки.
Он и сам поднял свое оружие, старинную магазинную винтовку «Бердан э 2», патрон уже был загнан в патронник, а предохранитель все равно не работал, так что остается нажать спуск, и тяжелая тупая пуля уйдет вперед – искать свою дыру…
От фанга исходило страшное зловоние, улавливаемое даже не обонянием, а сразу мозгом. Пока он полз по стене, панцирь его, желто-серый, изображал необыкновенно красивое и чувственное женское лицо. Из-под панциря высовывались короткие толстые щупальца-ноги, их могло быть от семи до двенадцати с каждой стороны, и Штурмфогель поймал себя на том, что тщится пересчитать их…
Стрелять сейчас было бессмысленно: панцирь фанга был крепче стали. Следовало ждать, когда он спустится на пол и пойдет в атаку. Тогда будет недолгий миг, в который он окажется уязвим.
Самое страшное – это то, что внизу фанги были людьми, да не просто людьми, а девочками-подростками, которых кто-то смертельно обидел…
И еще: когда фанг опустится на пол и начнет вставать на дыбы, как медведь (бронированной грудью вперед), стрелять придется сквозь тела сидящих и опутанных его сетью – заведомо обреченных, но еще живых…
– Ну… – выдохнул Михась, и в этот момент фанг прыгнул.
Кто-то успел выстрелить. И даже умудрился попасть. Если бы не это, фанг мог бы убить всех. А так – его крутнуло в воздухе, и он приземлился боком к шеренге стрелков, и пока он разворачивался, Штурмфогель успел всадить ему пулю в одно из отверстий, через которые высовываются из панциря ноги-щупальца… Это была не смертельная рана, и фанг развернулся, наклонившись вперед, – и свистнувший боевой жгут обхватил поперек груди одного из стрелков. Крик ударил по ушам и тут же стих, когда, перерезанная у локтя, упала на пол рука, все еще сжимающая цевье винтовки… Выстрелы загремели беспорядочно, но часто, на панцире засверкали искры, высекаемые стальными сердечниками пуль. Схваченный стрелок все еще бился, но жгут уже прорезал его торс, волной хлынула кровь… Штурмфогель выстрелил еще раз, целясь в маленькую фигурную прорезь в самом верху панциря – туда в моменты опасности втягивалась голова фанга. Он промахнулся – пуля ударила рядом, – перезарядил и выстрелил еще. Жгут быстро втягивался в тело чудовища. «Залпом!» – крикнул Михась. Это было отчаяние. И все же – получился залп. Фанга отбросило на несколько шагов. «Залпом!» Фанг еле устоял. «Залпом!..»